ОБЫКНОВЕННОЕ ЧУДО (Солнечный фантаст Виктор Колупаев)
Имя томского писателя Виктора Дмитриевича Колупаева (1936 — 2001) как российскому, так и зарубежному читателю достаточно хорошо известно. Книги его выходили во многих издательствах нашей страны, а также в США, Германии, Чехословакии. Он — лауреат престижной среди фантастов премии «Аэлита». И сегодня, пожалуй, это один из самых интересных и оригинальных в России мастеров фантастического жанра.
Виктор Колупаев родился в 1936 году в Якутии, но почти вся его жизнь была связана с Томском, в котором он окончил политехнический институт, работал в различных НИИ и СКБ, начинал здесь и успешно продолжал литературную деятельность. Не случайно образ Томска то и дело возникал в произведениях Колупаева.
Пытаясь нащупать наиболее характерные черты творческого облика Виктора Колупаева, то главное и существенное, на чем держится его художественный мир, я с удивлением обнаружил, что в какой-то степени меня в этом опередил уже… сам писатель, который в своей повести «Жилплощадь для фантаста» любезно распахнул перед читателем двери своей творческой лаборатории. Одна из глав этой вещи полностью посвящена его, авторскому, пониманию фантастики. В истории о том, как герой-рассказчик стал фантастом, Виктор Колупаев по сути излагает свое художническое кредо, которое в самом кратком и обобщенном виде формулируется так: «Я ничего не придумываю».
А «не придумывает» потому, что, умея видеть чудо в самом обыкновенном, для себя твердо знает, «что придумать, чего бы не было, нет и не будет, невозможно». Оттого и «стал писать о том, что хорошо знал, о самом простом и обыденном, о том, словом, что каждый раз видел тысячу раз». Но вот любопытно, отмечает герой-рассказчик, он же писатель-фантаст Федор Приклонов: когда поначалу он действительно пытался сочинять, придумывать что-нибудь эдакое, небывалое, полностью оторванное от жизни, реальности, его опусы не вызывали никакого интереса, и никто не считал их фантастикой, хотя сам автор полагал, будто творит именно фантастические вещи; зато когда перестал придумывать, его литературные опыты, наоборот, стали признавать за фантастику.
Хотя, в общем-то, ничего парадоксального тут нет. Вспомним Николая Самохина, утверждавшего, что жизнь сама — лучший выдумщик. Но дело не только в этом. Фантастическое в произведениях Виктора Колупаева есть не что-то извне вносимое в формы обыденного, приземленного, а нечто проступающее, как вода в колодце, непосредственно из самой сути вроде бы хорошо знакомых вещей и явлений, в чем мы убеждаемся едва ли не в каждом произведении писателя.
Та же «Жилплощадь для фантаста» начинается совершенно реалистически: обремененный жилищной теснотой, главный герой повести обивает пороги Учреждения, чтобы выхлопотать у Главного распорядителя фондами давно обещанную квартиру. И унизительные ожидания в приемной, и высокомерие спесивого чиновника, уверенного, что он не просто исполняет свои обязанности, а благодетельствует, распоряжаясь государственными фондами, — разве не знакомо это всем тем, кто хоть раз бывал в роли просителя в коридорах власти!
Но не зря Приклонов не просто проситель, но еще и фантаст. Бюрократическая тягомотина провоцирует его воображение нарисовать противоположную и поистине фантастическую картину, когда в том же Учреждении посетителям искренне рады, и чиновники делают все для лучшего разрешения их проблем. Причем, картина эта — вот где фантастика! — становится явью.
Вообще, надо сказать, все воображенное Приклоновым реализуется. Причем, в разных временных измерениях. С помощью своеобразной внутренней «машины времени» — то есть способности к живому красочному воображению — герой повести оказывается то в прошлом, то в будущем. И не праздное любопытство им движет, а стремление доступными ему средствами раскрыть глаза своим предкам и потомкам, предостеречь их как от будущих, так и от прошлых ошибок.
