Герасимова Матрена Андреевна – это просто моя бабушка. Она родилась в 1925 году, на заре советской власти, но так до конца ее не приняла. Для меня вся ее жизнь – это пример стойкости, терпения, доброты, силы и несгибаемости. Многие вещи, которым она учила, я считаю более важными, чем сотни прочитанных книг. «Никогда не ругайся с мужем при детях – не будут вас уважать обоих, перестанут слушаться». «Уступайте друг другу». «Никогда не делай абортов – каждого ребенка Бог посылает; если тебе послали – рожай». «Готового счастья не бывает, его, как картошку, выращивать надо». «Не бойся говорить то, что думаешь, но и не повторяй, как попка-дурак, каждую понравившуюся фразу». «Не бойся стареть, в старости хорошо – все тебя любят и уважают». «Отвечай добром на добро и на зло, привечай всех, кто просит твоей помощи». И много еще такого же замечательного.
Это не то стандартное интервью, которое я обычно выкладываю в педагогическом блоге на «Фейсбуке». Вопросы бабушке я задавала разные, в основном про жизнь. Записала нашу беседу на диктофон и вот сейчас расшифровала.
Матрёна Герасимова с внучкой Анной Байкаловой
– Бабушка, расскажи о своем детстве. Ты помнишь, как твою семью раскулачили?
Конечно, помню. Мы приехали в Нарым в 31-м году 31 мая и нас выселили рядом с деревней Тогур, там где лесопильный завод большой. Вот тут вот течет Обь, и в нее Кеть впадает, туда и привезли. Завезли на барже и высадили. Снег идет мокрый, холодина, а у мамы грудной ребенок и у Константиновны грудной Архипка (это у Вани, старшего брата, жены). А там бакенщик жил, у бакенщика какая избушка? Маленькая же, там только печь да кровать стоит. Этот бакенщик печь затопил, выходит и говорит: «Женщины, печка у нас затопилась, горячая, с грудными ребятишками идите в избу, грейте детей на печке». И вот по очереди бабы ходили, много ведь народу было с детьми.
Подошел вечер, нас всех посадили на телеги и телегами перевезли километра за три на берег озера. Комендатура наняла возчиков, и возчики нас туда оттартали, говорят: «Основывайтесь и живите». На берегу озера большая чистина была, может, гектара четыре, а дальше идет непролазная тайга. Десять метров отошел и уже не видишь, откуда ты зашел, только небо светится. Туда девчонка забежала пятилетняя, мать за ней, а выйти не смогли, их медведица загрызла, через неделю только мужики нашли.
Мы на берегу в первый вечер поселились. Мама нас укрыла палатками холщовыми, а старшие братовья Ваня и Вася стали копать землянку, два метра длины и два ширины. Выкопали примерно на полметра, пошли, спилили дерево, на скат крышу покрыли, травой заложили.
– А инструменты вы где взяли?
А всё привезли нам с комендатуры – и пилы и топоры, и стружки, и сказали: «Вы стройте дома к зиме, чтобы на два хозяина один дом». Вот братовья и построили барак примерно метров пять-шесть в длину и три в ширину. В одной половинке мы жили, а в другой Федуловы. К зиме все понастроили таких домов. А до осени жили в землянке.
– А сколько вас там жило человек?
Девять. А потом восемь – у мамы Савелий умер от голода. Вот считай: старший Ваня с Константиновной и Архипка – трое, мы с Парасковьей – пять, Лёва с Васей – семь, и мама восьмая. Мама ходила в деревню, меняла свои юбки, полушалки, полотеца вышитые, у нее много было кашемиру всякого. К старожилам пойдет, то выменяет картошки, то муки. А рыбу тут в озере ловили парни.
– Баба, а ты что, из богатой семьи была? Откуда столько кашемира у прабабки?
Тю… Да мы богато никогда не жили, в самодельных сапогах ходили, были труженики просто. Ну и вот, в бараке зиму отзимовали, и пришел тятя из тюрьмы. Его же в тюрьму посадили, когда налоги собирать начали. Наложили налог, а платить нечем, – выгребли весь дом, увезли. Пришли опять, – платить нечем, амбары разобрали, из сараев скот выгнали, увезли на коммунальный двор. Опять налог наложили, кузницу отобрали, опять платить нечем, тогда уж из дома выгнали. Мы ушли к тетке Наталье жить.
