За прошедшие шестьдесят с лишним лет Самуил Рафаилович Волк рассказывал свою историю бессчетное количество раз. Но со временем она не становится менее страшной. И хотя он старается излагать ее предельно безэмоционально, придерживаясь голых фактов, потрясение все равно оказывается чересчур сильным.
Если бы это был художественный фильм, в титрах обязательно стояло бы: “детям до 16”. Но ужас весь в том, что главным героям этой истории до шестнадцати было далеко, дожить до них они не надеялись.
- В 1941 мне было 11 лет. - Рассказывает Самуил Рафаилович. - Нас в семье было пятеро детей, жили мы достаточно тяжело, и когда появилась возможность отправить меня в пионерский лагерь в двадцати километрах от Минска, мама очень обрадовалась.
22 июня мы проснулись от бомбежки. Я залез на дерево и видел, как мимо пролетают самолеты, на которых была нарисована свастика. Иногда, когда самолет летел достаточно низко, можно было разглядеть пилота в шлеме...
Потом мимо лагеря стали проходить отступающие войска. Это были и разрозненные группы солдат, уставшие, запыленные. Они останавливались у дороги, и мы выносили им воду, рассматривали винтовки.
Приезжали родители, забирали ребят. За мной никто не приехал, и 28 июня, когда мы вышли к дороге, увидели немецкие танки, а когда добрались до города он уже был занят фашистами.
Пионервожатая привела нас к своему дому и сказала, что если мы помним, кто где живет, тот может идти. Потом добавила, а кто не найдет родных, может вернуться ко мне обратно.
Наш дом по улице Советской стоял у здания правительства. Это было самое высокое здание в городе. И когда я подошел к памятнику Ленину и увидел, что он скинут с пьедестала, мне стало по-настоящему страшно. И я заплакал.
Нашу улицу разбомбило. От дома осталась только печная труба. Бродил по пепелищу, и никак не мог поверить, что нашего дома больше нет. Стало смеркаться, и я понял, что надо идти к родственникам. В семье отца было восемь братьев и одна сестра, но я их адреса и где они проживают, не знал. Кстати, после войны я узнал, что из всей этой семьи Волк остался только один брат и две его дочери. Недалеко от нас жила тетя, мамина сестра. Я хорошо знал ее улицу – часто катался там на самокате по крутому спуску. Когда подошел к ее дому, то увидел огромную воронку. Я растерялся, и тут из соседнего дома вышла моя двоюродная сестра. Оказывается, их приютила соседка. Тетя очень обрадовалась, увидев меня, накормила, перевязала мне израненные ноги, так как я почему-то шел босиком. Потом сестра отвела меня на окраину города, где находилась моя семья.
Оказалось, что когда объявили о начале войны с фашистами, папа решил уходить. В Первую мировую войну он был в немецком плену и больше в плен попадать не хотел, так как хорошо знал отношение фашистского режима к евреям. Но мама волновалась за меня и не пошла с ним. Папа ушел из Минска 24 июня. И больше я никогда о нем не слышал. Наверное, он погиб, потому что немецкие войска быстро прорывались вперед и никого не выпускали, возвращали в Минск или убивали прямо на дороге.
С приказом от 20 июля 1941 г. немецкой полевой комендатуры «Об образовании еврейского жилого района в г. Минске» все евреи потянулись в гетто. Мама собрала оставшиеся вещи, и мы вместе с другими тысячами евреев переселились в гетто. Это была огороженная колючей проволокой в три ряда большая территория города, где разместилось до 100 тыс. евреев. Нам досталась комнатка без окон и дверей и одна большая кровать, на которой удавалось нам размещаться поперек. Практически, не было ни вещей, ни продуктов. По утрам немцы выводили колонны на работу, разбирать завалы. Там раз в день кормили горячей похлебкой. Поэтому все старались попасть на работы. Младшему братику, Семочке, было всего полтора года. Мама пыталась продавать оставшиеся вещи, чтобы прокормить семью. Белье, какие-то кофточки и другую утварь. На это мы и жили.