«Жилплощадь для фантаста» представляет собой этакую литературную матрешку — повесть в повести: фантаст Колупаев рассказывает, как фантаст Приклонов пытается написать о своем современнике, путешествуя во времени. При этом Приклонов настолько входит в образ своих героев, что даже страдания и мучения испытывает те же, что и они. Ну а Виктор Колупаев, отмечая эту его способность, лишний раз подчеркивает нестареющую мысль о том, что настоящее творчество — всегда не только ремесло, но и особый, подчиненный полету художнической фантазии образ существования, в который вмещается не одна только жизнь творца. Правда, не забывает напомнить Колупаев, в какие бы миры ни уносился фантаст, как бы удачно ни срастался с чужой кожей, он всегда должен прочно стоять на почве реальности. В этом, собственно, и есть принципиальное отличие больного фантасмагорического бреда от доброкачественной фантазии. И не случайно, когда того же Приклонова спрашивают, о чем его рассказ, он отвечает: «…про боль человеческую… про пытку жизнью… про ответственность..». То есть, как видим, про все то, что всегда было и остается в литературе и искусстве главным, что веками владело и владеет умами и сердцами художников любых жанров и направлений.
Нравственно-этические мотивы в фантастике Виктор Колупаева вообще сильны. Но не самоцельны. Писатель озабочен прежде всего тем, насколько согласуется с ними человеческая индивидуальность в различных ее проявлениях и обстоятельствах.
Вот один из давних рассказов Виктора Колупаева «Зачем жил человек?» С молодым писателем Чесноковым творятся странные вещи: всё появляющееся под его пером раньше успевают напечатать другие. Но если для них «приплывшие» в их литературные сети чужие произведения так и остаются удивительными исключениями в собственном творчестве, то для Чеснокова они — неотъемлемая часть его внутренней духовной жизни. Чесноков понимает, что он является для кого-то своеобразным литературным донором, но не спешит, тем не менее, быстрее пристроить свои рукописи. Для него не важно — напечатаны его произведения или нет, главное, что они нравились. Перед нами, как видим, образ-тип еще одного подлинного художника — художника по состоянию души и внутренней потребности. Фантастическая же ситуация с телепатическим заимствованием произведений Чеснокова становится тем оселком, на котором в полной мере проверяется сущность героя рассказа.
Рассказ Виктора Колупаева «Фильм на экране одного кинотеатра» тоже можно отнести к разряду так называемой «бытовой фантастики». Его герой однажды на экране кинотеатра увидел фильм… о себе самом — сером, прозябающем гражданине. Ему противно смотреть на себя и свою жалкую жизнь со стороны, но винить, кроме себя, некого. В конце концов, он, может быть, первый раз в жизни совершает поступок: вмешивается в течение экранной жизни, и это чудесным образом его собственную жизнь сдвигает с заведенного круга. Ну а в подтексте все та же близкая писательскому сердцу Колупаева мысль о том, что в настоящем искусстве иллюзия и реальность идут бок о бок, сливаясь подчас в нерасторжимое целое.
При чтении этих заметок, возможно, у кого-то возникнет ощущение, что фантастическое в произведениях Колупаева — всего лишь прием и что проза его к фантастике, а особенно научной, имеет косвенное отношение. Спешу уверить, что это далеко не так. Несмотря на то, что он «ничего не выдумывает», Виктор Колупаев именно фантаст милостью Божьей. Другое дело, что он не замыкается в рамках НФ. Диапазон его достаточно широк, а формы выражения весьма разнообразны. Но есть в творческом багаже писателя вещи, в которых он отчетливо проявился именно как мастер научно-фантастической прозы. Например, цикл рассказов «Капитан «Громовержца», повести «Толстяк» над миром», «Дзяпики».
Цикл «Капитан «Громовержца» объединяет сквозной герой всех рассказов — молодой капитан грузового космического корабля Игорь. О его приключениях на разных планетах и ведется повествование. Но в каждом из рассказов видны явные проекции на нашу земную жизнь.
Обратимся к одному из рассказов под названием «Дефицит информации». Однажды Игорь взял на борт звездолета «мыслика», находящегося в тяжелом состоянии. «Мыслики» питаются… информацией, и принятому на борт грозит голодная смерть. Игорь спешит на Землю, но кибермозг перепутал порядок букв в названии планеты, и корабль попадает на планету Лемзя. Игорь с «мысликом» идут в ближайший книжный магазин, набирают огромное количество книг, но инопланетянин все равно остается голодным, поскольку информации в них очень мало, зато с избытком словоблудия. А началось все здесь с того, что лемзяне, однажды узнав, что по росту информации они значительно отстают от других планет, решительно взялись за исправление положения. «И началось катастрофическое увеличение издательств и изданий. Лемзяне не утруждали себя работой по увеличению количества информации. Это ведь давалось трудно. …Гораздо проще было взять, например, книгу по радиоэлектронике, переписать первые ее три четверти, где приводились общеизвестные истины, добавить одну четверть из другой книги и придумать название. Издательства расхватывали рукописи. Между ними даже возникло нечто вроде соревнования — кто больше выпустит книг. Писать новые книги стало легко».
