Вспоминая И.И.Соллертинского
В эти дни празднуется 300-летие Санкт-Петербурга. И не удивительно, что 2003-й год становится годом воспоминаний о выдающихся питерцах, которые отдавали свои силы, знания, талант развитию искусств, науки, культуры.
В прошлый раз («Вестник» №6) я рассказала о несправедливо забытом композиторе Михаиле Глухе. Сейчас хочу поделиться воспоминаниями об Иване Ивановиче Соллертинском — отнюдь не забытом — 60-летие со дня смерти которого исполнится в феврале 2004 года.
Это был без преувеличения феноменальный человек. Его фотографическая память, потрясающая эрудиция поражали всех, кто с ним встречался. Иван Иванович владел более чем двадцатью языками. Вспоминаю, как удивляла быстрота его чтения — ему достаточно было бегло перелистать книжку или партитуру симфонического произведения — и он уже знал наизусть только что просмотренное. Все эти его свойства свидетельствовали не просто о незаурядной личности, но о поистине гениальных способностях.
Естественно, что каждый мемуарист выделяет те черты характера и деятельности Соллертинского, которые ему — мемуаристу — особенно близки и дороги. Вполне естественно, что некоторые стороны деятельности Ивана Ивановича освещены полнее, а кое-что осталось в тени. Наверняка есть и множество фактов, оставшихся вне поля зрения мемуаристов.
Я общалась с Соллертинским в разные периоды своей жизни и хотела бы рассказать о нем читателям «Вестника». Прошу заранее прощения, что в какой-то мере придется говорить и о себе.
Я познакомилась с Иваном Ивановичем в 1934 году, когда работала в библиотеке Ленинградской консерватории, куда он частенько забегал просмотреть ту или иную книжку или ноты. Более близко стала общаться с ним, перейдя весной 1935 года на работу в библиотеку Филармонии. Соллертинский в то время заведовал издательством Филармонии и выступал с вступительными словами перед концертами.
Г.П. Орлов
Была ещё одна причина, по которой Иван Иванович постоянно заходил в библиотеку — дружба с заведующим библиотекой Георгием Павловичем Орловым. Георгий Павлович был и сам человеком весьма неординарным. Хочу привести отрывок из мемуаров одного из старейших артистов оркестра Филармонии скрипача Марка Резникова, свидетеля тех лет, к тому же хорошо знавшего Г.П. Орлова. Мне представляется это тем более уместным, что мои высказывания могут показаться необъективными, поскольку я была женой Г.П.Орлова.
Вот что вспоминает М.Резников.
«…хочу немного рассказать о человеке, с которым Соллертинский и Шостакович были дружны и который вполне заслуживает того, чтобы вспомнить о нем хорошим, добрым словом: это был директор библиотеки Ленинградской филармонии Георгий Павлович Орлов. Он также был большим эрудитом, человеком глубоких музыкальных познаний и ко всему, огромного обаяния. Его кабинет всегда был полон музыкантами, его личность притягивала к себе, как магнит. Но особенно дружили с ним И.И.Соллертинский и Д.Д.Шостакович. Естественно, их объединяла высокая культура, музыкальные интересы, и они очень много времени проводили вместе. Я также близко знал Георгия Павловича и много с ним общался (…). Когда, еще, будучи студентом консерватории, совмещал учебу с работой в Филармонии, не всегда имел возможность регулярно посещать лекции по теоретическим предметам, вынужден был обращаться к Георгию Павловичу и всегда получал безотказную помощь от этого безгранично доброго, душевного человека»*.
Могу добавить, что к Георгию Павловичу тянулись люди и часто в трудную минуту жизни — а таких «минут» в те страшные годы было достаточно — к нему обращались как к единственному прибежищу, утешителю, советчику.
