ОДНА ТОЛЬКО ПРАВДА («Единственный роман» Николая Самохина)
Как ни прискорбно это сознавать, но о замечательном писателе Николае Яковлевиче Самохине говорить сегодня приходится только в прошедшем времени. Уйдя в расцвете творческих сил, прожил он, в общем-то, не долгую жизнь, в которой, впрочем, успел сделать многое. И выражается это не только количеством изданных книг, которых у него в Москве, Сибири и за рубежом вышло более двух десятков…
Ярко-самобытный и многогранный художник, уже одно имя которого гарантировало читательский успех, был он и блестящим юмористом-сатириком, и тонким лириком, и мастером психологической прозы, и острозлободневным публицистом. Но о чем бы и в какой форме ни вел разговор с читателем Николай Самохин, он всегда стремился быть с ним предельно честным, искренним, писать «правду, одну только правду». Вот почему, наверное, творчество его, несмотря на ощутимые перемены в нашем социальном климате, продолжает оставаться понятным и близким людям разных возрастов, а художественно воссозданный им мир — достоверным и узнаваемым.
В книгах Николая Самохина причудливо переплелось доброе и злое, веселое и печальное, радостное и горькое, бытовые драмы и комедии. Сцементированное словесным искусством автора, все это стало прочной кладкой сотворенного писателем литературного здания. Внешне оно просто, без каких-либо усложненных сюжетных ухищрений и затей. И хотя в произведениях Самохина немало неожиданного, а подчас даже парадоксального, он никогда специально не изобретал для своих героев каких-то ситуаций, справедливо полагая, что лучший проектировщик тут — сама жизнь в ее непредсказуемой изменчивости.
«Я не умею и, честно говоря, ленюсь выдумывать, — признавался Николай Самохин в одном из немногочисленных своих интервью. — Поэтому большинство моих рассказов идет от той жизни, которая нас окружает. А сюжеты, они, как говорится, валяются у нас под ногами…».
А ведь и в самом деле, думаешь, читая самохинские рассказы и повести, — валяются! Его то тем, то другим на нас похожие персонажи заполняют знакомые нам улицы, магазины учреждения, дачные поселки… Они попадают в положения, в каких были или вполне могли бы оказаться мы сами, либо наши близкие и знакомые.
К примеру, кто из нас, сибиряков, не оказывался на месте героев самохинского рассказа «Только правда!»? Отец и дочь из большого сибирского города приехали отдыхать на черноморское побережье. Они договорились рассказывать о Сибири только правду. Но сразу же наталкиваются на недоверие к себе. Зато, когда, сменив тактику, начинают пичкать пляжных слушателей байками о мертвящих сибирских морозах, шатающихся по улицам медведях и т.д., отношение к ним резко меняется, и они прочно завоевывают внимание. Рассказ напечатан три десятка лет назад, но разве столично-европейский взгляд на Сибирь с тех пор существенно изменился?
Валяются-то сюжеты, валяются, но их еще надо увидеть в житейской пыли. Да и подобрать — полдела. Не случайно Николай Самохин в упомянутом выше интервью сразу же и оговаривается: «Жизнь, правда, не поставляет готовых рассказов. Подобранный «камушек» надо еще «огранить», придать ему еще и нужную форму. И здесь самое важное, чтобы не было писательского насилия над жизнью, чтобы люди, прочтя, сказали: да, это правда!»
Николай Самохин умел это делать. Мастерски! Благодаря исключительно острому социальному зрению ему удавалось за незначительными вроде бы штрихами текущей обыденности увидеть нечто очень важное в окружающем мире. И не просто увидеть, но и показать так, чтобы сделать своего читателя заинтересованным соучастником.
В огранке сюжетов-«камушков» Николай Самохин использовал различные художественные формы и приемы. Диапазон его в этом плане достаточно широк: от незатейливых «одноклеточных», так сказать, юморесок — до серьезных объемных повествований; от сугубо реалистических, чуть ли не с натуры списанных, зарисовок — до произведений, в которых звучат фантастические мотивы.
Николай Самохин, замечу, весьма охотно и успешно пользовался приемами так называемой «бытовой фантастики», помогавшими ему контрастнее высветить явления вполне реалистические.