Не правда ли, очень похоже на нынешнее книгоиздание, когда в море публикуемого минимум информации, зато захлестывает банальщина. В фантастическом зеркале рассказа отражено все это особенно четко и контрастно.
Еще одна удивительная история происходит с капитаном «Громовержца» в новелле «Исключение». Очередной раз здесь показывает себя Виктор Колупаев мастером НФ-сюжета. На планете Селга научным путем решена проблема счастья. Если на соседней Теве (новелла «О, мода!») научились создавать тела на любой вкус, то здесь — двойников тех, кто тебе дорог, но не отвечает взаимностью. Двойники эти — точные биокопии, запрограммированные на любовь к тебе. И вот уже нет драматических любовных треугольников. Все счастливы, Не существует больше неразделенной любви. Но автор вместе со своим героем глубоко сомневается, что любовные проблемы можно решить «с помощью науки, техники, близнецов или каких-нибудь таблеток», поскольку подлинная любовь не имеет аналогов, она неповторима, она не моделируется и не воспроизводится по заказу. Она, как говаривал Шекспир, «всегда исключение». На Селге же любовь решили сделать правилом, поставить на поток. Грустно, когда нет взаимности, но лучше ли смоделированные чувства и отношения? Нет же! — убеждает автор, показывая среди всеобщего тиражированного счастья несчастливое исключение — девушку Айру, которая так и не смогла принять в свое сердце навязанного ей двойника и бежит с родной планеты.
Встает в рассказе «Исключение» не только проблема счастья, переведенная автором из земного в космический масштаб, но и очень непростой вопрос о морально-этических границах научных экспериментов. Имеют ли право ученые вторгаться в самые заповедные зоны человеческой души? Пусть и с благородными целями? Бунт Айры дает на этот вопрос недвусмысленный ответ.
В «жилплощади для фантаста» Виктор Колупаев мимоходом сообщает о том, что официально о нем как о фантасте стали упоминать после выхода повести «Скорый поезд «Фомич», которая появилась в конце 1970-х годов. Однако подлинное признание, думается, пришло писателю несколько позже — в начале 1980-х, когда почти одна за другой были опубликованы такие вроде бы разные по внешнему рисунку, но внутренне родственные по духу и философской наполненности повести, как «Толстяк» над миром» и «Год, как жизнь».
«Толстяк» над миром» — это своеобразная космическая притча. Здесь все откровенно условно: и образы-маски с именами-кличками персонажей (Стратег, Тактик, Неприметный, Дурашка, Звездочет и т.д.), и сказочно-бутафорские декорации такой же условной Планеты, на которой разворачивается действо, и само это действо. Притча же — прежде всего о том, что только добро может служить прочной основой и гарантией контакта с иными мирами, только на принципах взаимопонимания и взаимотерпимости может и должна строиться тактика и стратегия вселенского бытия. И против всего этого бессильно любое оружие, любая демонстрация силы, что красноречиво и подтверждается происходящими в повести событиями.
Экипаж «Толстяка» — представители некой планеты Тола, общественная модель которой являет собой милитаризованно-агрессивную структуру. Не случайно и посланный в поход звездолет больше похож на вооруженный до зубов конквистадорский корабль-завоеватель, только с межгалактическим радиусом действия. Да и напутствие-«рекомендацию» экипаж получил на старте соответствующую: «немного припугнуть каждую встречную цивилизацию. Продемонстрировать, так сказать, силу». Реализуя полученное указание, «Толстяк» бомбардирует Планету специальными атомными ядрами разрушительной силы. Но… находит коса на камень. Жесточайший обстрел Планеты не оставляет на ней видимых следов. Она мгновенно самовосстанавливается, словно издеваясь над незадачливыми приверженцами «грозного кулака». Природа, олицетворенная здесь Планетой, успешно отстаивает самое себя. А в итоге — борьба с Планетой (т.е. с самой Природой) оборачивается для «Толстяка» самоуничтожением.
Но не стоит думать, что в основе повести лежит чисто экологический конфликт. Нелишне вспомнить, что повесть писалась в середине 1970-х — в разгар «холодной» войны и «застоя», во времена, когда паритет в противостоянии Востока и Запада держался на позициях военной силы, ядерной мощи, а вольнолюбивый демократизм и инакомыслие находились под сильнейшим прессом. Все это через призму своеобразной символики и преломилось художественно в повести «Толстяк» над миром».