- 7 ноября в гетто был первый большой погром. - Самуил Рафаилович рассказывает эту историю просто и обыденно, но от этой обыденности мороз продирает по коже. - Фашисты оцепили несколько кварталов, и выгоняли из квартир всех подряд. Тех, кто сопротивлялся, убивали прямо на месте. Остальных сажали в душегубки и увозили. Их вывезли из Минска, где заранее были вырыты рвы и там их закопали. В тот день погибло примерно семь тысяч человек.
Мы и те, кто не попал в облаву, с ужасом ждали своей очереди. Люди боялись выходить из домов. Ждали смерти. Пару дней ни днем, ни ночью не смолкали выстрелы. Когда все успокоилось, стали поговаривать, что дальше будет тихо и стали поговаривать, что это была акция в честь дня Октябрьской революции.
20 ноября пришли за нами. Выгоняли нас из дома полицаи. Они стучали прикладами в двери и орали «жиды выходите» на ломанном русском языке. Они старались доказать свою верность новой идее. Мама хотела взять вещи, ее сбили на пол, стали пинать, выбросили на улицу.
Нас выстроили в колонну. Тех, у кого был пропуск специалиста, «аусвайс» построили отдельно и оставили в гетто, а остальных повели мимо юденрата. Все спрашивали – куда ведут. Полицаи отвечали – к юденрату. Но повели нас мимо, совсем по другой улице, и вскоре вывели из гетто. По разговорам стало понятно, что ведут на расстрел. Колонну сопровождали полицаи и гестаповцы. Но люди все равно пытались бежать.
- Мама, можно я убегу? – спросил старший брат.
- Кто поможет мне нести Семочку? – ответила нет.
- Мама, можно я убегу? - спросил я.
Она тяжело вздохнула и кивнула головой.
В это время какая-то женщина с ребенком на руках бросилась во двор. Охрана отвлеклась, я выскочил из колонны и побежал. Вслед мне раздалась очередь, пули просвистели у меня над головой. Я оглянулся и увидел, что за мной бежит мой младший шестилетний брат Зяма. Я схватил его за руку, и мы кинулись к дровяному сараю, забрались за поленницу и притихли.
Вслед за нами кто-то из охраны забежал во двор и первым делом заглянули в туалет и выволокли оттуда женщину с ребенком. Ее били прикладами и вернули в колонну. Нас они не нашли. А мы отсиделись в сарае и вышли, когда крики прекратились. Жители дома видели, как мы прятались, и когда колонна ушла, они окружили нас и стали спрашивать, куда же мы теперь? Я честно ответил, что в гетто. Люди с жалостью смотрели на нас и качали головами - вас же там убьют. Но помочь ничем не могли. А нам все равно некуда было идти. И вечером мы вернулись в гетто.
Я знал, что в другом районе гетто проживала мамина сестра и надеялся, что и в этот раз она нам поможет, если мы найдем их живыми. Через колючую проволоку, мы снова вернулись в гетто и нам повезло. Тетя увидела нас и все поняла. Вместе мы оплакивали родных, которых с тысячами других евреев, расстреляли у деревни Тычинка.
Мы стали жить у тети. Прожили где-то недели две. Но еды не было, а у тети было трое своих детей. И однажды она нам сказала: «Ничего не поделаешь, придется вас определить в детдом». По приказу немецкой администрации юденратом был создал детдом для ребят, так или иначе уцелевших после расстрелов 7 и 20 ноября. Кто-то, как и мы, бежали прямо из колонны, кто-то выбрался из расстрельного рва… и пришел назад, потому что идти нам было некуда, кого-то укрыли соседи и родственники. Собрав всех сирот, фашисты не думали нас спасать, так как нас, как свидетели жестокой расправы, было легче уничтожать всех вместе. В детдоме находилось порядка 300 детей.
Так мы получили крышу над головой и крохи еды, которых не хватало. Нам давали похлебку из овса на костях от конины. Эта еда по-еврейски называлась «кай унд шпай» в переводе жуй и плюй.
