НА ЛЮБВИ И ВОСХИЩЕНИИ (Вспоминая и перечитывая Илью Лаврова)
Птицы-лебеди, а не вороны
Вечно жили в сердце моем!
А. Кухно
Литературный Новосибирск 1960 — 1970-х годов невозможно себе представить без ряда поистине легендарных фигур, среди которых едва ли не самым колоритным был Илья Михайлович Лавров.
Его современник и тоже большой оригинал Владимир Сапожников вывел Лаврова в своей повести «Без лицензии» в виде этакого вальяжного забуревшего классика местного разлива, который неизменно ходит с толстой тростью с «секретом». Секрет же ее в том, что она полая. Персонаж Сапожникова отворачивал набалдашник и заливал эту своеобразную емкость коньяком, который мог потреблять в любом удобном для него месте. Владимир Константинович, конечно, приврал, нафантазировал, исказил, можно сказать, правду жизни. Не было никогда у Лаврова никакой трости, и коньяку он предпочитал совсем другие напитки… Да и фанаберии доморощенного классика в нем никогда не наблюдалось.
Как сейчас помню… Среднего роста, полноватый, круглолицый, лучась неиссякаемым добродушием и попыхивая неизменной дешевой папиросой типа какого-нибудь «Севера», Илья Михайлович обычно где-то в середине дня нарисовывался в дверях отдела прозы «Сибирских огней», где я работал редактором, и прямо с порога заявлял: «Все, эмигрирую в Монголию. Там, говорят, выпивку круглые сутки продают!» (У нас в городе тогда, в конце семидесятых, помнится, торговля спиртным начиналась только с одиннадцати).
Илья Михайлович присаживался к моему столу запускал руку во внутренний карман своего необъятного пиджака, вытаскивал оттуда закупоренную самодельной пробкой из газеты початую бутылку чернильного «Вермута» и предлагал: «Хлебни!»
Вермут в эту летнюю пору, да еще подогретый жарким телом Лаврова, был теплым, почти горячим, противным, и я отказывался. Лавров не настаивал. Он выдергивал газетную пробку, слегка встряхивал посудину и отхлебывал несколько глотков. Потом снова запускал руку в тот же карман, выскребал оттуда несколько мелких соленых сухариков (этакие самодельные кириешки) пополам с табачными крошками и отправлял их в рот. А потом усаживался удобнее и начинал рассказывать. Говорить он мог о чем угодно. Вспомнить какой-нибудь эпизодик, поразивший вдруг его десять минут назад на улице, или о том, что случилось с ним еще на заре туманной юности. Часами мог говорить о природе. Или вообще о сущих пустяках. Но слушать его было безумно интересно. Его устные рассказы были так же хороши, как и письменные. Причем, очень часто то, что он проговаривал собеседникам, потом чудесным образом перетекало в его прозу.
— А знаете ли вы, други мои, чем я до моего визита к вам сегодня занимался?» — торжественно вопросил Илья Михайлович в этот раз и начал рассказывать одну из бесконечных своих баек, где трудно было отличить правду от вымысла, понять, говорит Лавров серьезно, или смеется, хохмит.
А история на этот раз из его уст полилась такая…
Новосибирское телевидение пригласило Илью Михайловича поучаствовать в какой-то своей передаче. То ли «Писатель и время», то ли «Художник и жизнь». Лавров в 1970-х годах (а дело происходило где-то в конце того десятилетия) пользовался большой популярностью: читатели Илью Михайловича любили, а СМИ, памятуя о его актерском прошлом и нынешней литературной известности, тоже охотно с ним общались, а подчас и просто эксплуатировали в своих творческих целях.
В соответствии с режиссерским замыслом, Илья Михайлович должен был пройти под зорким оком телекамеры метров пятьдесят-шестьдесят от одного угла площади имени Калинина до другого, изображая при этом на лице напряженную мысль художника слова, творца, рождающего нетленку.
— Ну и как, изобразили? — спросил я.
