От Тупикова до Урманова (Начало творческого пути Кондратия Урманова)

Имя писателя-сибиряка Кондратия Урманова советскому читателю шестидесятых-семидесятых годов было достаточно хорошо известно — прежде всего, по рассказам и очеркам о Гражданской войне, лирическим новеллам и миниатюрам о природе и произведениям о детях и для детей. Литературную деятельность он начал еще в предреволюционные годы, но только более сорока лет спустя, после появления в 1957 году в Москве книги «В сибирской дальней стороне», об Урманове заговорили как о литературном «открытии» и «значительном явлении советской литературы». Но, даже выйдя «из тени», К. Урманов так и остался до конца не познанным. И если советский период его творчества более-менее изучен и освещен, то досоветский остается фактически «землей неизведанной». Не собраны воедино, не переизданы и произведения К. Урманова той поры, разбросанные по сибирской периодике, которые он подписывал либо настоящей своей фамилией — Тупиков, либо совсем другими псевдонимами.

В этой работе и предпринята попытка проследить начало творческого пути К. Урманова и представить некоторые из его произведений того периода.

Кондратий Никифорович Тупиков родился 9 (22 по н. ст.) марта 1894 года в селе Васильевском Кокчетавского уезда, Акмолинской области, в многодетной и бедной крестьянской семье. Отец спасался от нужды столярным ремеслом.

В автобиографической повести «Белые ночи» Тупиков пишет: «Детства у меня будто не было, помню что-то туманное, скомканное и забито-одинокое. Не было, кажись, ни одной живой души, к кому я мог бы прилепиться, все меня не любили за молчаливость, все гнали, как совершенно лишнего и чуждались. С этим одиночеством я ступил и на путь моей самостоятельной жизни…»

В этом признании больше, пожалуй, художественного преувеличения, романтического сгущения красок, нежели точного соответствия действительности. Никифор Тупиков, отец Кондратия, при всех трудностях жизни делал все, что в его силах, чтобы вывести детей в люди. Как человек грамотный, он понимал значение образования, мечтал дать его хоть кому-то из сыновей. И когда в соседнем Атбасаре открылась в 1909 году сельскохозяйственное училище, готовившее из крестьянских детей мелких земских служащих, сельских предпринимателей и прасолов, отец сразу же определил туда Кондратия. Здесь было бесплатное обучение и проживание, и для детей бедноты это был хороший шанс.

Отец вообще немало сделал для духовного формирования Кондратия. «Это отец приучил меня познавать окружающий мир»1, — вспоминал впоследствии Урманов.

Были в детстве Тупикова и другие люди, к которым «прилеплялась» его душа. В мир книги, ставшей на всю жизнь неразлучным другом, Кондратия вводила его первая, еще в сельской трехклассной школе, учительница: «Она умела уводить меня своей мечтой в необозримые дали, в неведомые города, и после окончания школы я долго еще мучился этими заманчивыми мечтами»2.

С большой радостью шел Кондратий в Атбасарское училище. Однако реальность отнюдь не совпадала с его радужным настроением. В лирическом этюде «Весной» Тупиков так описывал обитателей училища: «Ходят оборванные в дырявых старых сапогах, еще в шапках, из которых вылезла «требуха»…». Тяжесть положения усугублялась тем, что «всегда полуголодные ученики этого заведения использовались в качестве даровой рабочей силы, приносившей доход попечителям и наставникам училища»3. А его управляющий оказался еще и заядлым картежником и однажды проиграл сорок стогов сена, накошенного учащимися. Возмущенные старшеклассники написали жалобу генерал-губернатору, за что сами же и пострадали. А Кондратий как главный зачинщик был исключен из училища.

Впрочем, выгоняли Тупикова с формулировкой «за вольнодумство и непочтительные отзывы о школьном начальстве, а так же богохульские настроения»4. По утверждению же самого писателя — за протест против «бурсацких в нем порядков»5. Протест этот рождался под влиянием как раз той жизни, в которую юный Кондратий окунулся в стенах училища. «Но прожил зиму, — читаем в «Белых ночах», — увидел обиды, которые наносит человек человеку и исчезла от меня моя светлая юная радость. Я стал искать Бога, я стал искать слова, которыми можно было бы оправдать дела человеческие. Мне больно было смотреть на идолопоклонничество собратьев по жизни, и я смеялся смехом сквозь слезы над их делами. На меня посыпались обвинения, как на атеиста, развращающего учеников… Нападки эти начало поднимать начальство и меня, жаждавшего света, жаждавшего человеческого отношения, выгнали из школы и под заунывное завывание снежной бури отправили домой…»

Эпизодом расставания с училищем заканчивается и этюд «Весной». Заканчивается, несмотря ни на что, мажорно: «…Я шел, а внутри у меня все трепетало от радости, от сознания, что я свободный, ни от кого не зависимый человек. И душа, полная юной радости, пела песнь песне весне…».

В мрачной жизни училища было для Кондратия Тупикова всего два, взаимосвязанных друг с другом, светлых момента, но зато и след они оставили в жизни Урманова на долгие десятилетия. В ту пору познакомился он с юной киргизкой, дружба с которой переросла в чувство первой чистой любви, которое помогало ему преодолевать невзгоды. Им, вдохновленный, Кондратий написал в стенах ненавистной «бурсы» первое свое стихотворение, посвященное любимой девушке, которое можно считать в определенной мере точкой отсчета в творческой биографии Урманова. Само же это чувство, как и образ юной кригизки, писатель пронесет через всю жизнь и много лет спустя с большой лирической силой выразит в одном из лучших своих рассказов «Подруга».