Это еще до высылки, а потом отца забрали в тюрьму. Нечем платить – садись в тюрьму, а нас выселили. Вот так мы и попали под раскулачивание, только из-за того, что мама не пошла в колхоз, не хотела скот отдавать. А потом и свиней, и коров всё равно всех угнали на колхозный двор.
Ну и вот, мы на этой чистине перезимовали, и в конце марта или в начале ли апреля, но уже начало подтаивать, пришли из комендатуры и объявляют: «Кто хочет поехать отсюда ближе к дому на 40 километров, вот в это Новокороткино. Там большая деревня, вас всех расселят по квартирам, и там будете строить себе дома и будете жить. Но там надо корчевать лес.
Знаешь ведь – лес корчуют, потом пашут и хлеб сеют. Сталин то сам был в свое время сослан в Нарым и знал, что край богатый, а как его обжить, этот край? Это сейчас командируют, и люди едут, а тогда кто от своего хозяйства уедет? Так он таким вот путем богатых людей собрал, кто работящий и мастеровитый, и таким макаром всех туда и отправил.
И мы приехали в это Старокороткино, большой обоз приехал, там мы прожили с марта и до июля, наверно. Потом мужики ездили в то место – Новокороткино назвали, там дали место и сказали: «Вот тут будет улица, кто сколько хочет земли, берите и под себя делите и корчуйте. А там была полоса овса посеяна, на полосу эту нас и поселили. Но у нас мужики посоветовались и решили (жалко же овес, татары сеяли под себя хлеб, единоличники тоже, каждый там хозяин под себя сеял), и говорят: «Что же мы будем людей обижать, хлеб топтать?». И мы ушли за полосу жить в траву, кусты там выкорчевали и давай раскорчевывать себе огород – там кустарник рос, берез несколько стояло.
Раскорчевали чуть не гектар земли, вот, а потом давай сеять. А чем сеять? Мама пошла работать в Старокороткино: бабам картошку садить, где белить, где сеять, где стирать. Они ей картошки наложили, семян дали – и турнепс, и брюкву, и репу, и морковку. И она всё насеяла прям полосками, картошки только две полосы вышло. С половину комнаты полоску разделит, семян набросает – тут свекла, тут морковь. Не ходила, как сейчас, по зернышку не втыкала. Насыпал кто-то ей гороху, она две полоски гороху насеяла. В общем, много было насеяно, и мы ходили работать туда в лес, успевали только обрабатывать.
Ну, а летом была буря, и кедр вывернуло прям с корнем, а корни-то большие у кедра, метра два высоты. Парни-братовья сейчас на этот кедр набросали жердей, сделали шалаш, его накрыли также травой, осоки нарезали, ведь если дождик идет, то вода по осоке скатывается, и всё на землю идет. Всё Ваня с Васей делали. Ваня уже взрослый был, ему 20 было, он уже на Константиновне был женат, та помладше его, той лет семнадцать. А Васе 16 было. А потом они начали копать под дом, – один корчует, другой копает. Отец говорил: «Землю не выкидывайте, землей будем обкладывать стены, так теплее будет».
Большая у нас стала изба, наверное, восемь длины и семь ширины. Кедры свалили, привезли, устроили пилораму, пошли в деревню, пилу выпросили у старожилов, которой пилят тёс. И вот эту землю, которую выкопали, всю обшили досками, а сверху наложили бревен девять рядов, стропила сделали, крышу покрыли, печку сбили из глины. И в сентябре месяце мы уже вошли в дом.
Мужики построили баню большую, общую на весь поселок, и по очереди ее топили. Мама пошла на очередь, записалась на эту баню, всё на бричку сложила, все тряпки, одежду увезла на эту баню. Что перестирала, а что так высушила, выбила, подушки сухим свежим сеном набила, и мы намылись и вселились в дом.
Вселились в дом, и отец начал делать кровати. Настрогал две кровати. На одной спали тятя с мамой, на другой – Вася с Лёвой и мы с Парунькой, остальные на печке. А Ваня, когда дом строили, уже стал проситься к жене. Константиновна-то по-тихому с ребенком уехала к себе в деревню, мама ее проводила. Её когда ссылали, то сказали: «Ты Коротких, а не Шарабаринова, то, что вы венчались, это не считается, брак не был зарегистрирован советской властью. Оставайся и живи». А как она одна, без Вани останется? А когда уехала к себе в Лютаево (это рядом с Белокурихой), попросила: «Мама, только не задерживайте Ваню, не отговаривайте, чтоб ко мне не ездил». А мама и говорит: «Да ты что, как я буду семью делить?».