— А как же! — гордо встряхнул Лавров початую «чебурашку», заткнутую самодельной пробкой. Не зря же я столько лет обшоркивал театральные кулисы. И знаете, други мои, о чем я думал перед камерой? — весело спрашивал Лавров и тут же с лукавой улыбкой отвечал: — А думал я о том, что начал я свое движение от продуктового магазина, где продают вино за рупь тридцать семь, а впереди меня ждет гастроном с «краснухой» за рупь сорок две. В кармане — целковый с полтиной и — как быть: возвращаться потом, после съемки, назад, к дряни подешевле, или взять впереди, получше, но подороже? Я шел и мучительно размышлял над этой проблемой… А потом, други мои, когда я увидел себя у оператора на мониторе, обомлел: такая мощная мысль светилась на моем челе, такое напряжение творческой мысли от физиономии исходило!.. Сразу было видно — ба-альшой художник шагает, нетленный!…
Шутки шутками (а ирония и самоирония Илью Михайловича никогда не покидали), но писателем Лавров действительно был видным, ярким.
Перебирая не так давно в своем книжном шкафу книги, я наткнулся на один из сборников рассказов и повестей Ильи Лаврова и, открыв наугад, прочитал:
«Дорогие мои! Вы не печальтесь долго. Ведь самое лучшее мое осталось на земле.
Как только загрустите, откройте мои книги — и вы услышите мой голос, увидите мое лицо, и я окажусь рядом с вами.
И даже когда занятые своими делами вы не сможете думать обо мне, я все равно буду приходить к вам.
Я сейчас листаю свои книги и спрашиваю у них: «Кто же я?» И книги отвечают:
«Ты — это летние дождики, ты — это листопады и лунные полночи, росы на травах и кукушки на рассвете, любовь и отчаяние, молодость и дороги, хруст прозрачного ледка и бурлящие речки»…
Вот в таком виде я и буду приходить к вам. Когда все это будет около вас, считайте, что это я возле вас.
Я ухожу от жизни, славя жизнь».
Лирическая миниатюра называлась «Завещание». Написал ее Илья Михайлович за несколько дней до собственной кончины и посвятил памяти рано умершего новосибирского поэта Александра Кухно. Но теперь, когда и самого Ильи Михайловича давно уже нет в живых, крохотная эта новелла стала своего рода эпитафией ее автору, творческим автопортретом, в котором точно, образно и емко схвачена главная его художническая суть. Ни убавить, как говорится, ни прибавить. Можно лишь, перечитывая книги писателя, находить выше сказанному все новые подтверждения.
А книги Ильи Лаврова светлы, полны прозрачной грусти, нежности и любви ко всему живому, полны той неизбывной доброты, которая готова обнять и укрыть от бед и невзгод весь мир.
«И я, охваченный печальным счастьем, переполненный нежностью, бросаюсь к лесам, травам, к птицам, к людям, к зверью. Успеть бы захватить все звуки, пока их слышат уши, посмотреть бы в детские очи, женские лица, пока еще мои зрачки сжимаются от света».
И до последних дней не покидало Лаврова «жажда увидеть, услышать движение, шум жизни». Не любил Илья Михайлович застойной тишины мещанского болота. Неумолчным «шумом жизни» наполнены его произведения, герои которых в дороге, в поиске нового в мире и себе самих.
И кем только не населен мир Ильи Лаврова: ночными сторожами (кстати, первая его книга, вышедшая в Чите в 1955 году, так и называлась — «Ночные сторожа»), актерами, проводниками дальних поездов, шоферами междугородних рейсов, юношами и девушками, впервые вырвавшимися на простор большой жизни, речниками, лесорубами, детьми… А еще живут в его книгах деревья, травы, звери, птицы, могучая Обь-река… В общем, все, что зовется жизнью и природой. Но, о чем бы ни писал Илья Лавров, каждая крупинка его художественного мира индивидуальна, неповторима и хорошо просматривается в едином потоке бытия.
Эти крупицы жизненной круговерти Иилья Лавров очень любил и ценил.
«Жизнь волшебна в своих подробностях», — писал Илья Михайлович в одной из миниатюр. И это были не просто слова. Лавров прекрасно знал, «из какого сора растут поэзии цветы». И как очень немногие писатели умел через увеличительное стекло крохотной детали, подробности, через самую заурядную бытовую картину увидеть огромный и прекрасный мир. И сполна наделял этой способностью своих героев.