Расставшись с училищем, юный Тупиков радостно шел навстречу новой жизни. Было ему всего пятнадцать лет, и он еще не подозревал, что свободная жизнь совсем не сахар, что впереди его ждут большие испытания.

Домой Кондратий решил не возвращаться. Было стыдно перед отцом, надеявшимся, что, благодаря полученному в училище образованию, сын найдет себе достойное занятие и надежный кусок хлеба. И началась бездомная бродяжническая жизнь.

«Я исходил много дорог, бывал во многих городах… Мои руки знали всякую работу, — вспоминал Урманов. — У меня не было постоянной работы, постоянного куска хлеба. Я каждый день бегал по городу, искал случайные заработки…»6.

А самостоятельную жизнь Кондратий начинал все в том же Атбасаре. Он устраивается на работу маляром. Но вскоре перебирается в Омск, где трудится и дворником, и грузчиком на пристани, и рассыльным в типографии, и писарем в переселенческом управлении…

Одновременно настойчиво ищет для себя «печатную» работу. Он пишет на разные темы заметки, небольшие статьи, корреспонденции и даже фельетоны в сибирские газеты («Приишимье, «Омскиий день», «Народная газета» и др.). Ни материального (гонорара он чаще всего не получает), ни морального удовлетворения Кондратий не испытывает. Зато некоторые печатные выступления оборачиваются для него серьезными неприятностями. Как произошло это после публикации одного из фельетонов в 1913 году в газете «Омский телеграф», в котором Тупиков высмеивал порядки, царившие в переселенческом управлении. На другой же день после появления фельетона, Кондратия уволили.

Зиму 1913 года он провел в родном селе, где усиленно занимался самообразованием, а еще читал крестьянам-землякам Пушкина и Некрасова, Толстого и Горького. «Читки» эти не остались незамеченными. Тупиков по доносу местного попа был привлечен к суду с формулировкой «за кощунство над святой церковью». Спасаясь от судебного преследования, Кондратий покидает село, и снова начинаются его скитания. Под фамилией Чернов он появляется то в одном, то в другом месте Тобольской губернии.

Во времена этих скитаний, в 1914 году, Тупиков создает и свое первое прозаическое произведение. В написанном полвека спустя очерке «Наша юность» Урманов рассказывает об истории его создания:

«Была война… Я поневоле скитался все лето по Тобольской губернии, плавал на пароходах, ходил пешком, работал на покосах. Как-то в одном из сел Ялуторовского уезда я стал свидетелем загадочной трагедии: свекор и сноха порезались ночью, и к утру в маленькой избушке слышался только детский плач. Пришли соседи и увидели — на полу, в луже крови ползает ребенок, рядом, возле кровати — мать с окровавленной грудью, а у двери — старик с проломленной головой.

Как это произошло — никто не знал. Рассказывали: спор возникал всегда в этом доме во время получения пособия от правительства семьям, у которых кормильцы взяты на войну. Старик будто бы говорил снохе: «Мой сын, и мои денежки…» А сноха отвечала: «Мой муж, и нам с сыном эти денежки дает царь…»7.

В этом селе я написал первый свой рассказ «Кто виноват?»

Не вдаваясь особо в психологические тонкости взаимоотношений своих героев, начинающий писатель приходит в нем к однозначному выводу, что виноваты во всем война и правительство.

Рассказ Тупиков послал в якутский журнал «Ленские волны», где он в 1915 году и был опубликован.

О публикации Кондратий узнал от…Антона Сорокина. Вот как описывает этот эпизод К. Урманов в автобиографическом очерке «Начало пути»:

«Поздно осенью я вернулся в Омск. Не помню, где меня познакомили с Антоном Сорокиным.

— А у меня для вас есть подарочек… — сказал он.

В тот день Я впервые был в квартире писателя. Антон Семёнович протянул мне тощенькую тетрадку, на которой сверху фигурными буквами было напечатано — «Ленские волны». В этом журнальчике я увидел свой рассказ. К сожалению, прочесть ничего нельзя было: текст забит разнородным шрифтом и поперек страниц стояли тяжелые слова: «НЕ ДОЗВОЛЕНО ЦЕНЗУРОЙ». Меня это и обрадовало и огорчило…. Мне показалось, что я нашел свою тропинку. Хотелось верить, что эта тропинка выведет меня на настоящую дорогу, что кончатся дни неприкаянной жизни…»8.

Но до «настоящей дороги» и конца «неприкаянной жизни» было еще не близко. Хотя, безусловно, первая литературная публикация, пусть и изуродованная цензурой, стала для Кондратия сильным импульсом и стимулом для дальнейшего творческого развития. Прозаические и поэтические произведения Тупикова, которые он подписывал то собственной фамилией, то псевдонимами, стали регулярно появляться в различных периодических изданиях Западной Сибири вплоть до начала 1920-х годов.

Что же они представляли собой?

Поскольку жизнь Кондратия с детства была нелегкой, непростой и невеселой, то такой же в основном представала она и в его литературных опытах. Не случайно большинство из написанного им предреволюционные годы пронизано мотивом безысходной тоски, одиночества, мрачного пессимизма. (Один из рассказов так и называется — «Тоска»).