Мне запомнились два случая. В библиотеке на абонементе работала молодая девушка Кира. В 1937 году был арестован ее отец, известный авиаконструктор. И вот Георгий Павлович, никому ничего не объясняя, изменил расписание Киры таким образом, чтобы у нее среди недели оказались два выходных дня. Это позволяло ей ездить в Москву каждую неделю в те дни, когда было открыто справочное бюро ГПУ.
О втором случае знали многие — это был по тем временам весьма рискованный поступок. Дело происходило в конце 1936 года. Консерваторский соученик Орлова В.Е.Иохельсон, полуслепой инвалид, занимал в то время должность директора Малого оперного театра. Я не знаю, кто донес на него, и в чем конкретно Иохельсона обвиняли. Но в результате его исключили из партии и прогнали со службы. Все его бросили: трудно даже представить теперь, в каком страхе жили тогда люди и к чему могло привести общение с Иохельсоном. Он остался бы в полной изоляции, если бы не Георгий Павлович. Я умирала за него от страха, а он почти каждый вечер отправлялся к Иохельсону. Георгий Павлович настоял на том, чтобы Иохельсон писал письма, заявления, добивался оправдания. Не знаю, разговаривал ли Георгий Павлович с какими-нибудь «высоко стоящими» чиновниками — ведь сам он не был членом партии. Возможно, что к кому-то из старых коллег и обращался с просьбой помочь Володе. Во всяком случае, вскоре с Иохельсона сняли все обвинения, вернули партийный билет и дали работу, правда, не директора театра, а какую-то пониже, но в том же Малом оперном.
В библиотеке Филармонии работала сестра Иохельсона, Любовь Ефимовна, и, скорее всего, именно от нее все узнали об этой истории. Разумеется, и Соллертинский. Поэтому нет ничего удивительного, что мой муж пользовался полным доверием как у самого Ивана Ивановича, так и у Шостаковича. И вполне понятно, что когда над двумя друзьями нависла беда, кинулись за советом к Орлову.
…Весна 1937 года. Арестован маршал Тухачевский, начинают брать всех его знакомых и даже незнакомых… А Соллертинский и Шостакович постоянно встречались и музицировали с Тухачевским.
Помню, будто это было вчера: прибегает в библиотеку Иван Иванович — бледный, взволнованный, зовет Георгия Павловича в читальный зал, где днем никого нет и только в углу, справа от двери, стоит стол, за которым я работаю. Соллертинский садится напротив меня и прерывающимся от волнения голосом произносит: «Мы с Митей каждую ночь ожидаем ареста. Нам не миновать тюрьмы. О нашей дружбе с Тухачевским известно всем». Никогда я не видела Ивана Ивановича в состоянии такой паники. Но что можно было сказать ему, как утешить? «Надо надеяться, что вас это не коснется, — пытался успокоить Соллертинского Георгий Павлович, — вам и Мите такая музыкальная дружба вряд ли повредит. Вы же не в курсе политических дел Тухачевского, вас, кроме музыки ничего не связывало».
Я сидела молча, вся сжавшись, не зная, что сказать. Ведь Шостакович и Соллертинский в самом деле дружили с Тухачевским, встречались с ним. А мой отец? Его только на днях арестовали, предъявив обвинение в участии в заговоре Тухачевского. И только потому, что несколько месяцев назад маршал в компании друзей приезжал в г. Истру осматривать знаменитый музей «Новый Иерусалим» и любоваться красотами бывшего монастыря и его окрестностей. Мой же отец — создатель историко-краеведческого музея и его директор, естественно, сам вынужден был провести экскурсию «высоких гостей». На этом его «общение» с Тухачевским и кончилось.
Случайная встреча стоила отцу жизни (он был приговорен к десяти годам строгих лагерей без права переписки — лишь через несколько лет мы узнали, что такой приговор означал расстрел).
О вот Шостаковича и Соллертинского «большой пасьянс», слава Б-гу, пощадил, их не тронули.
Должна подчеркнуть, что семейных, «домашних» отношений у нас с Иваном Ивановичем не было. Всё сводилось к служебным, но доверительным, по настоящему добрым отношениям.