Вот некто Федя Мокрецов из рассказа «Внутренний голос». Он вдруг обнаруживает у себя «способность слышать внутренние голоса других людей». Ну, чем не фантастика! Да, но как она согласуется с заявлением Самохина о том, что он не умеет выдумывать? А очень просто! В итоге, чудо оказывается мнимым: за чужие, «внутренние голоса» Мокрецов принимал свой собственный. Писателю же несостоявшееся, вернее им самим разоблаченное чудо понадобилось отнюдь не для хохмы, хотя рассказ и выдержан в изящно-остроумном самохинском стиле, а, во-первых, для того, чтобы лучше показать ограниченность героя, а во-вторых, заставить его самого увидеть себя во всей неприглядной наготе.
Однако к каким бы художественным приемам в своем творческом процессе Николай Самохин ни прибегал, он не просчитывал их, не примерял заранее к еще не родившимся повестям и рассказам. Во всяком случае, думаю, не задавался четко определенной целью в начале работы над тем или иным произведением написать, к примеру, что-нибудь лирико-исповедальное, сатирическое, либо фантастическое. Прием, форма, жанр — все это возникало и развивалось у него спонтанно с замыслом. Однако ладно изваянным сосудом, не дающим выплеснуться содержанию, все становилось не сразу и не просто. Ведь «огранить» сюжет — это не только придать ему нужную форму и наполнить какими-то мыслями, эмоциями, но еще и подобрать гармонично сочетающийся с его сутью словесный рисунок. А это и есть труднейшая задача любого литератора. Так вот, из многих собратьев по перу Николай Самохин, помимо прочего, выделялся еще и как отменный стилист, как художник, хорошо знавший цену слову, умевший и любивший с нм работать.
В чем я и убедился на собственном опыте, когда, будучи журнальным редактором, работал с его вещами. Править их было почти невозможно. И вовсе не в силу обычных авторских амбиций (как правило, авторы убеждены, что враги-редакторы способны лишь испортить их гениальные творения), а просто потому, что, за редким исключением, править в них было нечего: без украшений и затей, но все сделано из добротного словесного материала, ладно пригнано, как бревна в хорошем срубе, отчего и дом-повесть, и домик-рассказ у Николая Самохина выходили как без лишних наростов, так и без щелей и пустот. Когда же в редчайших случаях изъяны все-таки обнаруживались, Николай Яковлевич приходил в сокрушительное отчаяние — в нем закипала уязвленная профессиональная гордость.
Зачем я об этом сейчас вспоминаю? Может быть, в назидание нынешней литературной поросли — в большей части своей стилистической расхристанной, неряшливо-неопрятной, косноязычной.
Впрочем, нельзя сказать, что Николай Самохин так уж сразу стал образцом для подражания. Тому предшествовал тяжкий путь творческого становления. И если сравнить Самохина 1980-х с Самохиным конца 1960-х, то нетрудно заметить, что это были разные литераторы. Художественные опыты молодого Самохина находились все-таки где-то на грани газетного фельетона, юморески, остроумного журналистского эссе, за которыми с трудом пока еще угадывалась полноценная проза.
И этому есть свое объяснение. Дело в том, что писатель-сатирик, как и вообще прозаик, вызревал и развивался в Николае Самохине параллельно с газетчиком-фельетонистом и публицистом.
Хотя образование Самохин получил совсем по другой — не журналистской или филологической — профессии. Окончил он Новосибирский институт водного транспорта, однако по инженерной профессии не проработал и года: сначала трудился в проектном институте, потом мастером на строительстве новосибирского Академгородка. Тяга к слову, к перу (а она давала о себе знать еще в вузе, где будущий писатель был активным автором и исполнителем студенческого театра миниатюр) победила, и Николай Самохин на долгое время связал свою судьбу с журналистикой: сотрудничал сначала в газете «Советский воин», потом — в «Вечернем Новосибирске»; немалое время проработал он ответственным секретарем журнала «Сибирские огни» и собственным корреспондентом «Литературной газеты» по Западной Сибири».
Журналистика обогащала фактическим материалом, позволяла видеть жизнь с самых неожиданных сторон (отсюда и многообразие ситуаций и характеров в самохинских произведениях). Журналистская деятельность, к тому же, помогала наблюдать за общественным поведением человека, которое и становится предметом пристального внимания как его публицистики, так и сатирической прозы.