Многие малыши умирали от голода, они ползали под столами и собирали случайно упавшие крошки. Я не хотел ползать, и стал искать выход из гетто. Нашел лаз в колючей проволоке и пошел на улицу собирать милостыню.
Вскоре я уже хорошо знал весь город - где лучше подают, в каком из разрушенных домов можно переночевать в случае чего, как проще и безопаснее выбраться из гетто, и как вернуться назад. Вскоре я стал брать с собой и братишку.
Вместе с другими белорусскими ребятами мы продавали у поездов газеты, чистили обувь. Ребята постарше вручили мне щетку, научили, как правильно чистить сапоги. Иногда нам подавали пфенинги, сигареты, хлеб, иногда ничего. Все добытое мы обменивали на продукты, часть из которых приносили в детский дом для малышей. Недалеко от вокзала, в заброшенном доме, мы себе сделали ночевку – натащили старых вещей и тряпок. Зачастую, особенно если было тепло, ночевали там. Рискуя жизнью, в гетто возвращались не каждый день.
На вокзале я познакомился с Левой. Он тоже жил в гетто, но каждый день ходил на вокзал чистить обувь. У него был старший брат Леня, который иногда появлялся на вокзале, но в гетто я его не видел. Потом от Левы под большой тайной я узнал, что Леня был партизанским разведчиком и в Минск приходил в основном, чтобы получить информацию о немецких частях и добыть оружие.
В дни, когда на станцию прибывал немецкий эшелон, следовавший на фронт, Леня прятался в туалете. Немцы с эшелона заскакивали туда, вешали портупеи с оружием на дверцы кабинок. Леня быстренько срезал один-два пистолета и исчезал. Немцы, конечно, поднимали шум, сообщали по команде коменданту вокзала, а сами быстро возвращались к эшелону, так как опоздание им грозило как дезертирство. Леню поймать им не удавалось, зато они стали активно гонять нас, мальчишек, с вокзала.
Однажды попался и я. У коменданта была огромная немецкая овчарка, которую звали Люкс и от нее невозможно было убежать. Комендант приволок меня в свой кабинет, усадил собаку рядом и стал меня допрашивать про партизан и про то, кто ворует оружие у немецких солдат. Я клялся, что не знаю, а он брезгливо морщился и говорил, что меня надо расстрелять. Потом он сильно меня ударил дубинкой, и я очнулся уже в сарае. Глянул в щелочку – было светло, значит, на дворе день. Попытался выбраться – не удалось. Потом пришел солдат. Он вывел меня во двор. У сарая стоял комендант вместе с Люксом. Расстегнул кобуру и достал пистолет. Скомандовал «шнель» и приказал мне бежать. Едва я добежал до вагона, чтобы скрыться под ним, он дал команду Люксу: «Фас». Люкс бросился за мной и вдруг по команде остановился. Забавляясь этой игрой, он хохотал и наконец отпустил меня. Побитый, напуганный, я прибежал в нашу ночевку – там меня ждал зареванный Зяма – он видел, как меня поймали и был уверен, что живым я уже не выйду.
Потом говорили, что несколько мальчишек постарше комендант все же расстрелял.
После этого случая мы долго не ходили на вокзал, мы побирались в основном в других районах. Иногда нас жалели и давали хлеба. Иногда выгоняли тычками. Мальчишки на улицах тоже не жаловали попрошаек из гетто. Могли отлупить, отобрать сумку. Иногда мы с Зямой из гетто ходили порознь – одному не повезет, так может хоть другому.
Однажды пока я ходил по Минску, детский дом попал в район погрома. В этот день я пытался пройти в детдом, но улица была оцеплена, вооруженные гестаповцы, полицейские никого не пропустили. И на второй день тоже. Я очень беспокоился, и, когда на четвертый день все же сумел пройти - увидел трупы во дворе. В ужасе кинулся искать Зяму. Я был уверен, что он погиб. Но брат спрятался в грязном белье в прачечной и его просто не нашли.