Ну, и Ваню отправили, а его поймали и в амбар посадили. А был уже месяц октябрь. Мама пошла к коменданту упрашивать. А комендант говорит: «Больше он не побежит?». «Нет, – говорит мама, – я его не пущу». А он неделю поработал и опять сбежал. Ночью ушел, а была суббота, и от пристани какой-то пароход шел. Вот он уехал в Лютаево, а там уже пришла милиция, его забрали и давай судить. Ваню, Константиновну и ребенка на месяц в тюрьму посадили. Константиновна с ребенком за ним в тюрьму пошла. После тюрьмы их в Тогучин в ссылку отправили, там Бутово деревня есть. Потом Бутовский совхоз организовался, вот они там и жили.
А мы в Новокороткино жили до войны. А потом у нас знаешь какой колхоз стал? Миллионер! Все люди собрались и договорились: давайте вместе землю обрабатывать, создадим четыре бригады. Вот у одной бригады вот тут будет земля, у другой – подальше. А хотите, еще подкорчевывайте и сейте хлеб. Председатель был умный мужик, и всех к делу пристроил. Тятя кузницу построил, начал ковать, потому что бороны и плуги им надо было ремонтировать. Вот он начал ковать, а мощностей не хватает, вот он вторую кузницу построил. Взял молотобойцем молодого парня (Ванька Ковырев такой был), выучил его на кузнеца, и так они в двух кузницах и работали. Другой мужик мельницу взялся строить, говорит так: «Давайте хлеб, который осенью собрали, смелем сами, отдавать не будем на помол». Председателя заслали, чтобы наряд оформил и купил локомотив. Тот пробойный был мужик, съездил и добился. Локомотив привезли, запрудили пруд. Там речушка маленькая текла, так дамбу сделали, установили локомотив, построили мельницу, и к нам со всех деревень стали ездить молоть. Другой мужик до ссылки имел маслобойку и построил маслобойку. Лен насеяли, и когда семя намолотили, давай его на масло жать. Масло нажали и по трудодням делили. И хлеб, и сено и солому – всё на трудодни обменяли. Потом стали сеять гречиху, ячмень, овес. Овес в первую очередь: у всех же были лошади, каждый хозяин сдал лошадь в колхоз. Потом коров завели, потом свиней, свиноферму построили.
Вот мне пошел восьмой год...
– Баба, а ты понимала, что вы тяжело живете? Или в детстве это так не ощущается?
Аня, ну какое детство – сидели полуголодные. Один раз совсем есть нечего. Мама взяла мешок и ночью ушла, чтобы комендант не поймал, и набрала полный мешок черемухи. Еще когда приехали, она присмотрела, что возле избушки бакенщика много черемошника. Приехала к этому бакенщику, он ей помогал эту черемуху брать, полный мешок набрали. Тот ее в лодку посадил и по озеру привез тайком назад. И вот мы всю осень черемуху ели. Она наказала строго-настрого: «Сосите черемуху, но кости выплевывайте». Мы походим-походим, опять пососем черемуху, кости выплюнем, и вроде что-то есть в животе. Я была тонкая-звонкая.
А потом, когда снег выпал, школу сделали в этой деревне. Нам говорят: «Вот, дети, собирайтесь все в школу». Порунька, старшая сестра, пошла: ей было что надеть, были сапоги, а мне не в чем идти. Но мне сивки из кожи сшили, это как тапочки из кожи. А стелек нету. Но мне нарвали траву мягкую, наложишь и бежишь, а бежать далеко, километра три с половиной. Прибежишь, ноги примерзнут. Мне сторожиха даст табуретку, я сяду к печке, ноги положу против дверки, оттает когда – идешь на урок. Это шел 1933 год, мне было восемь лет.
А Парасковья не стала учиться: ее начали дразнить «большая» (она старше всех была, ей 11 лет было). Она пришла, выпряглась: «Не буду учиться», – и бросила. А я так и осталась. И потом, когда она уже в Барнауле работала, всё меня попрекала: «Тебя вот учили, а я так неученая и осталась. Ты только с карандашом сидишь, а я лопатой гребу хожу». А кто ей виноват?