И не только сатирической. Из того же углубленного интереса к социальному поведению человека выросли и такие, например, повести Николая Самохина, как «Толя, Коля, Оля и Володя здесь были», «Так близко, так далеко».
Известно, вместе с тем, что газетная работа чревата своими шаблонами и стереотипами. Недаром же великий писатель и матерый газетчик Эрнест Хеменгуэй считал, что «газета портит стиль». Оно и в самом деле, повторюсь, некоторый налет газетчины в ранних самохинских вещах ощущался. Однако в силу того, что по природе своей был Николай Яковлевич все-таки истинным художником, а не газетчиком, «газетный недуг» преодолел он довольно быстро. По той же, вероятно, причине, проработав много лет в прессе, настоящим газетчиком, как он сам признавался, себя так и не почувствовал. Как не смог и полюбить оперативную журналистскую работу. Куда лучше получались у него жанровые сценки, зарисовки и фельетоны, от которых он потом без видимых усилий переходил к юмористическим (и не только юмористическим) рассказам. Подчеркиваю — без видимых, ибо легкость перехода была кажущейся.
От газеты к литературе — путь для писателя достаточно традиционный. Многие прошли его. Но в 1960-е годы, когда входило в литературу поколение Николая Самохина, возникла и другая, быстро завоевавшая популярность, форма обретения писательского мастерства — разного рода семинары и совещания молодых дарований. Достаточно вспомнить хотя бы нашумевшие в свое время Читинский (1965) и Кемеровский (1966) зональные семинары молодых писателей, ставшие стартовой площадкой для целой плеяды ныне хорошо известных прозаиков и поэтов.
Николай Самохин в них не участвовал. Он и вообще литературных «академиев» не кончал, а писательскую науку постигал самоучкой и без «отеческого догляда» старших товарищей по перу. Во всяком случае, каких-то конкретных наставников никогда не имел. И вовсе не по причине собственной гордыни или непочтительного отношения к авторитетам. Все объяснялось проще.
Цех юмора и сатиры, в котором начиналась литературная карьера Самохина, был в те годы очень малолюдным, а в Сибири и совсем, можно сказать, безлюдным. Поэтому волей-неволей оставалась одна надежда — классики. У них-то — у Чехова, Зощенко, Аверченко, О Генри, Джерома, Ильфа и Петрова — и учился. Да внимательно присматривался к близкому ему по творческому складу Шукшину. Так что любимое напутствие литконсультантов начинающим сочинителям «читайте классиков» для Самохиа на многие годы стало поистине руководством к действию.
У классиков он прошел великолепную школу мастерства. Безусловно, и влияние их на себе ощутил. От каждого — свое. А все вместе помогли они ему навсегда усвоить одну важнейшую вещь: без своего видения мира, собственной точки зрения и позиции — без этого здорового творческого субъективизма — не может быть и настоящего художника.
А насколько близка была Николаю Самохину эта мысль, лучше всего, пожалуй, дают почувствовать его рассказы «Лиса близехонько бежала» и «Рассказ о попытке написать объективный рассказ».
В последнем писатель открыто заявляет о себе как художнике пристрастном и без всякого сожаления сознается, что именно произведения бесстрастные, с отстраненным авторским взглядом, ему никак не удаются. Добавляя при этом: «Я лично всегда готов на помощь прийти — тому, кто мне симпатичен». И в произведениях Самохина постоянно ощущается искренняя симпатия к людям честным, добрым, нетерпимым к пошлости, хамству, наглости, воинствующему невежеству.
В рассказе «Лиса близехонько бежала» автор воскрешает один из эпизодов своего детства. Прослушав на уроке басню «Ворона и лиса», дети получают от учительницы задание сделать на эту тему рисунок. У мальчика Коли лиса получилась больше дерева. Больше — потому что бежала она «близехонько». Но не от дерева, как настаивает уверенная в своей формальной правоте учительница, а от него самого, как увидел лису юный герой рассказа. И в этой кажущейся алогичности, в несовпадении с какими-то твердо установленными масштабами и соответствиями — весь Самохин-художник. Как и для юного Коли, для него крупнее и значительнее не то, что считается таковым по общепринятым меркам, а то, что ближе ему самому. Отсюда, я думаю, и повышенное внимание к внешне мало примечательному рядовому обывателю. С ним Николай Самохин жил как раз очень «близехонько».