Чувство болезненного одиночества ведет героев Тупикова к разочарованию жизнью, и драматическому внутреннему разладу, который обретает подчас ярко выраженную социальную окраску. Как происходит это в рассказе «Слезы Турумбая».

Киргизская девушка-гимназистка приезжает погостить к родителям в степь и чувствует себя в родных местах чужой. Но и город не стал ей своим. Оттолкнувшись от исконного берега, в новой среде обитания твердой опоры она не почувствовала. Социальная драма Казизы усугубляется драмой любовной. Ее возлюбленный в городе не дает о себе знать, а дома родители решают отдать дочь замуж за соплеменника, заплатившего за нее, согласно национальным обычаям степняков, калым. Узнав об этом, Казиза кончает с собой. Конфликт прошлого с настоящим, традиционного национального уклада с социальными реалиями иного рода и времени, заканчивается для нее трагедией.

В тоске пребывает и главный герой более позднего рассказа Тупикова «Жень-шень». После того, как город заняли красные, навалилась на него непонятная болезнь. Съедала его тоска, болела душа, давило сердце. Словно «кто-то злой вынул у него самое главное, что дано человеку, и он состарился. И следа не осталось от прежнего Трофима Михайловича. Жил себе полным хозяином в доме, всего хватало — и жареного, и пареного; гостей водил, был принят у людей, да еще и каких! А теперь что?

— У-У-У!.. Мерзавцы… В рай захотели, а человеку жить невозможно. Дом отобрали, кто хочет, тот и жить может, а меня, хозяина, знать не хотят…»

Вот, собственно, и главная причина странной болезни — тоска по оставшемуся в прошлом сытому благополучию, по утрате себя как хозяина собственной судьбы, да и просто чувства хозяина, придававшего обывателям типа Трофима Михайловича ощущение значимости и устойчивости. Разразившаяся революционная буря, изменившая социальный ландшафт, разрушила, в том числе, и жизненные основы Трофима Михайловича, не дав взамен ничего. Оттого и мучился он и не мог найти себе места.

Созданный в ноябре 1921 года, рассказ этот стал предтечей рассказов Урманова о Гражданской войне, но примечателен он еще и тем, что впервые был подписан псевдонимом Кондратий Урманов.

Что касается тематики, то начинал Тупиков с «киргизской» темы. Для него как человека родившегося и выросшего среди степей Северного Казахстана, в верховьях Ишима, где русское население мешалось с казахскими кочевниками-степняками (их тоже звали тогда «киргизами») это было вполне естественно. Тем более что и сама тема «инородцев» для писателей многонациональной Сибири была близкой и традиционной. К жизни тех же «киргизов» не раз обращались и современники Тупикова А. Новоселов, А. Сорокин, Вс. Иванов.

Первый «киргизский» рассказ Тупикова, подписанный псевдонимом Степняк-Сибирский, назывался «Последние слова Желдангара» и опубликован был в сентябре 1915 года в тех же «Ленских волнах». Старик-киргиз просит сыновей отнести его на сопку Кас-Касатау к могиле отца, чтобы помолиться перед смертью. Сыновья просьбу выполняют. Молитва старика — это плач о невозвратном вольном и счастливом прошлом. Но пришли однажды чужие люди и «заняли наши вольные степи». И теперь, предрекает старик, «настанет время, когда вас, дорогие мои дети, вышлют… куда-нибудь в голодную степь… И не будет у вас ни этих прекрасных степей, ни зеленых лесов…» «И, благословив сыновей не на жизнь, а на страдания, Желдангар умер в слезах на этой горе», — заканчивается рассказ.

Мысль о жестоком и беспощадном захватническом вытеснении степняков с их исконных земель пришлыми русскими людьми, порабощении ими аборигенов еще не раз зазвучит в «киргизских» произведениях Урманова. В рассказе «В рождественскую ночь», показан один из таких «пришельцев», новоявленных «сибирских помещиков» — русский казак Болотников, захвативший обширные родовые угодья, киргизов, и разбогатевший на их нещадной эксплуатации. Перед нами типичный самодур, способный под горячую руку на самые гнусные поступки. В раздражении от собственных неудач последнего времени Болотников накидывается на ни в чем неповинного работника-киргиза Ахмеджана, который верой и правдой служит ему уже десять лет, и выгоняет его из своей заимки в рождественскую ночь, обрекая на верную гибель.

Трагедия умирающей с голоду киргизской семьи запечатлена и в рассказе «В степи». В отличие от большинства ранних прозаических вещей Тупикова — многословных, часто натуралистичных, весьма подчас косноязычных, перегруженных лексикой степняков и местными диалектизмами, рассказ этот отличается лаконичностью, художественной цельностью и емкостью, языковой мерой.

«Киргизская» тема не исчерпывается у Тупикова проблемой взаимоотношений народов-соседей, или интеграцией векового национального уклада и образа жизни в современные реалии. В том или ином виде возникает она почти во всех «киргизских» рассказах.