– Бабушка, а какое у тебя любимое лакомство было?
(Смеется) Лакомство… Первый раз мы досыта поели в 34-м году. Вот 32–33-й – это всё еще мы обосновывались, а в 34-м насеяли много хлеба, гороху, гречихи. Картошки, турнепса, репы, брюквы много накопали; огурцы и помидоры там не росли – холодный край. Вот. А потом хорошо стали жить: и клуб построили, и парни набрали себе гармошек, оделись, обулись хорошо, уже гулянки стали устраивать. Вася получил на трудодни хлеб, а ему еще платили из МТС какие-то деньги – он же трактористом был. Мама говорит: «Вот так вот, хлеб в доме останется, а на эти деньги езжай и что хочешь купи». Он поехал в Колпашево, купил себе туфли хорошие, костюм и гармошку. Как пойдет на улицу, зайдет в клуб с гармошкой, там девок около него… у-у-у, видимо-невидимо. Хорошо зажили. Потом Парасковья пошла работать, пальто взяла себе и платьишек два или три, ситцу, чтобы мама парням рубашек сшила.
– Бабушка, а ты помнишь, как война началась?
А вот когда война началась, у нас из нашей деревни в один день увезли 111 мужиков на фронт и 50 человек девчонок на завод в город угнали работать. А потом началось: по два, по три, по четыре… по два, по три, по четыре девчонок мобилизовывали. Ну я, конечно, поехала тоже, ни черта не понимала, мне только 16 исполнилось. Мама плачет, я ей говорю: «Не плачь, мама, всё хорошо будет». (Смеется). Рассудила...
Первый год приехала, конечно, мне тут в городе тяжело было: и голодно, и холодно. В 1943 году зима была морозная, до 45 градусов была зима, а я ходила в деревянных ботинках. Три сантиметра подошва, а сверху кожа нашита. Ноги газетой оберну, чулок сверху натяну и бегаю со складского хозяйства до завода – металл там обрабатывала на патроны. Ну, и так вот эту зиму отработала, а потом весной стали начальникам давать на семена, а никто же не знал, заберут или не заберут на фронт, и они эту картошку подъедали.
Говорят мне: «Мотя, свари нам картошку». А я возьму, эту картошку сварю, и сама где две картофелины съем. Потом смотрю, а картошка ростки стала давать, я и говорю диспетчеру: «Семен Гаврилович, а можно я, когда картошку буду чистить, стану верхушки с глазками и ростками срезать себе?» Он расхохотался: «Нашлась огородница». Я говорю: «Ну, а что, а у нас возле диспетчерской под окном полынь растет, земли столько попусту пропадает». Я пошла, эту полынь вырвала, диспетчер поджег ту полынь, я землю вскопала (участок примерно с эту больничную палату) и тазик верхушечек тех картофельных посадила. Когда картошка взошла, диспетчер тот подженился, бабу какую-то в городе нашел и туда ушел к той бабе жить.
А сам он до того, как подженился, жил на квартире у Захаровны. Вот он и говорит: «Вот, Мотя, Захаровна просит, чтобы квартиранта я ей нашел, так я ей тебя посоветовал. Ей надо, чтобы ее не обворовали, чтобы ей помогали в огороде работать, ей 54 года и живет одна. Ты землю любишь, а будешь у ей работать?». Я говорю: «Буду». «Ну вот, сходи и поговори с ней». А жила она рядом с Пермской, там, где сейчас 67-я школа (слева переулочек идет, и там Квартальная улица была). Дал он мне этот адрес, я пришла, поздоровалась, мы поговорили. Та спросила, кто у меня родители, где-как живут. Я всё ей рассказала. Та и говорит: «Переходи, ты мне понравилась, переходи, и будешь у меня жить». Ну, я и перешла.
Так и пошло: я сутки работаю, с суток приду, пол ей помою, посуду, сготовлю и ложусь спать. Отдохну, вечером встану и иду на огороде что-нибудь поделать – полить там, пополоть. Захаровна и сама работала всегда, ну, и я ей помогала. Так мы и жили. Я уже стала оператором работать, провожала машины в завод. И стали нам в завод с текстильного комбината машины с путанкой идти, для обтирки снарядов, а их этой путанкой не оботрешь. Вот я набрала себе этой путанки и думаю: «Попробую я связать себе чулки». Ну, и перенесла клубочки домой. Захаровна увидела и говорит: «Мотя, а где ты такое богатство взяла?». «Да вот нам привезли на обтирку деталей, а все плюются, что не подходит».