Такая позиция била по писателю рикошетом не раз. Неоднократно укоряли его за мелкотемье и бытовизм (очень модные были в свое время обвинения). К счастью, не прислушался он, не дал убедить себя, что «лиса» его бежала «близехонько» не от него, а от дерева.
Хотя это вовсе не значило, что личная самохинская «лиса» напрочь загораживала древо общественного бытия. Напротив. Словно через оптический прицел снайперской винтовки, выцеливала. Что, наверное, красноречивей всего подтверждают повести Николая Самохина «Так близко, так далеко», «Рассказы о прежней жизни», «Где-то в городе, на окраине», «Сходить на войну», «Наследство».
Великолепный рассказчик, Самохин был не менее интересным повествователем. Только не следует думать, что с годами произошла в нем этакая последовательно-поступательная творческая эволюция: начинал со всякой юмористической мелочи, потом стал грузнеть, писать серьезные увесистые повести… Нет, путь Николая Самохина был куда более сложен и извилист. Так, довольно рано став известным юмористом, он дебютировал в 1962 году рассказом «Прекрасная несправедливость» совсем в другом жанре — лирической прозы. В 1975 году появилась его повесть «Где-то в городе, на окраине», которая целиком вышла из рассказа «Ровесники», написанном за двенадцать лет до этого. Повесть «Так близко, так далеко» тоже опирается, с одной стороны, на более ранние самохинские рассказы, а с другой — на его публицистику. Короче говоря, все творчество Николая Самохина было взаимосвязано и взаимообусловлено самым порой причудливым образом и все сплеталось в узор одного продолжающегося до самой кончины писателя произведения.
Не случайно так близко было Самохину шукшинское высказывание о том, что «рассказчик всю жизнь пишет один большой роман, и оценивают его потом, когда роман дописан и автор умер». Самохин прекрасно сознавал, что и он тоже пишет один большой, разножанровый, но объединенный личностью автора роман. Короткие новеллистические главки чередовались в нем с крупными повествовательными главами.
Одной из таких крупных глав «единственного романа» Николая Самохина стала его повесть о дачниках «Так близко, так далеко».
Не он «открыл» эту тему. Задолго до него уже был Чехов с «Крыжовником» и «Вишневым садом». И как тут не вспомнить прозорливое предсказание небезызвестного Лопахина, предрекавшего, что «дачник дет через двадцать размножится необычайно». Именно о таком вот «размножившемся» необычайно дачнике как уже свершившемся факте и рассказывает Николай Самохин. Правда, пытается увидеть его не в комическом преимущественно, а в «лирико-социальном» аспекте. Впрочем, и юмора, и иронии в повести «Так близко, так далеко» тоже хватает.
«И что такое наше дачное окружение? — задается писатель вопросом. — Щупальца прогресса, наступающего на природу, или, наоборот, зеленый экран, заслоняющий природу от щупальцев прогресса? Полигон, где тренируется угрюмая собственность, или лаборатория по восстановлению утраченной любви к земле?»
И когда дочитываешь повесть до конца, неожиданно приходишь к выводу, что ответ в этих самых «или» — «или» как раз и содержится — и то, и другое, и третье, и четвертое. Судя по заголовку произведения, проблема автором рассматривается еще и с разных степеней приближения: то есть, вглядываясь «так близко» в колоритные фигуры дачников, представляющих определенные типажи-характеры, пытаться писатель через них увидеть «так далеко» — социальную и нравственную перспективу взаимоотношения человека и природы.
