По старой памяти. Судьба советского крестьянина и его семьи в мемуарах

Опубликовано: Зверева К. Е. По старой памяти: судьба советского крестьянина и его семьи в мемуарах / К. Е. Зверева, В. А. Зверев // Между прошлым и будущим: вопросы истории и исторического образования: сб. науч. и публицист. тр. / под ред. В. А. Зверева. – Новосибирск: Изд-во НГПУ, 2000. – С. 140–154.

Трагическая судьба русского крестьянства советской эпохи в последние годы находит все более всестороннее и яркое отражение не только в исследованиях профессиональных историков, но и в воспоминаниях самих пожилых крестьян или выходцев из крестьянской среды. Появилось довольно много публикаций мемуарного характера и на сибирском материале[1]. Каждое новое свидетельство эпохи уникально и драгоценно. Поэтому на кафедре отечественной истории НГПУ еще в середине 1980-х гг. под нашим руководством силами студентов дневного и заочного отделений организован сбор воспоминаний современников о жизни в старой деревне.

Несколько сотен рассказов записано «со слов» участников и очевидцев исторического процесса студентами исторического, дошкольно-педагогического факультетов, а также факультета дополнительных педагогических профессий. В качестве ориентира при составлении студенческих программ для неформальных бесед и интервью с нынешними и бывшими крестьянами мы советовали взять программы, уже разработанные и опробованные специалистами, в том числе применявшиеся в 1990–1996 гг. при историко-социологических исследованиях сельской жизни в России (под руководством Т. Шанина и В. П. Данилова)[2]. В результате в большинстве записанных текстов отразилась проблематика «крестьянских семейных историй»: переселение предков в Сибирь, история кровного родства, мир детства и родительства в условиях кризиса традиционной системы социализации новых поколении, история домохозяйства и села до и в момент коллективизации, судьба мемуариста и его родственников в период массовых репрессий, Великая Отечественная война в истории семьи и т. д. Сходный круг тем и проблем охватывают, как правило, и собственноручно написанные по просьбе преподавателей и студентов тексты крестьянских воспоминаний – их собрано несколько десятков. Вовлечение собранной коллекции мемуарных записей в полном ее объеме в научный оборот – дело недалекого будущего, но уже теперь на ее основе студентами защищаются дипломные и курсовые работы. Нами сделано несколько научных публикаций, пока только по периоду до 1917 г.[3]

Предпринятая в 1998–2000 гг. группой новосибирских историков под руководством д-ра ист. наук В. А. Ильиных разработка научно-исследовательского проекта «Крестьянская семья и двор в Западной Сибири в 1930–1980-е гг.: экономические, демографические, социокультурные аспекты развития»[4] активизировала изучение судеб крестьянской семьи и деревенского домохозяйства в условиях советского режима. В этой связи мы начинаем серию публикаций собранных нами мемуаров сибирских крестьян и их потомков, относящихся преимущественно к послеоктябрьскому периоду. Первым в этой серии станет издание в настоящем сборнике воспоминаний Е. Г. Шампурова.

Емельян Григорьевич Шампуров (правильное написание – Шампаров, фамилия искажена при выдаче паспорта) был потомственным крестьянином. Согласно записи в паспорте, он родился 11 июля 1907 г. Вырос в д. Малые Кукары Малмыжского уезда на юге Вятской губернии в семье скромного достатка. В 1924 г. переехал в Западную Сибирь – на север современного Алтайского края, где обзавелся семьей и самостоятельным хозяйством. Под угрозой раскулачивания был вынужден фиктивно развестись с любимой женой и совместно с ней покинуть село. Началась история поисков своего места в индустриализирующемся и урбанизирующемся обществе. Трудолюбивая и дружная семья участвовала в Кузнецкстрое, довольно успешно встраивалась в жизнь московского пригорода. Но в начале 30-x гг. репрессивная машина втягивает Емельяна Григорьевича в свои жернова. Начинается 15-летняя полоса жизни сначала в нарымской ссылке с женой и детьми, а потом уже в одиночку на положении заключенного, которого государство перебрасывает туда, где в данный момент нужнее бесплатный массовый труд. В воспоминаниях рельефно отражаются психология и менталитет северорусского и сибирского крестьянства, которое не знало крепостного права и привыкло жить на земельном просторе, в условиях относительной экономической и религиозно-культурной свободы, но вместе со всем «советским народом» вынуждено было покорно склонить голову перед безжалостным и изощренным в своей антикрестьянской политике государством.