Обращается писатель и к вечным вопросам человеческого бытия, на которые пытается взглянуть уже через призму национального колорита. Как делает он это в рассказе «Степные огни». Пастух-киргиз Байямбай рассказывает своему подпаску перед сном легенду о великом Алаше, который «никогда не учил людей жадности, не сказал ни одного обидного слова людям, порицал всякое зло, сделанное против человека». И народу киргизскому жилось хорошо, ибо «что еще нужно для жизни человека, как быть свободным, никем не обиженным, сытым и иметь возможность наслаждаться красотой природы?» Но «вот явился другой человек — человек жадный к власти… и на всякие богатства — Тимур», который стал говорить, что надо жить только одним днем сегодняшним, а не будущим, «стараться в этот краткий миг испить все радости, все прелести жизни». Однако слава Алаша мешала ему возвыситься, и Тимур решил убить его. Что и сделал на горе Таз-Тау (плешивая гора), где жил Алаш. Тимур вырвал его трепещущее сердце и закопал в яму. И сразу же лес, окаймлявший вершину, попадал, сделав гору лысой. С тех пор каждый год глубокой ночью вспыхивает на горе огонек. «Говорят, что это земля несет жалобу Аллаху на то, что была полита невинной кровью человека, и эта жалоба вспыхивает из неостывшего еще сердца Алаша и горит святым огнем в ночи», — завершает свой рассказ пастух.

Извечное противостояние Добра и Зла выражено здесь в форме киргизской легенды-притчи, несущей в себе черты национального колорита.

Впрочем, притчевостью, аллегоричностью отмечены не только «киргизские» вещи Тупикова.

Противостоянию светлых и темных сил посвящена его аллегория «Встреча», отнюдь не связанная с «киргизской» темой. Встречаются два путника. Один олицетворяет Свет, другой — Мрак. Они заводят дискуссию об истинном смысле человеческого бытия и о том, каким оно должно быть. «Ты присмотрись к жизни, что ты с ней сделал. Грязь, темнота и убожество. Ты связал людей по рукам, ногам, а их сердца и головы наполнил хламом предрассудков!» — пеняет Свет Мраку. А тот парирует: они того и заслуживают. Диалог в том же духе продолжается всю ночь. А в завершение путник-Свет обещает: «Настанет время, когда я солью весь мир в одну целую великую гармонию, где не будет места страданиям».

Такого рода пафосные, часто очень прямолинейные аллегории в словесности начала XX века были не редки. В литературе этого периода символика в разных ее проявлениях вообще была в большом ходу. И не только в творчестве декадентов и модернистов. Не гнушались ею и писатели-реалисты (вспомним раннего М. Горького с его «Городом желтого дьявола» или Л. Андреева с «Красным смехом»). Да и тот же А. Сорокин, запоминался читателям, прежде всего, своими яркими оригинальными аллегориями, притчами и социальными метафорами.

А поскольку к этому времени Тупиков был знаком и с самим Антоном Семеновичем, и с творчеством писателя, не оставлявшим его равнодушным, постольку испытывал он на себе их несомненное влияние. Безусловно, Тупиков пытался подражать Сорокину. Иной раз безуспешно, как в той же «Встрече», или притче «Цена жизни человеческой». Но влияние — это ведь не только и не столько подражание, что в период ученичества, становления не особо-то и предосудительно, сколько примерка на себя того лучшего, что есть у мэтра, и усвоение его творческих уроков.

По примеру Сорокина Тупиков стремится в своих «киргизских» рассказах, легендах, сказках, притчах затронуть многие социальные, духовные и нравственные проблемы степного народа, вжиться в бытие «инородцев», увидеть их глазами окружающий мир, постичь их сознанием смысл явлений действительности. Тем более что знания жизни степняков ему, как и Сорокину, было не занимать.

Сорокин тоже не оставлял без внимания литературные упражнения Кондратия Тупикова (большую же часть им написанного в предреволюционные годы именно так, пожалуй, и можно было определить). А некоторые даже использовал в своих целях. Что подтверждал и сам Кондратий Никифорович, вспоминая историю появления одной из своих сказок-притч под названием «Божий цветок».

Поводом для ее создания стала смерть от чахотки знакомой Кондратию девушки, которая казалась молодому сочинителю «прекрасной, как цветок на восходе солнца»9. Вспомнился дом в родном селе, как появлялось в палисаднике каждой весной «чудо» — мальва, цветущая до поздней осени». И сложилась сказочная история об олицетворяющем земную красоту «божьем цветке», который даже подрубленный под корень, уничтоженный из зависти и злобы, не умирает, а «вечно будет жить в душе тех, кто его возлюбил»10.

Сказка была опубликована в марте 1916 года в Петропавловской газете «Приишимье», но, но по признанию Тупикова, принесла ему немало огорчений. И  на сей раз не по причине некой содержавшейся в ней подцензурной «крамолы». А благодаря Сорокину, который «в борьбе с противниками использовал ее в своем памфлете: «Божий цветок, — писал он в 1916 году, — это гений Сибири — Антон Сорокин, а свинья (в сказке она своим рылом подкопала и уничтожила чудо-цветок — А.Г.) — сибирская пресса. Вы, банкроты мысли, хотите заглушить мой голос, но это вам не удастся…». Я получил множество писем, обвинявших меня в том, что я поддерживаю  графомана и рекламиста. Я спокойно отвечал на эти выпады, не чувствуя никакой вины за собой»11.

И вот что еще в связи с публикацией «Божьего цветка» любопытно. Почти одновременно в той же газете «Приишимье» был напечатан рассказ «Сны осени» другого начинающего сибирского литератора — Всеволода Иванова. «Всеволод жил тогда в городе Кургане Тобольской губернии и работал в типографии газеты «Курганский вестник» наборщиком и метранпажем»12. А осенью 1916 года Кондратий Тупиков и Всеволод Иванов познакомились. Уже в Омске, на квартире все того же Сорокина. И с этого времени начнется их многолетняя дружеская и творческая связь.