«Мотя, так у меня есть чулочная машина, дай-ка один клубочек, ну-ка мы попробуем вязать». Подключила она машину, накрутили мы 10 целок этой пряжи, и та чулок за час связала. «Всё, – Захаровна говорит, – пойдет, ну-ка носи-ка ты мне эти нитки. Я буду чулки вязать, ты продавать, и будут деньги у нас». Так и сделали. И пока эти нитки я приносила, мы вязали.
А потом кончили возить путанку, начали на обтирку вагонами кровавые фуфайки, брюки привозить. С убитых на фронте, вот, с мертвых солдат снимают и сейчас нам на обтирку. Как они, интересно, солдат хоронили? Голыми что ли? Но мы тогда заработали какие-то деньги. Пойдем, продадим тыщи на три, Захаровна две себе возьмет, а тыщу мне положит. Я тогда платьишек набрала себе, а то она возьмет в комиссионке какой наряд и под меня переделает. Себе пальто купила, мне костюм серый коверкотовый, туфли. Был у нас сосед Александр Иванович, он проводником ездил в Москву, в Ташкент поездами дальнего следования. Вот Захаровна наказывает: «Поедешь в Москву, купи Моте шляпку под этот костюм и перчатки-краги». Он купил мне и шляпку, маленькую такую, аккуратненькую, и перчатки, так я наряжалась и лучше девчонок была, тех, что с родителями жили.
– Баба Мотя, а как вы с дедом поженились?
Познакомились с Павлом, и он стал ко мне приходить. А как стал сватать, я и говорю Захаровне: «Вот как мне быть, вот сватает, а если поженимся, то с нами будет жить его сестра, одна с нами, а другая со вторым братом» (потом вышло, что обе с нами жили). А Захаровна отвечает: «Мотя, выходи. Сестры тебе не на век – они замуж выйдут и уйдут. А он не инвалид. Видишь, соседские девчонки – одна вышла за парня без руки, а у другого ноги нет до колена, – вышли за инвалидов и живут. А этот парень здоровый, железнодорожник к тому же». Ну, я и согласилась, а потом, в 1946 году (война кончилась), сыграли свадьбу. Захаровна мне подарила козочку и будильник. Мы с ней пожили, а Анька, младшая сестра Павла, с ней началась ругаться. Вот полезет в подпол брать картошку, Захаровна ей говорит: «Это семенная, ты эту не бери, бери с того сусека». А та огрызается или нарочно ее картошку берет. Захаровна мне и говорит: «Мотя, не хочу я с ней ругаться, ищи квартиру».
Я нашла квартиру у хлебзавода. Месяца три пожили, и я стала беременная. А хозяйка, теть Паша, говорит: «Вот знала бы я, что ты беременная, никогда не пустила бы. Вот родится ребенок, будет плакать, а у меня сыновья и Витя, и Петя посменно работают, им отдыхать надо». Павел говорит: «Ну что ж делать? Надо какой-то барак покупать, избушку хоть какую, но свою». А он тогда зарабатывал по три тыщи – железнодорожники, они хорошо получали. Решили на мою зарплату жить, а на его избу купить. И Анька у нас пошла работать. Вот раньше улица Сталина была, а сейчас не знаю какая она там, там был Главпочтамт, – она туда устроилась. Вот моя и Анькина зарплата на питание, а его – на дом. Я продала шаль пуховую и костюм коверкотовый, и набрали пять с половиной тысяч. Начальница Пашина построила себе дом на Южной улице и продавала барачок, вот этот барачок мы и купили. Вот и жили до 1950 года там, а потом уехали в Колпашево.
– Баба, а почему вы из города в Колпашево уехали?