Е. Г. Шампуров, 1939 год

За хронологическими пределами настоящей публикации остается период после освобождения Е. Г. Шампурова из лагеря в 1946 г. и до кончины в 1997 г. Двадцать лет после освобождения мемуарист трудился на железнодорожном строительстве сначала в Хабаровском крае, потом в Северном Казахстане. Но все же крестьянская закваска взяла верх: в 1967 г. семья вернулась в Западную Сибирь и надолго осела на колхозной земле в с. Красное Ленинск-Кузнецкого района Кемеровской области.

Здесь и был в 1987–1988 гг. положен на бумагу публикуемый в данном сборнике первый вариант мемуаров. В его основе лежат устные воспоминания, которыми Емельян Григорьевич охотно делился с родными. Над письменным текстом он стал работать по поощрительной инициативе авторов настоящей публикации: К. Е. Зверева (в девичестве Старосадчева) – родная дочь мемуариста. Писал очень заинтересованно, по стилю близко к своей устной речи, вдаваясь в многочисленные интересные детали. Мемуары были написаны шариковой ручкой в трех школьных тетрадях, на листах с обеих сторон без полей. Под редакцией В. А. Зверева текст с сокращениями был опубликован в апреле-мае 1989 г. в многотиражной газете НГПИ «Народный учитель». К сожалению, в дальнейшем его оригинал был утерян, и незадолго до своей смерти, в 1995–1996 гг., уже проживая в семье зятя в Новосибирске, старый крестьянин написал второй вариант воспоминаний. Этот вариант менее динамичен по стилю, но по содержанию и оформлению мало отличается от первого, позволяет восстановить некоторые детали утраченного текста.

В настоящей публикации сделаны минимальные сокращения и предпринята небольшая стилистическая и грамматическая правка авторского текста. Мы разделили текст на четыре части. Сохранены все особенности словаря, стиля и содержания, важные для понимания психологии автора и характера описываемых событий.

Печатая этот материал, публикаторы исходят из общественных и специальных интересов науки, но они также воодушевлены идеей оставить своей собственной дочери и внукам достоверное свидетельство истории их рода в первой половине бурного ХХ столетия.

1

«Я – уроженец Вятской губернии. Родился в 1907 году, семи лет пошел в церковно-приходскую школу и окончил все четыре класса. В семье нашей были мама, сестра Харитина и сестра Федора. Жили с дедушкой — отец работал на востоке, в Томске, потом в Хабаровске. Земли у нас песчаные, хлеба не хватало, и он уехал на заработки. А когда началась первая война с немцем, отца взяли на фронт. Еще с дедушкой жил отцов младший брат Акиня (Иоакинф); был он старше меня всего на три года.

Хозяйство было — лошадь, корова, свиней и овечек несколько. Когда мы с дядей немного подросли, дедушка завел второго коня. С весны сеяли овес, ячмень, рожь, и после высева вывозили на конях из хлевов навоз телегами на поля, чтобы урожай был больше. Урожай снимали исключительно серпами, вручную. Сено заготавливали в неудобицах, в логах (земли было мало).

В деревне нашей было 40 домов, и всего две фамилии в них – Шампаровы и Шаровы. У двух мужиков, которые побогаче, в доме водились настенные часы.