Сорокин был не единственным писателем, кто оказывал на Урманова в начале творческого пути значительное влияние. Воздействие раннего Горького не менее ощутимо. Возможно, потому, что, как и Алексей Пешков в свое время, Кондратий Тупиков тоже бродяжил и прошел свои тяжелые «университеты», где довелось познать ему разные стороны и глубины жизни, вплоть до самого ее дна. Как и Горький, Тупиков знакомит читателя с людьми, скитающимися по Руси, а точнее — Сибири, которые либо делятся с ним историей своей жизни, либо рассказывают легенды. И не случайно то там, то здесь слышна перекличка с Горьким. Эпизод с «трепещущим сердцем Алаша», которое закопал в землю злой Тимур из рассказа «Степные огни» сразу же вызывает ассоциацию с «горящим сердцем Данко» из «Старухи Изергиль». А герои некоторых рассказов Тупикова заставляют вспомнить то вора Челкаша, то удалого цыгана-конокрада Лойку Зобара, то обитателей ночлежки из горьковской пьесы «На дне».

Взять рассказ «Яшка-Ястреб» с горьковской строкой в эпиграфе — «безумству храбрых поем мы песню». Доживает в «Сокольниках» (так прозвали бродяги свою ночлежку) последние дни один из ее обитателей. Яшку съедает чахотка. Всю жизнь он разбойничал, руководствуясь принципом — «у людей все надо брать самовольно», ибо «если ты в руках людей являешься игрушкой, то почему ты должен церемониться с этими червями, сосущими твою кровь?» Но пришла пора умирать, и оказалось, что пуста была и бесцельна жизнь «благородного разбойника». Зачем жил человек? — задумывается герой-рассказчик, глядя на умирающего товарища. «Вот жил Яшка Ястреб, копил всякие страдания в душе своей, чтобы потом отомстить за все обиды свои… Но кому отомстить? Когда это будет? Вот пришла смерть смяла и похоронила вместе со страданиями, всеми заветными мечтами». Но нет у автора ни ответа на возникшие вопросы, ни, что гораздо хуже, определенного к своему романтическому герою отношения. А оттого во многом он и расплывчат, невнятен, а как романтическая фигура — еще и явно вторичен.

Персонажи рассказа «На Иртыше» выглядят реалистичнее и убедительнее. У каждого просматривается собственное лицо и судьба, которые Тупикову удается показать в самых существенных и характерных чертах. Не хватает, однако, этой достаточно колоритной зарисовке с элементами физиологического очерка о трех рабочих пароходной пристани, которые стерегут до новой навигации купеческий пароход, некого — смыслового ли, сюжетного ли — стержня, который объединял бы рассказ о них в единое органическое целое.

Романтическое мироощущение раннего Горького, его светлая, хотя и несколько идеалистическая вера в будущего человека-творца, созидателя нового справедливого мира, были также очень близки Тупикову. Сполохи этой веры то и дело озаряют и его собственное творчество.

Герой «Белых ночей» мечтает «изменить в корне человеческую жизнь, отношение человека к человеку», потому что, по его убеждению, «только любовь человека к человеку может создать новую, блаженную жизнь, о которой так плачет и убивается наша душа».

Несмотря ни на что, верит в эту прекрасную будущую жизнь и герой новеллы «Перед рассветом». В ней переданы ощущения молодого узника, попавшего в тюрьму за участие в революционном выступлении. Участь его тяжела и безрадостна, тем не менее, он ждет наступления рассвета как торжества справедливости и победы добра над злом: «А все-таки мне верится, что там восторжествует победа правды!.. И в душе далекой надеждой живет и теплится, как свеча, мечта о свободе… Я с замиранием сердца всматривался вдаль и ждал чуда. Я ждал рассвета…» — так оптимистически завершается новелла.

Свободолюбивым духом отличаются многие герои ранней прозы Тупикова. Это и обитатели ночлежек, и киргизка Казиза, пошедшая против воли родителей и обычаев предков, и герой рассказа «В рождественскую ночь» Ахмеджан, у которого после ухода от хозяина вдруг «на душе стало так легко, как будто он увидел свободной свою родину и своих давно умерших родителей». А герой «Белых ночей» приходит к выводу, что «надо побороть власть тела над душой, чтобы стать по настоящему свободным». К свободе, пусть и эфемерной, далекой от реальности, рвется и Трофим Михайлович в рассказе «Жень-шень»…

Вольным духом заражены не одни лишь взрослые, но и юные персонажи Тупикова. Такие, например, как мальчик Копка из рассказа «Звереныш», попавший в сиротский дом после смерти отца. Почувствовав себя чужим в этом причесанным под одну гребенку детдомовском мире, он сбегает в родное село.

С темой детства, наряду с «киргизской», Урманов вступал в литературу и, как покажет будущее, ей он останется верен навсегда.

Дух свободы, воли волнует и тревожит, однако, у Кондратия Тупикова не только людей.