«Робко моросил реденький и теплый дождичек, из тьмы вылетали мокрые желтые листья, шлепались в лицо. Негромко плескались и позванивали в водосточных трубах скудные струйки. О крышу и стену дома невнятно скреблись и толкались со всех сторон ветви кленов. Невидимая во мраке, тихонько и беспечно смеялась парочка. Слегка пахло сырым песком, намокшими заборами, опавшими листьями и ванилью: где-то пекли пироги. Ветер дул слабо и мягко — так дуют на блюдце с горячим чаем. Осторожно кропили лицо мелкие дождинки. И в лад со всем этим плыл задумчивый сильный голос:
Выхожу один я на дорогу…
Все это вместе составляло осеннюю ночь. И думалось, что ей не будет конца. И эта ночь, и эта песня, и этот голос всегда будут повторяться — они вечны».
Такие, полные красок, звуков, запахов картины мог написать только тонкий живописец с душой поэта. Илья Лавров и был им — поэтом и живописцем, тонким лириком и жизнелюбивым романтиком, за что, кстати, на рубеже 1950 — 1960-х годов, когда начинал свой творческий путь, публикуя рассказы и повести в журналах «Октябрь», «Москва», «Нева», «Сибирские огни» и др., получал больше шишек, чем пышек. Его, в частности, обвиняли в уходе от социалистической действительности, от магистральных дорог советской литературы, обвиняли в мелкотемье и приземленном бытовизме.
«Уходил» он, по счастью, не один, а в хорошей компании, где были блистательные лирические прозаики Владимир Солоухин, Юрий Казаков, Фазиль Искандер… Я уж не говорю о таких выдающихся мастерах лирической и романтической прозы, как Михаил Пришвин или Константин Паустовский. «Уходил», продолжая и развивая добрые традиции, заложенные Тургеневым и Буниным. «Уходил» от ложного пафоса, плакатного героизма и риторики официального соцреализма к простым и вечным человеческим ценностям и чувствам, к природе и самому большому из ее чудес — добрым красивым людям.
«Сколько на земле красивых людей! Вот промелькнула девушка в белом. Зубы ее вонзаются в красное яблоко. Губы ее обрызганы соком. Глаза распахнуты, они, казалось, могут смотреть на солнце… То ли в глазах зарябило от ветра, то ли как-то особо упали лучи солнца, но мне на миг померещилось, что она скользит над землей.
А вот юноша. Плечи его загребают ветер. Дымом клубятся волосы. Упругие ноги могут оббежать земной шар. Он смеется, и зубы его вспыхивают…»
Жизнеутверждающий пафос лирики И. Лаврова, в том числе и одной из его лучших повестей «Встречи с чудом», отрывок из которой выше был процитирован, оказался очень созвучным своему времени. Шла первая половина 1960-х годов, характерная «хрущевской оттепелью» и всплеском романтических настроений у тогдашней молодежи. Наверное, поэтому романтическая история сестер-близнецов Аси и Славки — главных героев «Встречи с чудом», пустившихся в дальний самостоятельный путь через всю страну к морю, — легла на благодатную почву: насыщенная лиризмом, бурным жизнелюбием, богатством настроений и чувств, красочными образами, повесть эта вызвала огромный читательский интерес. Она неоднократно переиздавалась, переводилась на иностранные языки, выходила в «Роман-газете» тиражом в несколько миллионов экземпляров; по ней был поставлен радиоспектакль, создан художественный фильм «Дорога к морю», а композитор Дмитрий Кабалевский по ее мотивам даже написал оперу «Сестры».
«Встреча с чудом» привлекает не только лирико-романтической атмосферой. Не лишена повесть социальных проблем и конфликтов. Отличается она и антимещанской направленностью, неприятием корыстолюбия, стяжательства, эгоизма. Всему этому Илья Лавров противопоставил огромный и прекрасный мир добрых и душевно красивых людей.
Так что обвинения в мелкотемье и тому подобных грехах, которых Илье Михайловичу в свое время пришлось наслушаться немало, были несостоятельными. Острые проблемы бытия Лавров не игнорировал, не обходил стороной, но реагировал на них по-своему.
Хорошо видно это на примере более поздней его повести «Обитатели Медвежьей ложбины». Повседневная и малоинтересная, казалось бы, жизнь садоводческого товарищества передана писателем живо, увлекательно. Среди членов этого кооператива прозаик разглядел и колоритные характеры, и оригинальные типажи. И сумел поднять важные экологические проблемы (в повести герои ее ведут борьбу за свой зеленый островок, который вот-вот поглотит расположившийся на городской окраине монстр-завод).