В 1917 году закончилась война, и отец наш вернулся домой. Начала наша семья прибавляться: родился Павлик, потом Афанасий, потом Стеша, затем Настасья. Дедушко купил молотилку конную, жатку “Мак-Кормик”, работал на них себе и людям. Зимами мужчины делали колеса на продажу — ездил дедушко далеко по ярмаркам, продавал колеса.

Семья стала большая, и когда женили дядю Акиню, отец с матерью решили отделиться. Построили дом со всей надворной постройкой напротив старого, и мы отошли, стали жить своей семьей с ребятишками. Ребятишкам хлеба не хватало, но картошка родилась.

А в Сибири у мамы жила сестра Ульяна с семьей и брат Митрофан – в поселке Филиха Залесовской волости, в Томской губернии. И вот отец с матерью решили меня одного послать в Сибирь. “Если понравится тебе, — говорят, – то переедем все”. Шел 1924 год, мне было 17 лет, и меня отправили в дальний путь. Железнодорожная станция Вятские Поляны, пересадка в Екатеринбурге, приезд на станцию Черепаново...

Прибыл в Черепаново, стал расспрашивать, как доехать до Залесовой, а туда 120 верст. Ну, 40 верст меня подвез один дяденька, взял с меня три рубля, больше не было... Дальше иди пешком. Люди добрые подсказывали, как идти, и добрался я до Филихи.

Родные меня совсем не знали, но приняли хорошо. Накормили, напоили. А хлеб у них пшеничный, белый, – я нарадоваться не мог. Булки мягкие, высокие пекли здесь в русской печке, а мы в Вятке такого хлеба не едали. Бывало, дедушко привезет с базара и даст кусочек белого хлеба да конфеточку — съешь и не почувствуешь...

Написал отцу и матери, чтобы продавали все хозяйство и приезжали сюда, в Сибирь. У дяденьки избушка была маленькая, и мы купили хату на поселке Ключи. Изба пять метров на пять, сенки, пригон небольшой и баня. Купили два коня, плуг, зерна для посева. Накосили сена, завели корову. Жить-то надо, воспитывать ребятишек.

Мы с отцом решили купить молотилку и жатку-самосброску тем же летом. Я начал работать на этих машинах, жать и молотить хлеб людям, — у сибиряков хлебов было много. Своего земельного надела у нас не было, два гектара для посева взяли по договору у бывшего хозяина своей избушки. Работа на машинах была нелегкой, работал я только “за хлеб”.

Отец мой был безграмотный, я же, хотя и имел четыре класса образования, газет не читал, не выписывал. Были абсолютно темные. Не знали мы, что в стране делается, какие планы у руководства были... Продолжали хозяйством обзаводиться. Все постройки обновили, мастерскую поставили. Хоть времени было мало, делали колеса по заказу. Крепкие, хорошие колеса. Нас узнали в округе, и заказы сыпались — только поспевай. За день с отцом скат колесный, бывало, делали, а скат продать можно было рублей за 12–13, так что жить было можно.

В 1927 году меня женили, невесту Агафью Старосадчеву нашли в поселке за 30 километров от нас. Обручальные кольца я выточил сам из серебряных полтинников. Мы с женой очень друг друга полюбили, и тесть с тещей меня полюбили тоже. Табак я не курил, водкой потчевался только по праздникам престольным...

1928 год. Семья опять прибавилась — мама родила мне брата. А в следующем году уже у нас с Агафьей Сидоровной родился сын. Назвали его в честь нашей матери-тещи Александром. Пацан рос неспокойный, ночами плакал, и мы с женой водились пополам. Один спит, другой водится, вот так и ростили.

Семьи у нас стало 12 человек, в маленьком домишке жить стало тесно, и вот мы с отцом решили купить в Филихе дом побольше, со всей надворной постройкой, пятистенок. Но тут тесть Сидор Николаевич нам говорит: “Не покупайте. Будет коллективизация, дом вам и зачтется...”