В центре рассказа «Каргызенок» выросший в степной воле киргизский конь Чубарка, которого покупает у степняков богатый коннозаводчик. На новом месте Чубарка, переименованный в Каргызенка делает черную работу, обслуживает живущих в сытости, неге и праздности породистых лошадей, которых разводит коннозаводчик. Каргызенка это очень раздражает и угнетает, как и сама неволя, несмотря на то, что ему теперь не приходится, как раньше, и летом и зимой самому добывать себе корм. Но вот однажды по весне конюх, стреножив Каргызенка, выпускает его пастись в степь. Каргызеноку удается перегрызть путы, и… «Прощай, неволя!.. Захватывает дух, сердце замирает от радости и во всем теле такая бодрость, что хочется ржать на всю степь — пусть узнают все, что теперь он опять на свободе, что теперь он не Каргызенок, а снова Чубарка — вольный бродяга степи широкой…»

Духом свободы пронизано практически все раннее творчество Урманова. Даже в картинах природы ощущается дыхание вольного ветра.

Изображение природы в различных ее состояниях и оттенках — едва ли не самая сильная сторона творчества Тупикова-Урманова. Картины природы становятся в его произведениях необходимым и важным контекстом разворачивающихся событий, а подчас обретают и самостоятельное художественное значение. Особенно в степных пейзажах. Именно степь больше всего любил описывать Тупиков. Не случайно и в заголовках многих его рассказов и стихотворений в различных производных фигурирует слово «степь»: «Степные огни», «Степь», «В степи», «Дочь степи», «В степном городке», «Сказки степей», «Степные ветры»…

Степные пейзажи Тупикова многоцветны, многозвучны, проникновенно-лиричны. Степь писатель изображает в разное время года, но всегда она под его пером привлекательна и притягательна.

В миниатюре «Муравейник» дед Мирон и его внук Ленька едут на пашню и наблюдают, как разгорается весеннее утро:

«Покатилось солнышко — мячик золотой — да все выше, выше. Сковородкой раскаленной глянуло на землю, белой кошмой покрытую, и закурила степь жертвенный дым небесам. Туманы — белые холсты — свиваются в крутые завитки и медленно плывут в долинах гор. Цветет алмазами небесная лазурь, звенят ручьи хрусталинками льдинок, озера — чаши пенного вина, а реки-змеи рвут мосты-оковы Дедушки Мороза. Перезвонами частушек жаворонки славят  степь и небо. И дышит весь простор, и шепотом ласкающая, как дальний звон, земля зовет:

— Весна-а-а… Весна-а-а… Ди-и-тя мо-о-е, при-и-иди-и-и…»

Написанный ритмической прозой весенний этот пейзаж — настоящий гимн пробуждающейся после зимней спячки природе.

Но восхищаются дед и внук не только первозданной красотой природы, но и ее мудрой целесообразностью, которую олицетворяет большой муравейник на краю пашни. Мирон завистливо наблюдает за тем, как дружно, слаженно, с явной охотой трудятся муравьи и мечтает: «Эх, построить бы так жисть-то, штоб вся земля, как муравейник, зашевелилась в работе…».

Кондратий Тупиков начинал литературный путь в пору, когда Россия входила в полосу великих потрясений, которую открывала кровопролитная Первая мировая война. Естественно, что она тоже не могла пройти мимо внимания начинающего писателя. Еще и по той важной причине, что война эта забрала жизни двух его братьев. И Кондратий пишет полные антивоенного пафоса аллегории — такие, например, как «Цена жизни человеческой», «Мать и сын». Правда, их трудно отнести к полноценным художественным произведениям. Пока это скорей попытки выразить свою антивоенную гражданскую позицию в художественной форме.

Что касается революции и Гражданской войны, то их литературное освоение у Тупикова было еще впереди. Пройдет совсем немного времени, и эта тема надолго станет главной в его творчестве. Не может не стать, поскольку те «гневные годы» и в собственной судьбе Кондратия Тупикова оставили обжигающий след…

Но это будет позже, а пока…

В 1917 году Кондратий экстерном сдал экзамены на звание народного учителя. Однако учительствовать ему почти не пришлось. Страну захлестнули революционные события. В Сибирь пришла советская власть. Но ненадолго. Поднимает мятеж застрявший на Транссибе чешский корпус, на штыках которого приходит к власти адмирал Колчак. Начинаются «зачистки» и репрессии. Коснулись они и Тупикова, который к этому моменту был связан с революционным подпольем. Кондратия по обвинению в антиправительственных выступлениях арестовывают, но ему удается бежать. Вместе с братом Федором он уходит к партизанам, участвует в Амантайском восстании против белогвардейцев. Оно было жестоко подавлено, а село Амонтай уничтожено. В неравном бою Федор был убит.

Смерть младшего брата глубокой болью отзовется в душе Кондратия. Федору он посвятит несколько стихотворений, а позже, в цикле рассказов о Гражданской войне появится новелла «Встреча», посвященная «светлой памяти брата Феди, погибшего в Амантайском бою».

Сам же Кондратий в том бою был ранен, но сумел с раной в плече переплыть Ишим «и затем скрывался от преследования колчаковской контрразведки»13. Как вспоминал писатель, «карательные отряды носились по всем селам. Скрываться в селах стало невозможным. Я перебрался в Омск. Там товарищи помогли устроиться на железную дорогу, откуда не брали на военную службу»14. Атмосферу колчаковского Омска Урманов отразит потом и в ряде рассказов о Гражданской войне, и в незавершенном романе «Последний рейс», и в последней, также незаконченной, повести «Тропа юности».