Не менее важно, мне кажется, и то, что через призму дачной проблемы Николаю Самохину и в привычном городском обывателе удается обнаружить нечто новое. Так, скажем, очень зорко подметил он тип человека, зарождающийся на перехлесте технического прогресса с ненасытным вещизмом, тип, который олицетворяет собой в повести «Так близко, так далеко» «красивый мальчик Сережа». Он энергичен, деловит, предприимчив. В родительский карман не лезет, всего добивается сам. «Рано утром Сережа — дворник… По выходным он — пожарник, в каникулы — боец строительного студенческого отряда или член «дикой бригады» шабашников. Зимой он долбит лед на тротуарах, очищает мусорные бачки…». А при надобности прекрасно сыграет роль шефа или менеджера несуществующей фирмы. (Тип этот сегодня еще более современен, нежели четверть века назад, когда открыл его Самохин, потому что нынче пришло его золотое время). Сережа сравнительно честно кует свое маленькое обывательское счастье, но писатель не радуется за него, поскольку рамки этого счастья ограничены лишь набором определенных благ и от «красивого мальчика» веет космическим холодом стерильного, лишенного всякой нравственной оболочки прагматизма, ориентированного на безраздельное «мое». На самом деле, может быть, и не столь уж плохи такие люди, но у писателя, гражданина и просто человека Николая Самохина душа к ним никогда не лежала. Вовсе не они, считал Николай Яковлевич, должны составлять здоровую основу общества, и не за ними, расчетливыми индивидуалистами и эгоистами, а за теми, в ком крепнет коллективистское чувство «нашего», — будущее.
Ну а благотворное влияние дачного общения, помимо прочего, еще и в том, полагает автор повести «Так близко, так далеко», что воспитывает оно в горожанах, замурованных в своих сотах-квартирах, личную ответственность каждого за общее «наше».
«Во мне начинает вызревать какое-то деревенское, общинное чувство нашего, — говорит главный герой повести Артемов, отмечая происходящие в нем после покупки дачи перемены. Раньше я знал: квартира — моя, а лестничная площадка — ничейная. А теперь вот появился клочок земли, за который у меня, как ни странно, болит душа. Нет, не за четыре сотки, принадлежащие лично мне, а за весь кооператив». Можно прочитать между строк: и за всю землю, на которой живем; за природу, с которой по собственной вине человек утратил гармоническую связь.
Для того, подозреваю, и задумал Николай Самохин повесть «Так близко, так далеко», чтобы с болью этой поделиться и заразить ею сердца читателей. Оттого, наверное, и заканчивается она таким вот криком души, но и надежды: «Поверьте нам, птицы, рыбы, зверье! Нам нельзя без вас. Ведь не зря же мы — загипнотизированные телевизорами, порабощенные машинами — бежим и бежим из каменных наших джунглей посмотреться в зеркало природы: в цветы ее и деревья, в травы и воды, в трогательные комочки теплой земли…»
О «деревенском, общинном чувстве нашего» Николай Самохин в повести «Так близко, так далеко» заговорил не просто потому, что как советскому писателю ему частнособственническое «мое» надо было непременно перевесить социалистическим «наше». Как художник он никогда жестко не привязывал себя к идеологическим схемам, хотя имел партбилет в кармане и даже избирался парторгом писательской организации. Но это было действительно его, Николая Самохина, истинное самочувствие, генетически передавшееся ему от дедов и прадедов. И тут самое, пожалуй, время вспомнить о корнях и истоках писателя.
Родился Николай Самохин 1 августа 1934 года в селе Утянка Алтайского края, в семье бывшего крестьянина, который в силу социальных обстоятельств (коллективизация, индустриализация и т.д.), как и тысячи ему подобных, должен был «срочно перековываться в рабочие, вылезать из корявой мужицкой шкуры».
Яков Григорьевич Самохин, отец писателя, переменил немало занятий, а закончил рабочий путь коновозчиком на строительстве Запсиба и Сталинского алюминиевого завода. Там же, на окраине Новокузнецка (бывшего Сталинска) прошло и детство самого Николая Яковлевича. Много тяжелой черной работы выпало и его матери, Анне Васильевне. Впрочем, судьбы всего родственного круга Самохиных — таких же «оторванных» социальными ветрами от пашен рабочих — во многом схожи.
Не стану вдаваться в подробности детства и юности писателя. При желании их можно почерпнуть в любой из повестей и во многих рассказах Самохина. Автобиографизмом, надо отметить, вообще пронизана значительная часть его творчества. Но в особой степени он сказался в произведениях, посвященных военному детству, отцу, матери, близким людям, составившим в итоге единый прозаический цикл.
Он не создавался по заранее намеченному плану. Заканчивая очередную его вещь, Николай Самохин, уверенный, что больше не вернется к временам минувшим, спешил в привычный цех сатиры и юмора, но прошлое вскоре начинало властно звать к себе.