Так и получилось потом. Купили, перешли, все бы нормально, но жить не пришлось. Опять Сидор Николаевич говорит нам с Агафьей: “Вам надо бы расторгнуть брак...”. На этот раз послушались. Получили на руки документ, что в браке не состоим, отделились от отца на квартиру. Я начал работать в кузнице у дяденьки Митрофана. Делал капканы, продавал, этим и кормился.

В 1931 году грянуло... Отца со всей семьей высылают. Все хозяйство отбирают.

А за два года до этого было собрание на Ключах, где я присутствовал. Организовалось машинное товарищество — первая фраза колхоза (так в источнике, здесь искажены непонятые слова коммунистической пропаганды о товариществах по обработке земли как “первой фазе колхозного движения”. – К. З., В. З.). Мне предложили записаться в это товарищество, но я сказал, что с отцом посоветуюсь. Пришел домой и говорю отцу с матерью обо всем этом, а они – ни в какую. Говорят: придет антихрист, будут класть печать на руку... Сделал я тогда большую ошибку, потому что был малограмотный, не читал газет и не смотрел никакое кино. Надо было записаться, то есть войти в колхоз...

Кинулся я взять из сельсовета документ, а мне не дают. Говорят: “Ты принадлежишь с отцом в ссылку”. Тогда я упросил своего двоюродного брата взять справку на его фамилию и передать мне. Тесть Сидор Николаевич дал нам с Агафьей коня со всей упряжкой, погрузили мы все свои шмутки на телегу и отправились в Новокузнецк. Назывался он тогда Сталинск, и шло там строительство металлургического комбината...

Е. Г. Шампуров, 1990 год

2

В Сталинске поступил я на работу на кирзавод, возили кирпич. Между делом построили для жизни свою землянку хорошенькую. Сеночки в землянке, стол, койка деревянная. Вместе с нами шурин растет. Агафья дома, я работаю на коне.

Но вот стало плохо с конем — надо ведь его где-то кормить, пасти. Продали коня, поступил я на работу в каменный карьер делать тачки. Дело пошло неплохо, а душа болит: я же Шампаров, а по документу – Кандаков Иван.

Пишу письмо в Москву к дяде своему (он мне крестный отец), можно ли приехать туда на работу. Он мне отвечает, что работы много — делать колеса, сани, телеги, но нужен документ на свою фамилию. Нашлись люди, сделали, достали мне документ на имя Емельяна Шампурова.

А тем временем милиция в Сталинске начала подряд проверять документы. У кого подозрительные — арестовывают и ссылают в Нарым. И дошла очередь до меня. Ночью стучат: “Милиция, открывай!” Я сначала не пустил, они взяли соседа и с соседом зашли. Спросили документы, а я их спрятал, и меня забрали. Агаша осталась с сыночком Сашей в землянке, а я сижу в милиции день, второй, а потом вечером вызывают меня на допрос. Следователь кричит, об стол кулаком бьет: “Ты раскулаченный, из Нарыма убежал!” Я же настаивал, что приехал из Залесовой, а отец мой в колхозе. Он хотя и не верил, но отпустил, и вечером я появился в своей землянке.

Пока я был в милиции, Агафья землянку продала. Связь с дядей была твердой, и поторопились мы уезжать. Пошел я на вокзал покупать билеты, но не вышло. Возле кассы стоят милиционеры, проверяют документы. Если есть документ об увольнении с работы, то билет продают, если нет, то не дают. Дело в том, что народ с Кузнецкстроя начал уезжать во все стороны, когда милиция стала в городе отыскивать раскулаченных. А рабочие-то нужны на стройке.

Все же мы вышли из положения. Я договорился с подводой, доехали до Прокопьевска. Там никого нет, свободно бери билет куда угодно. Сели и поехали в Москву, было это в 1930 году. Под Москвой в поселке Щелково дядя жил в большом доме, пустил нас жить к себе на квартиру, несмотря на то, что у него семья была из шести человек.

Крестный Меркулий Калиныч работать очень любил, и был действительно мастер на все руки. Работал он в лесничестве, где требовалось множество колес, саней, телег — лошадей здесь было целых 60 штук.