Конечно, сегодня, когда мы несколько по-иному смотрим на садово-дачные дела и заботы, кое-что в повести «Обитатели Медвежьей ложбины» покажется и устарелым, и наивным, но в середине 1970-х, когда появилась эта вещь, таковым это не казалось; повесть была созвучна времени и была замечена как читателями, так и критикой.
Илья Лавров много и плодотворно работал в жанре рассказа и небольшой повести, но небезуспешно осваивал и жанры более масштабные. Есть у него большой многоплановый роман «Штормовое предупреждение» и трилогия «Мои бессонные ночи», которые являются прекрасным доказательством того, что лирику-спринтеру хватало дыхания и на большие прозаические дистанции.
Особо хочется сказать о трилогии «Мои бессонные ночи». Она многие годы складывалась у Ильи Лаврова из автобиографических повествований, отражающих разные периоды его жизни. «Роман-воспоминание» значится в ее подзаголовке. А вспомнить Лаврову было что. Дело в том, что Илья Михайлович родился в памятном 1917 году (2 августа) и становление советского государства, происходило на его глазах.
Впрочем, об историзме трилогии критика в свое время писала много и охотно, и я не стану повторяться. Отмечу вот что. Одним из полноправных героев трилогии «Мои бессонные ночи» является город Новосибирск, которому посвящено в романе многие страницы и целые главы. Илья Михайлович очень любил свой город. Здесь он родился, вырос, здесь окончил в 1936 году театральный техникум, стал актером, сюда же, после пятнадцати лет скитаний по стране и выступлений на театральных сценах Новокузнецка, Нальчика, Томска, Нарыма, Пятигорска, Кисловодска, Ферганы, Коканда, Саратова и других городов Советского Союза вернулся, чтобы окончательно расстаться с театром и стать профессиональным писателем. И ни у кого другого из наших писателей не найдем мы образа Новосибирска такой художественной яркости и проникновенности.
Делая коротенькое отступление, хочу сказать, что были у Ильи Михайловича в Новосибирске свои любимые уголки, где он один или в кругу собратьев по перу любил проводить время. Одним из таких мест была закусочная «Лакомка» на улице Гоголя возле универмага «Синтетика» (рядом с метро «Красный проспект»). Писатели ее иначе как «Лавровка» и не называли. Вообще Гоголя — его родная улица. Здесь, в одной из первых новосибирских панельных «хрущевок» в районе нынешней станции метро «Покрышкина» он прожил много лет, отсюда же отправился в последний путь. И очень жаль, что не отмечен дом Ильи Лаврова мемориальной доской. Он этого заслужил…
Но вернемся к трилогии «Мои бессонные ночи». Они интересны еще и тем, что позволяют увидеть, «откуда есть пошла» творческая личность самого автора:
«Еще в далеком детстве… я слышал волнующие зовы куда-то и ровно бы ждал чего-то до слез, ждал и мучительно любил и печалился. Я открывал чудо весны и лета, осени и зимы. Все это открытое потом перешло жить в мои рассказы и повести. Книги готовились в душе задолго до написания… С детства я жил в мире красок, звуков, запахов, образов…»
И еще одно важное в понимании творческого облика Ильи Лаврова признание: «Но все мои чувства и мысли, все дела и встречи, вся моя жизнь растолкана по рассказам и повестям. Так что не стоит говорить о них. Внешне моя жизнь не богата событиями. Все дело в жизни души, в ее тревогах и тоске, в ее ликованиях и откликах на все…»
Трилогия «Мои бессонные ночи» стала определенным этапом в творческом развитии Ильи Лаврова. В ней он сумел соединить в себе лирика и летописца, доказав тем самым, что ему, в принципе, по плечу любые художественные задачи.
Как правило, Илья Лавров писал только о том, что хорошо знал и понимал, что остро чувствовал, что смог пропустить через собственные душу и сердце. Но случались и досадные сбои. К ним можно отнести повесть о девушке-трактористке, создавшей женскую тракторную бригаду, — «Галя Ворожеева». Произведение это написано на документальной основе, но лирическое и документальное здесь, увы, не сложилось. Скорее всего, потому, что история эта так и осталась для Лаврова чужой.