Да потому что золовки в конец обнаглели, ничего не делали. Вот прибегут вечером, я сварю ужин, они поужинают – и на танцы в сад Кирова. Утром спят, пока я завтрак не сготовлю, встанут, позавтракают – и на работу. А у меня уже двое детей, огород. Ничего они мне не помогали. Я высохла, как былинка ходила, между ног кулак проходил. Мама приехала ко мне в гости (у нас Вася работал механиком на катере, рыбу возил свежемороженую сюда с Нижневартовска, вот и привез ее с отцом, посмотреть, как мы живем). Мама посмотрела, какая я доходная… Вышли мы в огород грядки полоть, а она никогда не ругалась, но тут говорит, прям матерком: «Бросай их к такой матери, поедем к нам жить. Пока дети не сироты, забирай ребятишек и поехали, эти змеи тебя в могилу загонят». Вот 10 октября Вася приедет со вторым рейсом сюда, чтоб к 10-му октября была готова. На Павла не смотри, поедет – не поедет, собирай ребятишек и приезжай, мы поможем их тебе вырастить». Подходит время, я за месяц стала говорить:
«Павлик, я собираюсь ехать в Колпашево жить. Мама нас приглашает туда жить, а я здесь больше жить не буду. Больше сил нет никаких тянуть всю семью на себе». Он ошарашился:
«А ты чего их не заставляешь?». «Да я прошу иной раз, а они хвостом вильнут, и как не слышат меня».
Павел пошел к старшей сестре Наде совета просить (та уже замужем была):
«Вот Мотя с детьми хочет уехать, ехать мне или не ехать?».
Та с мужем пришла меня уговаривать, а я уперлась: «Нет, уеду и всё, не пропаду».
Вот осталась до отъезда неделя. Я начала вещи собирать, всё в баулы и сумки собрала, а ему перегладила всё, в шкаф и в сундук сложила стопочками. Павел говорит: «Ну что, всё-таки едешь?». «Еду, Павлик, а ты как хочешь, оставайся, с девчонками живи. Анна замуж за Помыканова собралась, 18 октября свадьба, ты погуляешь. Я вам еще успела браги наварить на свадьбу, три бутыли». Тот видит, что я уперлась.
«Ну что ж делать, Мотя, пиши объявление, будем продавать барачок». Вот я написала объявление, и вечером уже пришли покупатели. «Вот, – говорят, – есть у нас пять с половиной тысяч, отдадите?». Я говорю: «Отдам. Потому что сама за такие деньги брала». А раньше как дом оформляли? К уличному комитету пришли, там справку выписали: «Такая-то продает дом по такому-то адресу, а такие-то за такую сумму этот дом покупают». И всё, дом продан. Дальше пошли в сберкассу на сад Кирова, она пять тысяч сняла с половиной, на аккредитив положенные (такие маленькие талончики были) и отдала мне эти бумажки.
10 октября 1950 года сидим дома, приходит парень: «Герасимовы здесь живут?». «Здесь». «Я от Василия Андреича. Завтра он выезжает в 12 дня, чтобы вы были на пристани к 12 утра – та, что на Фабричной улице». Павел сейчас пошел, нашел машину, и мы к 12 утра уже были на пристани. Вот.
И в Колпашево мы прожили пять с половиной лет. А потом Юре, твоему отцу, 8 лет исполнилось, а в школу брали с 8 лет. Павел и говорит: «Ну что ж, Мотя, что тут в Колпашево за школа. Юра умный, ему в город надо ехать учиться».
А я говорю: «Ну, здесь-то, в Колпашево, мы дом за четыре шестьсот взяли, а в городе что мы за такие деньги купим? Если квартиру найдешь, то поеду. А не найдешь – будем здесь жить». Павел говорит: «Не зря учился делу кирпичному в Москве, пойду в кирпичный завод искать работу с жильем». Съездил в Маслянино – там есть работа, нет жилья. Съездил в Ояш – там предложили дом, перегороженный тесом. В одной половине дом, а в другой – мастерская, так там мужики сидят, матерятся как собаки. Павел говорит: «Ну, думаю, как я сюда привезу детей?». Всё, отказался. Поехал в Ордынку – там дом надо ремонтировать, тоже не по ему. Поехал в Колывань – и там нет. В общем, нигде и ничего путного. Вернулся в город, чтобы с пристани домой выбираться. Слез на Чехова с трамвая, видит на столбе объявление. «Дай, – думает, – пойду, почитаю». Перешел дорогу, а там и написано: «Новосибирскому кирзаводу требуется начальник сырьевого цеха с предоставлением квартиры». Павел обрадовался, побежал в отдел кадров, а там ему и говорят: «А что, ты можешь начальником быть?». Он достает документы: «Да, могу, я специально учился».