Стали мы работать с ним вдвоем. Мастерская была рядом с домом. Выйдет дядя в шесть утра, стукнет в мастерской хотя бы чем-нибудь, а я уже здесь тоже, как штык. И вот он меня сильно полюбил за такое трудолюбие. Вместо удостоверения личности выдали мне паспорт, прописали, дали хлебные карточки на всю семью.

Работать я любил. Восемь часов в день работали для лесничества, а в остальное время делали побочные заказы для фабрик и заводов. Машин тогда было мало, все возили на конях, поэтому заказов у нас было множество — сколько угодно бери. Заработок — наш, стоимость материала оплачивали в лесничестве.

Когда мы приехали в Щелково, у нас “рубаха с перемывахой” — ничего не было. Стали мы обзаводиться: Агафье купили два пальто, платья, мне — три костюма и 12 рубашек новеньких, не бывали на плечах. Жить стало — лучше не надо. Потом мне дали квартиру, и я завел новую мастерскую, начал работать самостоятельно. Приехали сюда же к нам тесть с женой и сыном, шурин пошел ко мне учеником. Агафья пошла на фабрику ткацкую работать, а с Шуриком стала оставаться теща Александра Панфиловна. Словом, все пошло хорошо.

С отцом моим стали вести переписку. Они были незадолго до этого сосланы в Новосибирскую область за 200 километров, в тайгу. Писали, что живут плохо. Мы начали посылать к ним ребятам посылки. Но вот в одно прекрасное время меня вызывает уполномоченный МВД, мой знакомый: “Пойдем, сходим в нашу контору”. Мне сразу сердце так и прокололо.

Сижу с час — никого нет. Потом заходит человек в военной форме, старший лейтенант. Попросил пройти в другой кабинет. “Садись, – говорит, – на стул”. Берет бумагу, ручку, спрашивает фамилию, имя, отчество, год рождения. Потом говорит мне: “Мы тебя вызвали на допрос. Ты должен рассказывать всю правду: где родился, где жил, где у тебя отец. Не советую врать — мы знаем, кто ты и где отец. МВД за ложные показания не судит, а прямо расстреливает”. И вот я начал рассказывать всю правду — где родился, где крестился, где учился... Словом, все-все рассказал. Он зачитал и дал расписаться. Взял с меня подписку, что никому не буду рассказывать об этом допросе.

Зашел я все же к крестному, он же член партии, и все ему рассказал. Он говорит: “Тебе ничего не будет, живи и работай”. Агафья же замечает, что я всегда невеселый, грустный. Плакала, просила, чтобы я открылся ей, но этого я сделать не мог.

Арестовали меня через два месяца, в 12 часов ночи пришли. Повели в ту же контору МВД, только не наверх, а в подвал. И вот тут-то я окончательно загоревал и упал духом. Осталась моя Агафья Сидоровна с сыном Сашей.

На другой день увезли в “черном вороне” в Москву, в Бутырскую тюрьму. Просидел здесь неделю, а потом — на этап, Жена много раз справлялась, но ничего про меня так и не узнала.

В вагоны нас, арестованных, набили, как селедку в бочку, Запечатали, сзади на тормозе — охрана. Повезли, куда — не известно.

Из Москвы до Новосибирска везли 10 суток. Первые дни хлеба давали 300 граммов да кусочек селедки, воды не было. Перед Новосибирском же четверо суток вообще ничего не давали, Я слезу сверху с полки и падаю, едва держусь за стену.

В Новосибирске привезли в Сиблагуправление. Сняли с меня здесь допрос: “Где отец?” Я говорю: “В Колыванской комендатуре, в поселке Каурушка”. Выписывают мне аттестат, дают продовольствие: два килограмма хлеба, 100 граммов сахару, 200 граммов рыбы. “Назавтра пойдешь к отцу в Пихтовку, это отсюда в двухстах километрах”.