Цикл открывается «Рассказами о прошлой жизни» — трагикомической повестью, в которой, заглядывая в предвоенное время, писатель показывает, откуда, из каких «палестин» вышли великие рядовые Великой Отечественной войны с их верными матерями и женами. А вот «Где-то в городе, на окраине» — повесть уже о собственном военном детстве.
К этому времени (повесть опубликована в 1974 году) в советской литературе сложился целый пласт лирико-исповедальной прозы о военном детстве. Обозначились здесь и свои вершины, и свои авторитеты, а так же особые стилистика и тональность. Тем не менее, повесть Николая Самохина не затерялась в общем потоке, не стала всего лишь «одной из». В отличие от многих других тематически родственных произведений, о минувшем рассказывается в ней без всякого приукрашивания и ностальгического умиления. И не потому только, что автор, как и всегда, стремился говорить «правду, одну только правду». В последней своей опубликованной повести «…Тому назад» Николай Самохин пишет о том, что наивно, да и опасно идеализировать прошлое, в частности, патриархальную старину, «отыскивая там лишь и лад, и склад, и нравственность, и благолепие», и противопоставлять его нашему бытию. Почему? Да потому, убежден писатель, что «ничто ведь не из чего не происходит… И вся высочайшая нравственность, и добро, и милосердие, и вся ужасающая безнравственность — все оттуда…» Вот отчего, наверное, в повестях «о прошлой жизни» причудливо переплелось у Самохина «разумное с нелепым, героическое с низким, смешное с трагическим».
Рассказав о военном детстве своего поколения, Николай Самохин не мог обойти молчанием тех, кто непосредственно на своих плечах вынес тяготы боевых сражений, военного тыла и послевоенной разрухи. Не мог, признается писатель, потому что в нем «жила еще растревоженная память», которая «подсказывала, что там, в стране детства, на окраинной моей призаводской улочке, босоногий полуголодный мальчишка был не единственным и не главным героем. Там бедовали вдовы, стучали костылями фронтовики, ютились эвакуированные. Там жили мои отец и мать». Она, «растревоженная память» и заставляла Самохина вновь и вновь возвращаться в прошлое. Так появились его повести об отце-солдате «Сходить на войну» и матери-труженице «Наследство».
Возможно, такая оценка кому-то покажется завышенной, но я считаю повесть Николая Самохина «Сходить на войну» одним из лучших произведений русской литературы о Великой Отечественной войне.
Надо сказать, что, взявшись за нее, Самохин сильно рисковал. Конец 1970-х, когда писалась эта вещь, был временем расцвета советской военной прозы, которую создавали в основном люди, прошедшие фронтовыми дорогами. И все-таки не нюхавший пороху Николай Самохин рискнул. Во-первых, потому что задался целью написать «не о войне — о человеке на войне», что само по себе уже не менее ценно, ибо «росла цена не только тому большому, что совершил народ, но и тому малому, что сделал каждый». Во-вторых, потому что у писателя был свой солдат, о котором никто, кроме него, Самохина, не смог бы рассказать.
Каким же увидел Николай Самохин своего солдата? Очень обыкновенным, даже каким-то заурядным. Он и на войне пробыл всего шесть дней (как раз о них и ведется рассказ), пока не ранило, и не совершил ничего особенного. Однако рисовать его более впечатляющим, геройским автор не стал. Потому что бойца своего он видел именно таким вот трудягой, «чернорабочим войны». Не случайно она и началась для него так же обыденно, «как работа — как уборка, допустим, сев или тот же покос», да и вообще войну понимает он как тяжкий изнурительный труд. И вынужденный. В связи с чем, кстати, проясняется и глубинный смысл названия повести.
В самом деле, почему именно «сходить», а не «пойти», как, вроде бы, логичнее, или не «идти»? Уместно ли употребление глагола, обозначающего разовое, эпизодическое действие применительно к такому глобальному событию, как величайшая в мировой истории война? Ближе знакомясь с героем Николая Самохина, приходишь к выводу, что не только уместно, но по отношению к таким, как он, пожалуй, и единственно верно, поскольку для них война — нечто временное, серьезному мужику навязанное, и уж вовсе бесполезное в сравнении с главным мужицким делом — добыванием хлеба насущного. Недаром же самохинского солдата — потомка крестьян и заводского рабочего — в войне поражает прежде всего ее разорительность и бесхозяйственность. И в наивном этом удивлении как нельзя лучше выразилась миролюбивая суть русского воина-труженика.