«Ну, раз можешь, поезжай в ОбьГЭС: там, где плотина строится, у нас центральная контора там». Поехал туда, приняли его: «Всё, завтра выходишь на работу». Павел говорит: «Да, выхожу. Но мне надо где-то жить». Кадровичка говорит: «А вот у меня лежат ключи». Сейчас техничке приказывает: «Иди, вымой такую-то комнату, туда несите стол, кровать, стул, а ты на складе возьми постельное белье, чайник, плитку и матрас». Павел говорит: день я ходил по заводу, знакомился с сушильным цехом, да с сырьевым, а вечером прихожу – всё уже оборудовано, пожалуйста, ложись и спи.
Павел сейчас вызывает меня по телефону, говорит: «Мотя, продавай дом, я нашел комнату нам. Приезжай, на первый случай будем жить здесь, а потом, буду работать, посмотрим». Мы приехали, в эту комнату вошли (барак стоял прям на территории кирзавода). Сам работает, а я так хожу по территории с ребятишками. А директор был еврей, он увидел меня и говорит: «Павел, а кем твоя жена работала?». «Кладовщиком».
«О, так нам нужен продавец. Вот у нас домик пустует, так я с него сделаю магазин, пусть она торгует и наших рабочих обеспечивает». А ОбьГЭС тогда питался с Москвы, было московское обеспечение. А я говорю: «Нет, я не пойду. Кладовщик – это одно дело, документы получила, сдала, а продавец – это деньги». Павел сказал тому еврею, что жена не соглашается. Он пришел меня уговаривать: мол, я сам всю жизнь в торговле, я тебя сам всему научу, покажу всё. А фамилия у него была Фяк, маленького ростика, такой противный хитрый еврей, прям насильно мне направление на работу дал.
Приезжаю я на ОбьГЭС к главному бухгалтеру и говорю: «Прям насильно меня продавцом к вам заставляют идти. Я никогда не работала, вот и боюсь – в тюрьму как бы мне не попасть, а то у меня двое детей, и третьим я беременна». А главный бухгалтер говорит: «Вот это очень хорошо, что ты боишься, значит не проторгуешься».
А передо мной девочка стоит, лет 18, говорит: «Вы меня лучше возьмите. Я как раз очень хочу продавцом». А тот отвечает: «Нет, тебя не возьму, так как у меня уже трое таких пигалиц сидят в тюрьме. Не хочу, чтобы у меня девчонки сидели в тюрьме». Приезжаю назад, а директор кирзавода говорит: «Ну всё, принимай, у меня уже всё готово, уже полки приладили, отдельно кладовка на замке, вот прилавок мужики смастерили. Завтра бери машину и езжай, получай продукты». Назавтра дает мне машину и пишет записку на склад: «Куликов, от меня приехала продавец, выдай весь !!! ассортимент». Я поехала с запиской. Так мне и чай, и варенье, и компоты, и окорок, муку, крупу, сахар, масло – всё выдали. Ну и все, я начала работать.
Месяц отработала – тут проверка. Я с утра сижу с ребятишками на крылечке, идет мужик: «Где Герасимова?». «Я Герасимова». «Вот я по Вашу душу, я ревизор». Ох, у меня с головы до пяток всё загорело. Я говорю: «Ну, сейчас в тюрьму посадят». «Да не волнуйтесь Вы так, сейчас всё перевесим». Перевесил всё и говорит: «В идеале всё! И вам ещё 111 рублей положено за то, что с крупами и с сыпучими товарами работаете».
В том магазине я отторговала до последнего дня. Пока Веру не родила, работала. Утром еще на тарную базу тару увезла – и пошла рожать. А после родов сходила, уволилась и села с детьми сидеть. А потом Вере исполнилось год и восемь месяцев, и попросила, чтобы с ней тетя Оля нянчилась, а я пошла на кирзавод кладовщиком. И проработала до 1957 года, мне уж 33 года было.