А мне все не верится, что я один, без конвоя... Нашел постоялый двор, чтобы заночевать. А кушать-то хочется, я же, как волк голодный. До утра все продукты съел, расспросил дорогу и пошел пешком от деревни к деревне. Зайду в дом, попрошу кусочек хлеба и расскажу, кто я. Кто-то накормит и пустит ночевать.

Двести километров шел я неделю...

3

Нашел я под Пихтовкой своего отца и сестер-братьев. Все голодные, живут в полуземлянке они, да еще две семьи, спят на нарах из жердей — спецпереселенцы. Ой, горе великое, куда и попал за тупость свою, за безграмотность!..

Получив от меня весточку, засобиралась ко мне из Москвы Агафья. Я ей пишу: “Жить здесь нельзя, голодно”. Хлеба совсем нет, променивали свои вещи и кормились кое-как. Но жена ни на что не посмотрела, взяла расчет и приехала. А ведь ее на фабрике очень ценили, посылали учиться на мастера. И еще предлагали пойти артисткой в театр — у нее голос был очень хороший. Ни на что не согласилась, лишь бы вместе с Емельяном...

Опять стали мы заводить хозяйство, рубить хату. Семья стала прибывать. В 1933-м “купили” девочку, но она вскоре померла от кори. Потом еще девочку “купили”, затем родились двойняшки — мальчик и девочка. Катя, Нина, Сережа, Валя...

Организовалась на Каурушке сельхозартель, и меня назначили заведующим хозяйством, жена детским садом заведовала. Давай я организовывать людей на работу — ходил по домам, агитировал, разъяснял положение дел. В 1936 году перешел в другую артель — не сельскохозяйственную, а производственную. Работал кузнецом — оковывал телеги и кошовки, коней подковывал. Выходных дней не было. Был выбран председателем ревизионной комиссии артельной.

И вот 19 октября 1937 года меня снова арестовали. В районе предъявили обвинение — якобы я говорил кому-то, что скоро будет война с Японией. А на самом деле было так. Написали на меня донос председатель нашей артели Афанасий Тимофеев и бухгалтер Исаев Михаил. Незадолго до того я произвел ревизию артельной кассы, которой они распоряжались. У них, жуликов, в кассовой книге оказалось все напутано, недостача получилась. Мы составили акт и отправили в район. Вот их зло взяло, и они написали на меня разную нелепость.

Вину я признать отказался, и меня раздели до белья, посадили в холодную камеру — подпишешь, мол, все равно. Через неделю увезли в Новосибирск.

В Новосибирске тюрьма арестованными переполнена. Оборудовали под нее еще два барака — оцепили, окна забили. В один из этих бараков меня и бросили. Я туда впервые зашел — ужаснулся: сколько народа! Все друг на дружке, нары в два этажа. Мужики-крестьяне, ни в чем не повинные. Все десять дней, пока я здесь сидел, давали баланду по два раза и по 400 граммов хлеба.

Загрузили нами, заключенными, 60 вагонов и повезли в Мариинск на пересыльной пункт. Прошли здесь санобработку (помылись в холодной бане). Каждого потом вызывают отдельно и спрашивают: “Знаешь свою статью?” А откуда я знаю, я никого не убил, ничего не украл, колхоз организовал... Мне говорят: “Статья "к.-р." (контрреволюционная деятельность. — К. З., В. З.). Срок — 10 лет и еще 5 — поражение в правах”. Вот обрадовали! Осталась одна моя Сидоровна и пятеро ребятишек с нею...

Из Мариинска опять на восток, сначала в вагонах, потом на машинах. Привезли в забайкальскую степь, на границу с Монголией. Высадили в голом месте, оцепили охраной. Мороз сильный — до 40 градусов. Команда — ставить палатки и в них — печки чугунные.

Начали обосновываться. Пока не построили бараки, жили в больших палатках. Людей так много — лежать можно было только на боку. Постелей почти не было. Холодно, голодно...