Это сегодня мы можем говорить о чем угодно и как угодно. Но тогда о некоторых вещах можно было сказать только эзоповским языком. Так что в данном случае художественная форма видится не авторской прихотью, не просто стремлением к оригинальному художественному выражению (хотя и не без этого совсем, разумеется), а обусловленной самим временем написания произведения необходимостью.
Но к притче как форме выражения современных ему социальных проблем Виктор Колупаев пришел не сразу. Поначалу все-таки предпринимались попытки, так сказать, прямого проецирования, когда на научно-фантастическую основу накладывались обнаженные авторские размышления и наблюдения о «текущем моменте», о корнях и истоках некоторых имеющихся в обществе «социальных гримас», проводились прямые параллели и аналогии. Чтобы убедиться в том, обратимся к повести «Дзяпики». Опубликована она в 1990 году, хотя написана была еще в 1974-м.
Фабула «Дзяпиков» самая что ни на есть научно-фантастическая. В НИИ Пространства и Времени в одном из сибирских городов построен «транстайм», способный проникать в далекое прошлое. И вот четверо инженеров-исследователей отправляются в прошлое, отстоящее от нас на четырнадцать тысячелетий. Они оказываются в каменном веке, в племени первобытных людей, которые сами себя именуют дзяпиками.
Невероятные вещи начинают происходить по прибытии «транстайма». Дзяпики начинают копировать и суть, и дух учреждения, в котором работают члены экипажа. И не просто копируют, а «каким-то образом копируют все самое плохое» — прежде всего взаимоотношения и стиль жизни командно-бюрократической системы с присущими ей очковтирательством, показушничеством, ложью во спасение планов и отчетов, с культом «Всеобъемлющей, Непорочной Девы Инструкции».
За четверо суток, которые пробыли исследователи в прошлом, дзяпики успели пройти суперскоростную эволюцию от каменного века и почти до эпохи НТР. А дело в том, что экспедиция НИИ Пространства и Времени, прибыв из своего века, сама того не подозревая, привнесла с собой и часть современной ей общественной атмосферы, которая благодаря пространственно-временному парадоксу двойственно повлияла на первобытных людей: с одной стороны, сверхускоренное развитие, а с другой — заражение вирусом командно-бюрократического образа существования. В духовном отношении дзяпики в большинстве своем не изменились. Зато исследователи, пообщавшись с первобытным племенем, пришли к неутешительному для себя выводу, что сами «они — «тоже дзяпики… Чуть другие, но все же дзяпики». И, к счастью, утвердились во мнении, что надо не дать дзяпику завладеть человеком. Так что понятие «дзяпик» в повести выступает не только в качестве некого реального субъекта произведения, но еще и как своеобразная метафора того самого угодливо-послушного и безразличного винтика-раба, которого Чехов призывал выдавливать в себе по капле.
Повесть «Дзяпики», без сомнения, — острая социально-политическая сатира «развитого застоя». Виктор Колупаев социологически очень точно зафиксировал и очертил социальную и психологическую раздвоенность человека в системе командно-бюрократических связей, вскрыл причинно-следственные связи двойной морали и даже попытался нащупать пути преодоления пагубного явления. Но это социологически. В плане же художественном, мне кажется, повесть «Дзяпики» в полной мере не раскрыла творческих возможностей автора, который здесь во многом оказался в плену литературных схем и стереотипов. Так, к примеру, не обошелся Виктор Колупаев без расхожих штампов и банальностей расцветшей в 1970-х годах «производственной прозы».
Не завуалированный критический пафос повести «Дзяпики», направленный не на отдельные недостатки, а на господствовавшую систему в целом, не позволил этому произведению прийти к читателю в срок. Но опыт «Дзяпиков не прошел для писателя даром, чему свидетельство повесть «Толстяк над миром» — вещь по социально-политическому звучанию не менее сильная, но написанная, как мы знаем, уже совсем в ином духе и иной форме.
Я, правда, не взялся бы утверждать, что притчевость в фантастике Виктора Колупаева — лишь результат суровой необходимости, своеобразный способ защиты той правды, которую он стремился донести до читателя. И хотя отчасти это действительно так, в основном же, мне кажется, притчевость — изначальное свойство Колупаева-художника. Признаки ее видны во многих, написанных им в разное время, рассказах. И уж насквозь притчевой стала появившаяся несколько позже «Толстяка» повесть «Жизнь, как год», где автор обращается не к социально-политическим, а к общечеловеческим нравственным проблемам.