А тут и дали клич: «Вот, кто хочет строиться, будем землю давать». Я загорелась строить, а Павел – нет. Спорили мы, спорили… Павлик сказал: «Хочешь, строй». Вот так все стены на моем пупу выросли. Наняла двух каменщиков, я им кирпич и глину подавала, а они строили. Только успевай подавай. Вот день они работают, а вечером уходят, вот я глину давай месить, воду наношу на завтра. Я тогда дошла с этой стройкой. А Павел видит, что я не отступаю, пошел, помог рубероидом законсервировать стройку на зиму, чтобы дождем не пролило, а потом в декабре поехал в ОбьГЭС. Там столько лесу тогда жгли: землю под море готовили, весь лес выкорчевывали, и прям там его сжигали. Кому надо лес – отдавали. Вот он машину взял, поехал, ему дерева на стропила, на матки нарезали, привез Павел целый лесовоз леса. А по весне я съездила на лесоперевалку, привезла машину горбыля, потолок чтоб покрыть, потом поехала в ДОК-5 половую рейку купила, себе и Игумновым. Потом наняли печника, печку ложить. Он ложит, а я подсобный рабочий. Потом на тарной базе заказал окна, двери и 20 октября 1958 года мы вошли в дом.
– Новоселье было?
Да какое новоселье? Мы раньше Новый год только отмечали. И то как? Накупим селедки, да картошки наварим, винегрет сделаем. Денег-то не было, чтобы разгуляться сильно. Но всё равно и елку ставили. Я ходила на базар, сосну покупала. На горбушке домой принесу и ставлю. И наряжала пряниками, помнишь? Розовые были, белые – то слон, то верблюд… Конфетами обвешаю, игрушек было мало, так я их на видное место. А дождя тогда не было, не продавали его. А ребятишки бегают, играют потом, пряники срывают, едят конфеты, им знаешь, удовольствие какое. И каждый год я ставила елку, это уж как закон.
– Баба, а у тебя в детстве была елка?
Один раз в школе я была на елке, когда в четвертый класс ходила. У нас в деревне только четыре класса было, а в пятый я уже пошла в Старокороткино, в дальнюю деревню, там восьмой класс и кончала. А в четвертом классе была первая елка у нас, это было с 37-го на 38-й год. Хорошая елка была, богатая: председатель колхоза съездил в Колпашево, мандаринов привез. Всем детям давали по мандаринке. Я эту мандаринку принесла домой, там ее распотрошили, и каждому по зубчику дали. Мама попробовала и говорит: «О, летна боль, какие ягоды-то люди едят, а мы и не знали, что такие на свете есть ягоды». А в Старокороткино уже каждый год была елка, и каждый год выступали – там была самодеятельность. Вот я училась в шестом классе, выступала на сцене, играла крестьянскую девушку. Мне мама косу наплела большую, сшила юбку, кофточку, на кофту фартук надела, платочком подвязала. Я вышла на сцену и пела песню: «Ой ты парень-паренек». Передо мной шел парень, я как бы за ним, а он мне песней отвечал. И так уж нам аплодировали. И мама занималась со мной, шила все костюмы.
– Бабушка, а ты была пионеркой?
А я не пошла… И пионеры, и комсомольцы были, но мама сказала:
«Как ты пойдешь с коммунистам там знаться, они же нас раскулачили?».
Я и не пошла. А в войну меня в партию стали звать. Вот парторг ходил всё за мной, обхаживал: «Вступай в партию. Нам нужны партийные люди, чтобы было кому на собрания наши ходить». А я пришла и говорю Захаровне: «Вот зовут меня в партию».
«Ой, Мотенька, не ходи. Ты выйдешь замуж, будут у тебя дети, а тебе надо будет идти на партийное собрание, а у тебя дети одни дома, и будешь рвать себя на части». Так и не пошла я в ту партию. А дед Паша был коммунист заядлый, такой коммунист, что не выскажешь.
Вопросы, которые я не успела задать и не задам уже никогда:
Бабушка, а о чем ты мечтала в детстве, кем хотела стать, когда вырастешь? Какие игрушки ты покупала своим детям? Какой хороший совет дала тебе твоя мама, которому ты следовала всю жизнь? У тебя были в детстве качели? Умела ли ты плавать? Кого из знаменитостей видела в жизни? Ты помнишь день, когда я родилась? Как папа привел маму к тебе в дом, что ты о ней подумала тогда? Была ли у тебя любимая песня? Как ты влюбилась в первый раз? Какой совет ты мне можешь дать? Баба Мотя, а ты была счастлива?
13 июня 2018 года, в день рождения моей дочери, бабушки не стало. Ей было 92 года. Я смотрю в зеркало на свое отражение, и вижу в нем бабушкины глаза, и чувствую ее силу в себе.
Я буду скучать, баб Мотя.
Добавить комментарий