Мы ушли из гетто, недели две перебивались на улицах, а потом все же вернулись обратно. На этот раз мы жили рядом с большим заводом. Детский дом не раз переезжал и, переселив нас куда-то, фашисты как бы забывали о нас. До следующего погрома. Им не нужны были живые свидетели.
В этот раз в город ушел Зяма, а я попал в очередной погром. Вместе с толпой кинулся в цех завода. Это был большой зал – мне маленькому он казался огромным - и я очутился в числе тех счастливчиков, кто успел спрятаться под полом.
В каждом доме в гетто, была своя “малина” - надежное укрытие на случай погрома. Его рыли в подвалах, устраивали на чердаках, строили двойные перегородки, тайники в шкафах, в которых создавали небольшой запас продуктов и воды. “Малины” некоторым спасали жизнь. Облава обычно длилась по трое суток, и надо было тихо просидеть это время, чтобы тебя не нашли. А потом на какое-то время перерыв...
Под тем цехом набилось порядка трехсот человек, не было ни воды, ни еды. Немцы постоянно заглядывали в цех, и мы, затаив дыхание, ждали крика и выстрелов. Но люк был надежно спрятан, и они его просто не заметили. Мы знали, что обычно облавы продолжались три дня, но и на четвертый никто не спешил выходить. Когда мы оттуда выбрались, меня шатало от голода, все губы обметало, я не мог говорить... Но остался жить. Заплаканный Зяма пытался сунуть мне в руки кусок хлеба, но он был сухой, и я не мог его жевать – губы не слушались…
Наш детский дом немцы уничтожали постоянно. Последний – третий погром детского дома был в июле 1943 года. Когда его окружили фашисты, мы, около ста ребят, спрятались в подвале. У нас был специальный лаз, который открывался у печки вместо подтопочного листа. Но, видимо, гестаповцы поняли, что народу слишком мало, и они пробили цоколь дома и через проем стали светить фонариком и выгонять ребятишек наружу. Кто-то выходил, а мы упорно лезли вперед. Нам удавалось прятаться от фонарика за столбами, на которых стояло здание детского дома.
Потом фашисты ушли, но периодически подходили к проему в стене, опять светили фонарями и обнаруженных заставляли выходить. Мы забивались в самые темные уголки, загребая за собой песок с глиной, чтобы нас не заметили.
Это был самый жуткий день в нашей жизни. Фашисты старались не оставить в живых никого. Самых маленьких и тех, кто болел и лежал в лазарете, зарезали прямо на месте. А остальных увезли на расстрел.
На третий день я понял, что у меня больше нет сил, что я просто не могу сидеть, закопавшись в глину и ждать, чтобы за нами пришли. Я взял за руку Зяму и сказал, что мы уходим. Рядом с нами оказались несколько взрослых. Это были наши воспитатели. Они не хотели нас отпускать, боялись, что если мы появимся во дворе – нас увидят и поймут, что тут есть еще живые, но мы ушли.
На вокзале мы нашли Леву, и я сказал, что мы хотим уйти к партизанам. Лева отвел нас на свою квартиру в гетто и спрятал на чердаке. Там мы прожили дней пять. В этот раз фашисты особенно лютовали, словно заметая следы преступления. Они ловили детей, тех, кто после облавы остались в живых.
Возвращаться нам было некуда. Идти тоже. Мы все же стали опять бродить по Минску со своими сумками – попрошайками. Но однажды, спустя пару дней, когда брат возвращался в условленное место, его встретили на улице незнакомые ребята и отняли хлеб. Зяма сопротивлялся, тогда его ударили ножом в спину.
Он чудом остался жив. Когда Зяма оклемался настолько, что мог сам идти, я понял, что надо уходить из гетто.