Повесть «Жизнь, как год», — пожалуй, лучшее из написанного Виктором Колупаевым. Здесь как художник раскрылся он в полной мере, показал, насколько велики и разнообразны возможности фантастики, если подходить к ней с высокими мерками большой литературы.
«Жизнь… Радость и горе, встречи и разлуки, мысли и дела человека. В этом повествовании жизнь не одного человека, а нескольких, по-видимому, двенадцати людей. Один из них был в Великую Отечественную еще мальчишкой, другой воевал сам. Один из них инженер, другой — врач, третий работает в мастерской красоты, четвертый… и т.д. Но мне кажется, что их судьбы, их жизни выстраиваются в одну ж и з н ь. Я вполне мог бы сделать героем всех новелл одного человека, но зачем столько чудес на одну простую человеческую душу. А вот однажды в жизни человека чудо должно встретиться обязательно. Оно у каждого свое. У кого любовь, у кого работа, цветы или дети. Чудес не перечесть. Но чудо из чудес — сама жизнь!»
С такого авторского вступления начинает повесть «Жизнь, как год». В нем и суть, и ключ к ее пониманию. Композиционно же она разбита на двенадцать глав-новелл, новелл-притч, каждая из которых носит название того или иного месяца. Причем герой каждой из новелл соотнесен по возрасту с определенной порой годового цикла. Так, в главе «Январь» перед нами маленький мальчик, в «Феврале» — отрок-девятиклассник, в «Марте» — юноша-студент и т.д. В своеобразном этом фантастическом месяцеслове автор художественно запечатлел полный жизненный цикл, от начальной его поры до завершения.
Самая, вроде бы, обычная жизнь идет в повести. По внешней событийной линии ничего особенного: персонажи учатся, работают, влюбляются, растят детей и внуков, болеют… Но все они объединены ожиданием в своей жизни чуда. Того самого, которое предрекает им в предисловии автор.
В каждой из глав-новелл повести «Жизнь, как год» случается то или иное чудо. Но любое из этих чудес не есть нечто сверхъестественное. Скорее они из разряда «обыкновенных чудес», которые и возникают порой как бы вовсе из ничего. Как, например, в новелле «Июль», герой которой заходит в избушку, стоящую в глубине городского парка, обходит в ней вокруг печи, а, выйдя, оказывается, уже в другом времени, в другом периоде своей жизни. Что это? Какой-то из парадоксов пространства-времени? Или просто фантастический прием, понадобившийся автору, чтобы таким несколько необычным путем напомнить нестареющую истину: нельзя войти в одну и ту же реку дважды. Тем более, если это река Времени.
В новелле «Май» чудо тоже возникает как бы вне его ожидания. Появляется вдруг светлая, исходящая весенним майским сиянием девушка, и там, где она проходит, деревья до срока начинают зеленеть…
В повести «Жизнь, как год» и, в частности, в новелле «Май», Виктор Колупаев особо ярко проявляется как лирик по мироощущению, как мастер лирической прозы, способный передать тончайшие оттенки и состояния человеческой души. Свойство для фантаста, надо заметить, весьма редкое. В этом Виктор Колупаев ближе других, пожалуй, к Рэю Бредбери.
Когда-то знаменитого клоуна Олега Попова за добрый лиризм окрестили «солнечным клоуном». Я бы и Виктора Колупаева по аналогии назвал «солнечным фантастом». Это тем более справедливо, если учесть, что и в самых своих социально тревожных вещах, вскрывающих гнойники общества («Толстяк» над миром», «Дзяпики»), он остается оптимистом, верящим в человека и лучшее его будущее.
Вместе с переливами чувств удается Виктору Колупаеву передать и сложную гамму земных красок. В то же время в состоянии он выразить и ощущения совсем иного рода — космические, не укладывающиеся в палитру знакомых земных образов. «И вот я мчусь сквозь пространство, населенное пустотой и звездами, и рассматриваю прихотливую игру красок, развивающуюся по какому-то непонятному мне сценарию. Сочетания этих красок никогда не видены мной… Огромные спирали разноцветного пламени окружают меня, втягивают в свой вихрь, ласково касаются моего лица и тела, но не обжигают, а лишь приносят ощущение радости. Что-то изменилось во мне. Столкновение красок, огня, гравитационных и электромагнитных полей… втягивает меня в воронку, которая где-то в центре звезды, звездного скопления или галактики. И мне тепло от этих миллионов градусов. А тепло послушно и стремительно переносится из красного в голубое, зеленое, желтое и, наконец, туда, где нет цвета в человеческом понимании этого слова, но зато есть в каком-то другом».