После восстановления в Омске советской власти Тупиков еще некоторое время находится в городе, но все чаще вспоминается ему Кокчетав, свое село, родители, их большая семья, хочется повидаться с ними… И вот подворачивается случай побывать в родных местах. В Омском отделе народного образования Кондратию поручают «доставить в Кокчетав тысячу метров мануфактуры — подарок обездоленным детям от советской власти». В неопубликованных воспоминаниях «Далекие годы»15 писатель подробно рассказывает о том путешествии. Оказалось оно куда более длительным, чем предполагалось изначально.

В Кокчетав Кондратий добрался благополучно, передал в местный наробраз мануфактуру и… заболел сыпным тифом. Больше месяца пролежал в больнице, а на обратном пути в Омск снова заболел — теперь уже возвратным тифом и попал в ту же кокчетавскую больницу.

«В долгие и мучительные дни пребывания в больнице, — пишет в тех же воспоминаниях Урманов, — я передумал много из пережитого, перебрал, кажется, весь путь своих нелегких скитаний». И решил, что, как только поправится, поедет в Омск, где будет учиться  и работать. Но, по признанию писателя, «случилось все не так, как я хотел». Кондратия пригласили в Кокчетавский уездный комитет РКП(б) и предложили взяться за создание газеты.

Дело оказалось очень непростым. В Кокчетаве имелась маленькая типография, «нашлось три-четыре наборщика, два печатника — вот и все силы, которыми располагал тогда Кокчетав». Однако Тупиков партийное задание выполнил. 1 июля 1920 года в Кокчетаве вышел первый номер газеты «Красный пахарь» — орган Кокчетавского уездного оргбюро РКП(б) и ревкома. (Ныне — районная газета «Степной маяк»). Но легче не стало. Новоявленному редактору приходилось быть единым во многих лицах: и заведующим типографией, и корреспондентом, и корректором и даже экспедитором, доставляющим свежие номера газеты по адресам.

Антон Сорокин писал тогда Кондратию из Омска: «На вашем месте я бы всю газету заполнил своими произведениями». Он и не подозревал, что его молодому другу и без того поневоле приходилось большую часть газеты отводить собственным, подписанным разными именами, материалам. Правда, на произведения художественные, времени почти не оставалось.

Постепенно выпуск газеты налаживался, появлялись новые рубрики, систематически выходил «Литературный листок», где публиковались местные начинающие авторы, а иногда и сам Тупиков.

Вскоре после Сорокина прислал Тупикову письмо и Всеволод Иванов. «Ну, что ты сидишь в своем Кокчетаве? — писал он. — Бросай все и приезжай, в Омске становится жить очень интересно… Появилось много литературной молодежи…»16.

Кондратий страшно завидовал товарищу, всей душой стремился в Омск, но бросить газету не мог. Лишь через несколько месяцев, в ноябре 1920 года Тупиков вырвался наконец из Кокчетава: сначала в Москву, а на обратном пути заглянул в Омск. И в Кокчетав уже не вернулся. Ему предложили стать ответственным секретарем только что созданного журнала губкома партии «Красный путь». Журнал, правда, успел выйти всего одним-единственным номером и из-за нехватки материальных ресурсов закрылся. Но этого времени Кондратию хватило, чтобы уверенно войти в литературную среду Омска. Он познакомится как с уже известными журналистами и литераторами (Ярославский, Вяткин, Оленич-Гнененко и др.), так и молодыми, среди которых особенно выделялись Иван Ерошин и Леонид Мартынов.

С этими талантливыми поэтами, и прежде всего с Ерошиным, Кондратий по-настоящему сдружится. Он чувствовал с ними духовное и поэтическое родство. Ведь и сам он, начав в ранней юности со стихов, продолжал писать их многие годы в немалом количестве и, конечно, тоже ощущал себя поэтом.

Насколько это ощущение соответствовало действительности?

Частично. Говорить о каких-то значительных достижениях Тупикова на поэтическом поприще не приходится.

Стихи Тупикова пронизаны фактически теми же мотивами тоски, уныния, недовольства жизнью, «гнетом злосчастной суровой судьбы», что и ранние прозаические произведения. Они прямо-таки перенасыщены свинцово-мрачными настроениями, которыми характерен был когда-то романтизм первой трети XIX века. «Кругом безмолвье, мрак… — рисует Тупиков безрадостную картину бытия в преломлении подобного рода романтического взгляда. — Могильно тихим сном обвеяна планета… // И нет больной душе ни ласки, ни привета!» В итоге же, делает поэт вывод в стихотворении с говорящим названием «Кошмары жизни», — «кошмарна жизнь людей», а «горем убитые, // Мраком повитые, // Люди, как тени, живут». В том же русле мрачного романтизма, далекого от живой реальности, представлена в стихах Тупикова и родная Сибирь — «страна изгнанников», «изгнанников могила, // Где слышен без конца несносный лязг цепей». Как видим, фактически все те же сибирские «ужастики», которыми грешили представители русского романтизма еще за столетие до Тупикова.

Вместе с тем лирический герой Тупикова, как и его прозаические аналоги, полон свободолюбивого духа. Так, в одном из стихов, опубликованных в 1916 году под романтическим псевдонимом Михаил Бродяга, Тупиков заявлял: «Я вольный бродяга Сибири родной, // Я — сын Иртыша боевого».