Тем, кто не жил в то время, может показаться странным, даже нелепым мое восприятие степени доверия Соллертинского к Г.П.Орлову и ко мне. Между тем, в годы сталинских репрессий люди обычно не делились даже с самыми близкими друзьями, если им угрожал арест или в их семье кого-либо репрессировали.
Страх был определяющей компонентой нашего поведения. Опасение навредить близким удерживало от откровенности с кем бы то ни было. Именно поэтому откровенность Соллертинского с моим мужем и со мной свидетельствовала о его абсолютном доверии.
Осенью 1937 года Г.П.Орлов, получив приглашение в Московскую консерваторию на должность директора библиотеки (предстояла интереснейшая работа по реорганизации и модернизации старого огромного хранилища) переехал в Москву. Я переехала в феврале 1938 года и уже через месяц стала работать в Доме-музее П.И.Чайковского в Клину. Там в июле у меня родились сыновья-близнецы. И только более чем через год я вернулась с детьми домой в Москву.
О.П. Соллертинская
Пока жила в Клину, поглощенная детьми и работой, я мало знала о том, что происходит в Ленинграде. Рассказывали, что летом 1938 года И.И.Соллертинский тяжело болел и что его выхаживала ученица Консерватории. И что, выписавшись из больницы, он женился на этой своей ученице. Когда же я вернулась в Москву, то первое, что узнала: у Соллертинского родился сын, которого в честь Шостаковича он назвал Дмитрием.
В апреле 1940 года после неудачной (и ненужной) операции скончался Георгий Павлович, едва достигший 40-летнего возраста. Только через год я смогла вернуться в Питер. Шел апрель 1941 года.
Сразу же по приезде я отправилась в Филармонию. Меня очень тепло встретили. Конечно, дело было, скорей всего, не столько в моей персоне, сколько в том, что буквально все филармонисты, начиная от ведущих артистов и кончая уборщицами, — все любили моего мужа и искренно оплакивали его преждевременную и нелепую смерть.
Разговор зашел о моем возвращении на работу в Филармонию. В библиотеке вакансий не было. И вот Соллертинский, незадолго до того ставший художественным руководителем Филармонии, предложил мне заняться организацией выставок к концертам, как на стационаре, так и выездных. Возникла также идея издать фотоальбомы, посвященные отдельным композиторам. Однако в штат меня могли зачислить только с 1 августа, пока же работа была оформлена как договорная.
Но… началась война, договор аннулировали, в той ситуации вообще ни о какой работе не могло быть и речи.
Судьбе стало угодно, чтобы мы — мои мать, сестра и я с двумя детьми оказались в эвакуации в Новосибирске. А там произошло чудо, ибо иначе это не назовешь.
Мы жили в конце улицы Ленина упирающейся в улицу Сталина. На углу находилось большое здание Дома культуры железнодорожников. И вот через месяц после водворения в Новосибирске — 11 сентября 1941 года — эту дату никогда не забуду, я, выйдя из дома и завернув за угол по направлению к продуктовому магазину, едва сделав несколько шагов, увидела, что навстречу мне идет… нет, это была не галлюцинация, но поверить я не могла — шла живая, во плоти очень мною любимая Софья Осиповна Давыдова — пианистка-аккомпаниатор и ансамблист, работающая в Филармонии.
Мы бросились друг к другу… Восклицания, вопросы… «Каким образом вы здесь оказались?» и т.п. Выяснилось, что ровно неделю назад, 4 сентября — Филармония в полном составе (исключая тех, кто ушел на фронт добровольцем или отказался покидать Ленинград) по распоряжению правительства эвакуирована в Новосибирск. Все уже расселены, начата подготовка к открытию сезона. А концертный зал, небольшой, правда, — всего на 600 мест предоставлен вот в этом доме культуры. И дирекция здесь поместилась и всё необходимое для симфонических концертов; только органа не было…
Софья Осиповна подхватила меня под руку и повторяя: «Надо что-то сделать, что-то сделать, чтобы вас зачислили на работу», — повлекла на второй этаж в канцелярию.