Когда повесть вышла в Новосибирске отдельной книгой, я откликнулся на нее отрицательной рецензией, где говорил, в частности, об ее искусственности. «Кусаешь старика? — невесело усмехнулся Илья Михайлович, когда столкнулись мы вскоре в его любимой «Лакомке». — И правильно! — махнул рукой. — Не пошла. Не мое. Хорошей командировкой соблазнился, возможностью в столице напечататься. Эту штуку мне журнал «Октябрь» заказал. У меня как раз с деньгами туго было, вот и сосватали. Не надо было соглашаться…»
Илья Лавров умел замечать и объективно оценивать свои промахи. Да и при всей легкости и раскованности его письма, при кажущейся спонтанности многих рисуемых им картин, он вовсе не был подобен птичке божьей, которая не ведает, что и как поет. Как всякий истинный профессионал Илья Михайлович точно знал, что он делает, что и как будет делать. И упорно работал над каждой фразой, словом и считал, что «язык у писателя — что скрипка у скрипача» и что «каждый имеет только ему присущую фразу, в которой отражена личность автора». У самого Лаврова такая фраза тоже была. В «Рассказе о рассказе» он писал: «Я люблю фразу незаметную, как дыхание, прозрачную, чтобы ее построение не отвлекало своей виртуозностью от мысли, от образа».
Загляните в его книги, и вы увидите, что именно такая фраза является основой его прозаической ткани.
Илья Михайлович вообще очень много размышлял о природе творчества и тайнах литературной профессии. Размышления эти встречаются и в «Моих бессонных ночах», и в «Лирическом календаре», и в ряде миниатюр, а «Рассказ о рассказе» полностью посвящен технологии литературного труда.
Зачем он тратил на это время? Не был ведь ни литературоведом, ни теоретиком словесности? Не знаю. Хотя подозреваю, что не столько для себя это делал, сколько для молодой литературной поросли, которая постоянно вилась вокруг него и с которой он помногу возился. Он, к слову, дал путевку в литературную жизнь целому ряду интересных прозаиков. Некоторые из них уже и сами нынче хорошо известны (здесь можно вспомнить, к примеру, и Петра Дедова, и Юрия Чернова, и Михаила Щукина), и премии разные имеют, о которых Илья Михайлович даже и не помышлял (наградами и регалиями его не особенно баловали — к одному из юбилеев, правда, орден «Знак Почета» дали), но школу Лаврова, думаю, они никогда не забудут.
А главным в его науке было то, что, по глубокому убеждению Ильи Лаврова, — искусство «рождается из любви и ненависти, из горя или счастья, но только никогда не рождается из равнодушия».
Мысль эта, творческий, если хотите, принцип был выношен личным опытом и судьбой писателя, судьбой, повторяю, нелегкой, порой драматичной. Во всех изгибах судьба эта проходит перед читателями в «Моих бессонных ночах», и чем дальше углубляешься в роман, тем больше кажется, что мрачно-пессимистический его финал неизбежен. Но, вопреки ожиданиям, финал этот — подлинная ода судьбе. И нет тут парадокса. Потому что… Впрочем, не будем говорить за автора, послушаем еще раз его самого:
«…Я благодарю судьбу за встреченных людей, за все любви и дружбы, подаренные мне. За все измены, разлады, утраты и радости, обогатившие мои чувства, за все мои зимы и осени, за весь трудный путь к задуманному, за то, что я родился в этой стране, за написанные книги, которые держатся на любви и восхищении…»
Именно так — на любви и восхищении! Этим Илья Михайлович Лавров прежде всего и интересен. И не только в прошлом (умер он 17 октября 1982 года), при жизни своей, но сегодня, и, уверен, останется интересен завтра.
А. Горшенин
Дополнительно рекомендуем прочесть
Книги И. Лаврова:
Мои бессонные ночи. — Новосибирск, 1977.
Листопад в декабре. — Новосибирск, 1988.
Об И. Лаврове:
Яновский Н. Илья Лавров. (Лит. портрет). — Новосибирск, 1969.
Жиганов Б. Шапошников В.. Щедрое сердце. — «Сиб. огни», 1977, №8.