Революционные ветры не обходят и поэтические опыты Кондратия. Прежний пессимизм, уныние сменяются революционным оптимизмом, надеждой на светлое будущее, которое лирический герой стремится приблизить своими страстными призывами. С одной стороны, — это призывы идти к народу, в народ, чтобы «сеять там правду, свободу и разогнать тьму». А с другой — поэт взывает к самому этому народу: «Товарищ! Ты жизнью измучен. // Но духом не падай — иди! // Ты мира строитель! Ты вечен… // И счастье твое впереди…». Вообще же стихи Тупикова революционной поры напоминают то агитационные «стихопесни», которые на заре своей поэтической юности любил складывать Ерошин (и здесь тоже явно его влияние), то рифмованные эпитафии тем, кто пал «за правду, против зла людей». Поэзию в них найти трудно, зато гремучей риторики, газетной декларативности, подражательности и всякого рода штампов и банальностей хоть отбавляй.

Но когда в редкие моменты Кондратию удается вырваться из этого плена на чистую воду собственного не заёмного поэтического существа, тогда появляются у него неплохие лирические стихотворения, среди которых выделяются, опять же, этюды о родной природе. Степь и здесь у Тупикова на первом плане. А вот любовной лирики у Тупикова на удивление очень мало.

Надо полагать, что и сам Кондратий свои поэтические опыты не переоценивал, относился к ним достаточно самокритично. За это говорит хотя бы тот факт, что стихи его отдельной книгой никогда не выходили, да и в литературных журналах не появлялись, если не считать четырех стихов опубликованный в разное время (1922, 1938, 1972 гг.) в «Сибирских огнях».

Впрочем, та же участь и по той же, думаю, причине постигла и раннюю прозу Урманова.

Но вернемся к Омску самого начала 20-х годов.

Тупиков активно участвует в его литературной жизни. Стихи и рассказы Кондратия печатаются в омской газете «Рабочий путь» и другой сибирской периодике. Он становится членом омского ЛИТО и участвует в нескольких выпусках его «Живого литературного альманаха». С рассказом «Жень-шень», повторюсь, выступает он и в созданном омским ЛИТО журнале «Искусство».

У его коллеги и товарища литературная жизнь тоже кипит. Всеволод Иванов выпускает маленькую книжечку рассказов под названием «Рогульки», которую дарит Кондратию. Ее чтение дает Тупикову повод порадоваться за успех товарища и задуматься о своей творческой судьбе. «Прочитав рассказы, я тогда же понял, — признается Тупиков, — что Всеволод вступил уже одной ногой в тот мир, который называется литературой, вступил уверенно, как на свое пожизненное поприще»17.

Чего нельзя было сказать о самом Кондратии, находившемся пока во взвешенном состоянии этакого пишущего маргинала, не нащупавшего пока твердой творческой почвы под собой и не выбравшего четкого направления. Он — в поиске: своей магистральной темы, жанра, стиля, да и вообще «лица необщего выраженья». Хотя интуитивно уже ощущал, и собственный жизненный опыт ему это подсказывал, что уходящая в прошлое Гражданская война становится сейчас главным предметом и темой номер один для новейшей российской словесности. И в первую для тех литераторов, кто сам прошел через ее горнило. А это, кроме Тупикова, и В. Зазубрин, и Ис. Гольдберг, и А. Фадеев, и И. Ерошин, и еще многие другие писатели Сибири и Дальнего Востока. С крепнущим этим ощущением, Кондратий и находился тогда на пороге своего самоопределения.

Вместе с тем, в жизни самого Тупикова на рубеже 21-22 годов начинаются серьезные перемены, которые, в свою очередь, связаны с кардинальным поворотом в судьбе его друга. Всеволода Иванова, трудившегося тогда выпускающим газеты «Советская Сибирь», приглашает в Петербург на работу сам Горький! На освободившееся место приняли Кондратия, и он «переселился в его (Вс. Иванова — А.Г.) комнату в гостинице «Деловой двор»…»18.

В редакции «Советской Сибири» Тупиков пришелся, что называется, ко двору. Выполняя свои прямые обязанности, он регулярно публикует на страницах газеты как журналистские материалы, так и художественные произведения. Кондратий становится верным помощником редактора газеты Емельяна Ярославского. А когда партийные и советские органы, в их числе и газета «Советская Сибирь» осенью 1921 года переезжают в Новониколаевск, Ярославский забирает Тупикова с собой.

С марта 1922 года в Новониколаевске начинают выходить «Сибирские огни». Кондратий Никифорович знакомится с первыми «огнелюбами»: Сейфуллиной, Правдухиным, Итиным, Зазубриным, Караваевой и становится постоянным автором журнала, где публикует практически все свои произведения, начиная с рассказов о Гражданской войне, которые составят в 1924 году его первую книжку «Половодье», выпущенную здесь же, в Новониколаевске. И если еще в 1921 году — в последний год жизни в Омске — он подписывал свои произведения либо собственной фамилией, либо псевдонимом Урманов, то в Новониколаевске его литературным именем окончательно становится Кондратий Урманов.

Почему Урманов? Ну, наверное потому, что звучно, романтично, с густым налетом сибирской экзотики. Но есть на сей счет и шуточное свидетельство самого писателя. Сохранился сделанный в январе 1922 года карандашный портрет Урманова работы художника Виктора Уфимцева. В правом верхнем углу рукой Кондратия Никифоровича начертано: «Мне нравится фамилия Урманов, // Хотя в урмане я не очищал карманов, // но все же я — Урманов!»19

Как бы то ни было, но именно под именем Кондратий Урманов Тупиков и войдет в историю советской литературы Сибири как один из ее зачинателей…