Надо сказать, что название «Сходить на войну» смутило многих литературных деятелей того времени. Это резало слух, было «неправильно», негероично, это принижало, лишало монументальности образ солдата-победителя. И когда повесть была переиздана в Москве, вышла она усилиями столичных редакторов ли, цензоров ли, под заголовком уже бездымным и нейтральным — «Отец солдата». А когда я предложил еженедельнику «Литературная Россия», где меня тогда охотно печатали, рецензию на эту повесть с приведенной выше трактовкой самохинского варианта заголовка, мне ее завернули, стыдливо объяснив, что, «идя на поводу автора, я вхожу в противоречие…».
Но вернемся к герою повести солдату. Его писатель изобразил предельно зримым, конкретным, достоверным. И не побоялся показать временами смешным, нелепым, даже и трусоватым, отчего он стал только живее и убедительнее.
Но вот что примечательно. При всей своей индивидуализированности он не имеет имени собственного. «Отец», «батя», «солдат» — называют его в повести те, кто с ним соприкасается. И не от авторской забывчивости эта анонимность. За безымянностью героя повести «Сходить на войну» — тысячи безымянных героев Великой Отечественной, о которых еще предстоит рассказать, и у многих из нас живущих остался в душе свой «нерассказанный» солдат. И нельзя не присоединиться к словам писателя, которыми он заканчивает повесть «Сходить на войну»: «И разве не заслуживают они бессмертия? Разве не заслужил его каждый человек, честно проживший свою жизнь, честно выполнявший свой долг перед нею? Перед нами?»
Слова эти в полной мере относятся и к Клавдии Артамоновой из повести «Наследство». Как ледокол в тяжелых льдах, обдираясь о невзгоды и лишения (и батрачила, и голодовала, и умирала от болезней), вела она свой семейный караван к лучшим, счастливым дням. И «всю себя отдала другим, всю свою жизнь — словно в землю высеяла». Жизнь Клавдии Артамоновой тоже можно назвать подвигом во имя тех честных и чистых людей, которых она растила в детях своих. И без таких вот материнских подвигов едва ли возможны все остальные: ратные, трудовые…
Старший сын героини повести журналист Артамонов после смерти матери находит оставленные ею записи, где она вспоминает некоторые эпизоды своей жизни. «Что оставила она ему? Завещание? — задумывается Артамонов. И сам себе отвечает: — Да, именно завещание, духовное… А что завещала? А жизнь свою и завещала, подвижничество свое — опять-таки ради жизни. Его жизни». И всем им, детям ее, — приходит он к выводу, — надо «честно сеять — каждому свою полоску. Только так, наверное, и можно вернуть долг матери».
«Что посеешь, то и пожнут…» — так заканчивается повесть «Наследство». Истина, вроде бы, и банальная, но доказывать ее всякий раз каждому приходится заново. Рассказав о мальчишке с заводской окраины, немолодом солдате и матери, всю себя отдавшей детям, Николай Самохин сумел заново и по-своему ее доказать. И не для себя одного. Для новых и новых читателей.
Николай Самохин честно засевал свою литературную полоску. Он стремился писать так, чтобы люди, прочтя его произведения, становились добрее, чище, нежнее друг к другу. Чтобы человека даже тогда, когда прочтет он о чем-то печальном, горьком, даже трагическом, не оставляли, как поется в песне Окуджавы, три сестры милосердия — Вера, Надежда, Любовь. В этом видел Николай Самохин свое писательское предназначение. И исполнял его, пока билось сердце (11 января 1989 года Николая Яковлевича не стало), свято, истово…
А. Горшенин
Рекомендуем дополнительно прочесть
Книги Н. Самохина:
Где-то в городе, на окраине. — Новосибирск, 1986.
Рассказы о прежней жизни. — Новосибирск, 1990.
О Н. Самохине:
Перцовский В. Николай Самохин. (Лит. портрет). — Новосибирск, 1987.
Мостков Ю. В неустанном поиске справедливости. — Новосибирск, 2004.