Конечно, я знал, что в лесах есть партизаны. Я до последнего надеялся, что Леня придет за братом и заберет с собой и нас. Но его все не было. Тогда я спросил у Лёвы, как нам их найти и предложил пойти с нами. Но Лева не пошел, потому что ждал, что за ним придет Леня. Он ведь был еще проводником и специально приходил в гетто, чтобы выводить оттуда людей. Существовала даже очередь к партизанам. Люди заранее готовились. Воровали у немцев оружие, лекарства, запасали еду. Но за раз могли уйти всего 5-6 человек. Поэтому проводникам приходилось рисковать очень часто. Многие погибали, но Леня был удачлив. И Лёва остался ждать его в гетто, просто рассказал нам, куда примерно идти. Ранним утром я взял брата за руку, и мы пошли искать партизан.
Партизанский тракт начинался километрах в двадцати от Минска. Мы брели по дороге, когда увидели на обочине полицая. Душа ушла в пятки, потому что он же мог нас просто пристрелить. Но вместо этого вдруг начал расспрашивать, куда мы идем. Я поправил на груди сумку от противогаза и начал рассказывать, что родители послали нас с братом в деревню найти что-нибудь поесть... Тогда он окликнул командира, сказав, что тут дети:”Что будем делать?”. Из кювета вышло несколько человек в кубанках с красными лентами. Тогда я понял, что мы все же попали к своим. Партизаны шли на задание, поэтому брать нас собой не стали, а велели просто ждать их возвращения. Целый день мы просидели на поляне недалеко от дороги. Вечером группа вернулась, нас усадили на подводу и повезли.
Это был июль 1943 года. Партизанский край начинался с тракта. Немцы не заходили туда и целые села жили по советским законам. В первом же селе, где группа остановилась на ночлег, нас накормили, уложили ночевать на сеновале, а утром командир велел нам идти искать своих, так как возиться с нами ему было некогда, и мы отправились искать партизан - евреев. В одном из домов мы встретили группу партизан, которые садились обедать. Я попросил хозяйку накормить нас. Она кивнула и велела подождать. Партизаны о чем-то спорили, а один лежал на сундуке, повернувшись спиной к комнате.
Когда стол был накрыт, его позвали:
- Вставай.
Он поднялся, и я узнал Леню.
Он тоже сразу узнал нас, но продолжал искать глазами, словно высматривая кого-то еще.
- Потом спросил:
- А где Лёва?
- А он в гетто остался тебя ждет, - ответил я.
И тогда Леня сказал, что он уже больше недели не может пройти в Минск. Немцы как раз готовились к очередной охоте на партизан и усилили посты. Оказалось, что нам удалось проскользнуть чудом.
Нас накормили и Лёня сказал, что нам надо идти в Любокскую пущу, где находился 106 еврейский партизанский отряд. Сам проводить нас он не мог, потому что был на задании.
Вечером он уехал, попросив группу партизан из другого отряда взять нас собой. Вначале мы шли следом за ними, стараясь не отставать. Но вскоре обоз ушел далеко вперед, мы не успевали и, чтобы не быть обузой для партизан, решили двигаться самостоятельно. Мы шли по партизанскому тракту, заходя в крайний дом, где узнавали, как идти дальше. Хозяева были внимательны, радушны и гостеприимны. Кормили нас и давали ночлег. У одной из развилок дороги мы остановились и увидели группу всадников. Первый из них на вороном коне, в кожаной тужурке и пистолетом на боку, придержал коня и поинтересовался куда мы идем. Когда узнал, он указал нам правильное направление. Для себя я отметил, что именно таким представлял партизанского командира.
Уже километрах в пятидесяти от Минска, у села Рубежевичи, мы пришли на сборный пункт и присоединились к небольшой группе, которая тоже пробиралась к партизанам. Партизанский разведчик, проводник – молодой красивый парень лет 23, которого звали Исаак Иче-Берге сразу принял нас, стал называть братиками. Вместе с группой он привел нас в отряд, и мы стали жить в его землянке.
Так мы с братом попали в партизанский отряд Шолома Зорина.