Воспроизводя эти ирреальные неземные ощущения, автор как бы напоминает, что нельзя все мерить стандартной меркой, что в природе наверняка существуют не только привычные измерения, но и другие чувственно-образные системы. Исходя из этого предположения, Виктор Колупаев в новелле «Июнь» предлагает и весьма необычную модель Контакта между представителями разных космических цивилизаций, который возникает уже не на информационной или научно-технической, а на эмоциональной основе, на основе каких-то близких для всего вселенского мироздания ощущений. Общим же знаменателем при этом, полагает Колупаев, может стать способность видеть, чувствовать и понимать красоту. «Мир спасет красота», — утверждал Достоевский. Она же, красота, убежден Виктор Колупаев, поможет и в межзвездных отношениях. И не какая-то там абстрактная, а близкая тому или иному разумному существу «красота своего города или реки, любимой девушки или интересной книги, красота и фантастика человеческих чувств, мыслей и отношений». И красота родного уголка в масштабах вселенной, доказывает писатель, не менее значима, нежели красота всего мироздания, без которого она, последняя, не полна. Поэтому-то лирический герой новеллы «Июнь» уверен, что «на Земле прекрасного и таинственного не меньше, чем в твоей вселенной».
Свою повесть «Жизнь, как год» Виктр Колупаев назвал «фантастическим повествованием», и это жанровое обозначение себя оправдывает. Но чем дальше углубляешься в повесть, тем больше уверяешься в том, что писателю важен не столько сам факт проявления необычного, сколько нравственный результат, который из него следует. Фантастическое и нравственное в повести «Год, как жизнь» (да и в других произведениях Виктора Колупаева) друг от друга неотделимы. Более того, чудесное, фантастическое Колупаева нередко становится своего рода испытательным стендом нравственного состояния человека.
«Календарь чудес» в фантастическом повествовании Виктора Колупаева «Жизнь, как год» завершается новеллой-притчей «Декабрь», рассказывающей о «живом доме». На вид это самый обыкновенный, старый, деревянный деревенский дом, но в нем остались души его хозяев — старика и старухи, долго и согласно проживших здесь, вырастивших детей и умерших в один день. Их «руки переплелись венцами бревен, и теперь они, незримые для постороннего взгляда, и «есть этот старый дом». Каждый раз под Новый год «живой дом» ожидает своих детей и внуков, которые напоминают старику со старухой о собственных детстве и молодости. И более всего хочется дому после этих визитов, чтобы пришли сюда их дети и внуки еще раз, чтобы не рвалась преемственная цепь и не умирала родовая память…
Повесть «Жизнь, как год» открывает новелла, в которой мальчик пытается увидеть свое первое в жизни чудо, — живого Деда Мороза. А вот дети уже куда более позднего поколения встречаются с чудом в образе старого дома. Какая тут связь? Да самая непосредственная! Времена меняются, а вера в доброе, близкое, доступное земное чудо остается. И наивно-простодушная, искренняя и светлая вера эта, основанная на том, что (воскресим в памяти авторское вступление) «чудо из чудес — сама жизнь», сквозной нитью проходя через все повествование, связывает и закольцовывает его, придавая ему идейно-художественную завершенность…
Более тридцати лет отдал фантастике Виктор Колупаев. Неполный десяток повестей, несколько десятков рассказов написал он за это время. Не так уж и густо — отметят куда более плодовитые его коллеги. Но зато он оставил после себя удивительный мир, где вымысел неотделим от реальности, где в фантастическом зеркале отражаемся мы сами со своими хорошими качествами и слабостями, бедами и проблемами, взглядами на жизнь, где господствуют Добро Любовь и где сам автор похож на доброго волшебника. Зато голос его не спутаешь ни с чьим другим в пестром многоголосье современных авторов. Зато любая его вещь отличается особым, только Виктору Колупаеву присущим почерком. Зато каждая «встреча с чудом» в его произведениях заставляет еще и еще раз задуматься над тем, кто же мы в этой жизни, какими надо стать, чтобы соответствовать высокому и строгому званию — Человек!
А. Горшенин
Дополнительно рекомендуем прочесть
Книги В. Колупаева:
Волевое усилие. — Томск, 1991.
Качели Отшельника. — М., 2003.