Я попал в бригаду плотников. Вскоре заметили — человек толковый и понимает по плотницким работам, назначили бригадиром. Срубили мы зону, два барака, баню, контору, магазин небольшой. Хорошо запомнилось, как пошли впервые в баню. В домашнем белье в рубцах завелось столько вшей — страшно, как только терпел! Старое белье в печку сбросил, надел новое.

Обжившись плотником, я уже не голодовал. Пойдешь на кухню, что-нибудь сделаешь, — повара накормят досыта. В свободное время начал делать чемоданчики поварам, в бухгалтерию. Вот однажды нужно было мне гвоздиков для чемодана, и я спросил у дневального ящик из-под посылки. Он мне дал, я стал ящик разбивать и обнаружил в бруске тщательно заделанное местечко, а в нем — 40 рублей денег. Ох, какая была у меня радость! Мне же помощи ждать неоткуда — Агафья продает все, что нажито в Москве, да кормит малюток...

С этими деньгами мне стало еще легче жить и работать. Однажды я нес плаху из-за зоны, она была тяжелая, и я надорвался, “сорвал с пупа” и заболел. Пошел в санчасть. Доктор померил температуру и говорит: “Освобождению не подлежишь, иди работать”. А врач тоже заключенный. Я тогда говорю его помощнику: “Работать не могу. Поговори с доктором, чтобы меня освободили, я ему куплю папирос”. Так и получилось — купил я врачу четыре пачки папирос, а он мне дал освобождение на целую неделю, выписал добавочный паек, вот я и поправился.

В 1939 году стали у нас набирать специалистов — кузнецов, слесарей, а куда — неизвестно. Я пошел на комиссию: “Имею специальность...” В бригаде монтажников много месяцев после этого мы монтировали железнодорожные мосты в Забайкалье и на Дальнем Востоке.

И вот 1941 год. Война, в блокаде Ленинград. И нас отправляют на запад...

Е. Г. Шампуров, 1996 год

4

С Дальнего Востока нас направили восстанавливать мосты на железной дороге Котлас — Воркута. Немцы подходили к Ленинграду, город нуждался в угле, а дорога почти не работала. Многих мостов не было, поезда ходили по временным путям, проложенным по льду рек. Работу по восстановлению железной дороги Сталин поручил контролировать генералу Малиновскому.

Мы, заключенные, участвовали в организации мостостроительного завода в Котласе.

Здесь стали выпускать мостовые фермы взамен захваченного врагом завода в Днепропетровске. А мы принялись восстанавливать мосты.

Вспоминается один случай. Вагон генерала Малиновского и наши вагоны (с заключенными) стояли вместе в одном тупике. Мы клепали конструкции из двутавровых балок 30-метровой длины. Под середину поставили временные стойки, чтобы конструкция не качалась. В это время шла какая-то топографическая экспедиция с теодолитом. Наши стойки помешали рабочим делать съемку, и топограф, не сказав ничего нам, велел выбить стойки. Мы работали неподалеку. Вдруг слышу сильный грохот, смотрю: наши балки дали качку и все шесть рухнули набок, выгнувшись коромыслом... Я тогда бегом к вагону Малиновского, докладываю ему о происшествии. Обратно к месту аварии бежали вместе с генералом. Малиновский отправил топографа под арест, распорядился продолжать работы.

Вскоре вышел приказ отправить из нашей бригады 10 человек в Москву на разборку Дворца Советов, который строился до войны по распоряжению Сталина на месте взорванного храма Христа-Спасителя. Бетонное строение было возведено уже до 50-метровой высоты, но было решено, что балки здесь очень подходящие для строительства железнодорожных мостов.

Наши люди разбирали дворец, металлические балки с него поступали к нам в Котлас и из них монтировались мостовые пролеты. Работу на заводе мы чередовали с сооружением мостов на воркутинской ветке и хорошо справились с заданием.