История этого отряда во многом уникальна. Сюда шли евреи из гетто, все, кому удавалось выжить. В составе отряда были две боевые роты, которые ходили на задания, участвовали в боях и семейный лагерь, в котором было большое количество женщин, детей, стариков, чудом выживших, и для кого последней надеждой был этот партизанский отряд. Здесь были госпиталь, мастерские, школа, даже колбасный цех. Со всего партизанского края сюда везли раненых, оружие на починку, седла, упряжь, амуницию.
Сам командир тоже убежал из гетто и создал еврейский партизанский отряд. Узнав о том, что в отряд принимают евреев, к Шолому стали приходить все, кому удалось убежать из гетто. Со временем численность отряда достигла порядка 800 -1000 человек.
Здесь мы с Зямой впервые поняли, что значит чувствовать себя свободными. Я помогал по хозяйству, ходил в ночное пасти лошадей и после каждого возвращения Исаака из боевого задания, он доверял мне чистить свой наган. Нас, ребятишек, было около 80 человек.
У нас была своя лесная школа, которой руководили опытные педагоги из минских школ. Для школы построили специальную землянку, из обоев нам сделали тетради. Был организован пионерский отряд, и в день открытия школы мы по воздушному мосту отправили письмо товарищу Сталину. Оно и сейчас находится в Московском музее Великой Отечественной войны.
«Дорогому другу и отцу, любимому Иосифу Виссарионовичу Сталину!
От детей далекого тыла, организованных в пионерскую дружину партизанского отряда № 106.
Рапорт:
В день нашего торжества – открытия пионерского лагеря и школы, шлем Вам, наш вождь и учитель, свой пламенный пионерский салют.
Два года, приравненных к десятилетиям, мы прожили за колючей проволокой в лапах кровожадного зверя.
На наших глазах зверски уничтожались в тюрьмах, на виселицах, в душегубках и на каторге наши родители, братья и сестры.
Разрушен наш любимый город Минск.
После долгих пыток, ужаса и страха небольшой горсточке ребят, которые искали пути спасения из фашистских лап, удалось вырваться и взамен погибших родных обрести новых друзей в лице партизан, находящихся в лесах Белоруссии.
Мы, счастливые единицы, уцелевшие от немецких палачей, с болью в душе вспоминаем свое недалекое кошмарное прошлое.
Цепляясь за жизнь, опухая от голода, каждый из нас старался добыть себе пропитание… Но нас, советских детей, фашистским варварам не удалось поставить на колени. Среди нас имеется много беззаветных маленьких героев. Вот Рива, ей 13 лет, она единственная уцелевшая, выбралась из-под груды окровавленных трупов в количестве 130 человек, среди которых погибла ее мать.
Из 350 детей, зверски уничтоженных в детском доме в июле 1943 года, остались только трое – Миша и два брата Волк Зяма и Самуил, которые находятся среди нас.
Октябренок Яша вылез из ямы трупов, расстрелянных 7 ноября 1943 года…
Многие из нас, ушедшие в партизанские отряды, стали проводниками, вырывая из рук фашистского гада сотни советских граждан.
Находясь в пионерской дружине, мы обещаем учиться на «отлично» в нашей школе и, наряду со взрослыми, мстить за нашу Родину, за разрушенные города и села».
Осенью 1943 года немцы решили покончить с партизанами и начали грандиозную блокаду. Из партизанского штаба пришел приказ отступать. Фашисты согнали в леса очень много солдат, техники. По замыслу штаба партизанского движения вступать в открытый бой не было смысла. Важно было спасти людей. Многие соседние отряды были настроены очень оптимистично – дескать, легко скроются в лесах от фашистов. Но наш командир знал, что у нас много детей и стариков. Он приказал строить лежневку – наплавной мост через непроходимые болота, протяженностью четыре километра. Когда фашисты приблизились, весь отряд перешел по нему на остров, но разобрать его не успели, и вслед за нами перебрались фашисты.
Началась паника, часть отряда увел командир, а небольшая группа пошла за начальником штаба. Мы пытались пройти через болота в направлении деревни Клетище. Но на окраине острова мы попали в засаду. Те, кто шли впереди, внезапно закричали: «немцы» и бросились бежать. Я приподнялся и впереди увидел фашистов – они шли с автоматами наперевес в непромокаемых костюмах, паля во все стороны. Я тоже кинулся бежать. Немцы пытались группу окружить, по острову били минометы, слышались выстрелы и крики. А я бежал, стараясь уцелеть и с каждой очередью падал в болото, потом вставал и снова бежал к острову. Добрался до леса, отдышался, залез на дерево и увидел впереди, метрах в пятидесяти, идет Зяма, а с ним двое мальчишек из отряда, один из них хромал, он видимо был ранен в ногу. Я их догнал, и мы затаились в кустах. Немцы долго обшаривали лес. Заставили наших пленных, чтобы те звали нас. Но прятаться мы умели.
Три дня мы блуждали по лесу, ели ягоды, пили дождевую воду. Была осень, а я, когда бежал, скинул куртку, чтобы перевязать ногу раненому мальчику – и рубашку. Мы всю ночь не спали, прижавшись, друг к другу, стараясь согреться. Утром мы пошли вглубь острова, и, наконец, случайно наткнулись на партизанского часового из нашего отряда.
Через пять дней наш отряд собрался вместе. Оказывается, командир сумел вывести всех. А ведь до войны был, как папа, столяром...
Мы вернулись в свое расположение. И пошла привычная партизанская жизнь. Длилась она еще почти год.
Советские войска успешно наступали, отдельные разрозненные группы немецких солдат, которым удалось выйти из окруженной группировки под Минском, уходили лесами. Небольшая группа фашистов вышла на наш отряд. Завязался бой, командир был ранен. А несколько отставших фашистов наши бойцы взяли в плен. Но довести их живыми до командира не удалось. Когда наши женщины, которые все прошли через гетто, потеряв мужей, детей, родителей и близких, увидели фашистскую форму, они схватили палки и просто забили пленных, которых охране не удалось отстоятьВскоре командование приняло решение выступать навстречу войскам. Отряд двинулся в сторону шоссе Минск-Варшава.
Когда мы встретили первый танк с красными звездами, это было такое счастье. Люди обнимались и плакали.
У озера Кромань отряд остановился на привал. Я отправился оглядеться, и познакомился с офицером, который предложил мне стать сыном полка. Я сказал, что у меня есть еще брат, и он взял нас обоих. Нас поставили на довольствие, пошили форму, и вместе с восковой частью 15222 двинулись на запад.
Позади остались река Неман и город Белосток. Конечно, в боях мы с братом по малолетству не участвовали. Мне было 14, а Зяме 10 лет. Я был связным при штабе. Разносил пакеты, передавал поручения...
А в феврале 1945 года, когда наша часть подошла к границе Восточной Пруссии, поступил приказ: всех воспитанников с фронта направить на учебу. Начальник секретной части был командирован в Москву и повез нас поступать в Суворовское училище. Так как это был февраль месяц и с приемом в суворовское училище мы опоздали, нас определили в детский дом № 1 в г. Воскресенске Московской области.
Там я закончил школу, поступил в Военно-инженерную Академию имени В. В. Куйбышева и в 1957 году молодым лейтенантом приехал в Сибирский военный округ. Вместе с дипломом об окончании получил звание мастера спорта по туризму. Брат Зиновий тоже стал офицером, артиллеристом.
В 1985 году, уже полковником, я ушел в отставку. И теперь возглавляю Новосибирский Союз бывших малолетних узников фашистских концлагерей.
Нас осталось немного, тех, кто выжил, несмотря ни на что. И мы стараемся чаще встречаться с молодежью, пользуемся каждой возможностью рассказать людям о том, что такое фашизм. Это - наш долг перед теми, кто погиб. Наша святая обязанность.
Евгения Буторина
Фото: Из личного архива
Добавить комментарий