... И вот снова поезд везет меня с бригадой из десяти трудолюбивых сильных мужиков в Комсомольск-на-Амуре. Новое задание — разбирать железнодорожные мосты от Комсомольска до Ургала. Раньше эта дорога называлась Северный Великий путь, а нынче слывет как Байкало-Амурская магистраль. Она еще до войны строиться началась, а потом ее законсервировали. Теперь понадобились пролетные строения на “Пятисотую стройку” – дорогу, которую начали строить на случай войны с Японией от Комсомольска.

Сняли мы все пролетные строения до Ургала, потом — на дороге от Тайшета до Тынды. Стали из складированных конструкций монтировать мосты на “Пятисотой”. Ребята у нас были хорошие, опытные. Работали здорово. Командовал здесь генерал Петренко – высокого роста, здоровый и энергичный мужчина. Проверял работу ежедневно. Я был бригадиром. Задание бригада наша всегда выполняла не меньше, чем на 150 %.

В самый разгар войны на строительство одного из мостов приехал к нам представитель из военкомата. Обрисовал нам обстановку: немец жмет, нужно пополнение на фронт. “Желающие — пишите заявление, пойдете на фронт”. Я сразу же попросил бумагу и написал заявление. Через неделю – еще одно, потом третье, но никакого ответа так и не получил на свое желание защищать нашу Родину. До сих пор жалею, что не обратился лично к генералу Петренко, может быть, он отправил бы меня на фронт...

Мост за мостом монтировали мы. Последний, самый длинный — через реку Хута, семь пролетов по 66 метров. 9 мая 1945 года клепали мы полным ходом и вдруг слышим в 12 часов – кричит мне начальник конторы Михайлов. Подхожу, а он говорит: “Прекратите работу, — закончилась война”. Дали нам до вечера выходной по такому случаю.

Со всей работой мы справились досрочно. Вовремя пропустили армию Рокоссовского на восток, на японский фронт. И за всю активную мою деятельность во время войны и досрочный пропуск поездов мне правительство скостило один год срока заключения. Это была необыкновенная радость.

1946 год. Меня освобождают, я получаю документы и права гражданина Советского Союза. Но говорит мне руководство: “Домой не езди, а оставайся у нас работать”. И вот я начал работать мастером монтажно-мостовой конторы. Связался перепиской с женой Агафьей Сидоровной.

А жена моя жила тогда уже в Алтайском крае. Еще до войны была в Нарымском крае эпидемия кори, и все наши дети померли, осталась только дочка Нина. Перебралась Агафья с Ниной я 1942 году на хутор Мирный Труд в Алтайский край, Залесовский район. Жила у дяди Филиппа Николаевича, вступила в колхоз. Нина ходила уже в третий класс в школу. Попросился я у начальства съездить домой, с женой повидаться через десять годов после разлуки. Дали мне десять дней отпуска.

... Было это в июле месяце. Доехал на поезде до станции Тальменка, слез и пошел пешком в Залесово, а оттуда — на хутор. Подхожу к хутору и так сильно волнуюсь: я же не сообщил, что приеду. По письмам узнал хату. Захожу в дом — на скамейке сидит Нина и меня, конечно, не узнает. “Здравствуйте, – говорю, – кто здесь живет?” Она отвечает: “Старосадчева Агафья”. – “Где же она?” – “Ушла в контору”. – “А где у вас папа?” – “Где-то на востоке”. Я присел на скамейку и сижу, дожидаюсь хозяйку.

Вот, слышу, идет. В сенках открыла дверь и смотрит... Потом как заплачет и обняла меня, а я ее. И давай мы разговаривать — не видались же 10 годов. Тогда и Нина догадалась, что это пришел ее родной папа. Повел я разговор, поедут ли они со мной на восток. Агафья сразу же дала согласие.

На другой день я пошел на Филиху проведать отца и мать. Повидался с братом, сестрой, со всей родней. Еще потом поночевал две ночи дома и отправился в дорогу — в Комсомольск. Уже свободным человеком».