Снова объятия и поцелуи, радость встречи с сотрудниками.
Тут же оказался Иван Иванович, вышедший из кабинета директора. Встреча с ним была самой сердечной. На слова Софьи Осиповны «надо что-то сделать», Соллертинский ушел в кабинет директора и спустя несколько минут позвал меня.
Чудо, раз начавшееся, продолжалось!
Оказалось, что имеется свободная должность заведующего библиотекой, поскольку именно зав. библиотекой отказалась эвакуироваться. И меня зачислили в штат, благо жилплощадью я была обеспечена.
Разве это не фантастическая удача, почти нереальный подарок Судьбы?
Не говоря уже о том, что найти работу в Новосибирске по специальности было безнадежно. Но я попала в свою привычную, любимую атмосферу, в мир музыки… И не я одна, а вся моя семья.
В страшные дни войны, когда гибли миллионы, а наш родной город оказался в чудовищной блокаде и там умирали родные и друзья, мы в далекой, очень неблагожелательной к эвакуированным Сибири, оказались в атмосфере музыкальной жизни, слушали музыку, почти каждый вечер отключаясь от тягот быта и тревоги за близких, за судьбу страны.
И я не могу не вспомнить с чувством глубокой благодарности Ивана Ивановича Соллертинского, сыгравшего в судьбе моей семьи роль доброго ангела-хранителя.
Его роль этим не ограничилась. Зная о том, как труден мой быт с двумя маленькими и часто болеющими детьми, сочувствуя мне, он вскоре, рискуя многим, совершил поступок, который в военное время считался преступлением.
Когда в Новосибирске (разумеется, при энергичном участии Соллертинского) было создано Сибирское отделение Союза композиторов СССР, Соллертинский в конце 1942 года получил две литерные карточки: одну в Филармонии, т.е. по месту службы и другую в Союзе композиторов, как член творческой организации.
Современному читателю следует разъяснить, что такое «литерная карточка».
Во время войны снабжение населения производилось по карточкам. Рабочие на заводах и некоторые категории инженерно-технического персонала и иные специалисты получали рабочие карточки, служащие (учителя, канцелярские работники, библиотекари и проч.) получали карточки служащих, были также детские и иждивенческие карточки. Продукты строго нормировались соответственно с этими категориями. Но была учреждена также система улучшенного снабжения — литерные карточки. Они выдавались видным ученым, артистам, ну и, конечно, «высокому начальству». В эту элитарную категорию были отнесены артисты оркестра Ленинградской филармонии, а также члены творческих союзов.
Выступление Соллертинского 14 ноября 1943 года
И вот, получив вторую карточку, Иван Иванович вместо того, чтобы сдать ее, вручил мне (конечно, после моего сопротивления, но строго секретно от всех окружающих). «В январе я от филармонической карточки откажусь, а сейчас — пусть это будет моим подарком вам к Новому году». И действительно, 1943-й год моя семья встретила необычно: на праздничном столе находились продукты, о которых мы давно забыли. Мы считали, что это хороший признак: 1943-й год должен был стать переломным не только для нашей семьи.
Уже очень скоро я стала получать литерную карточку вполне легально. По настоянию Соллертинского и с его рекомендацией я была принята в Союз советских композиторов и, таким образом, Иван Иванович еще раз сыграл роль в участи моего семейства. Но, как оказалось, не только на время войны.
Членство в творческой организации сыграло роль во всей моей дальнейшей судьбе, открыв мне дорогу в издательства и освободив от обвинений в тунеядстве, когда меня в пору «борьбы с космополитами» выгнали со службы.
В Новосибирске я гораздо больше узнала о многообразной деятельности И.И.Соллертинского. В Питере он часто забегал в библиотеку, выступал перед симфоническими концертами и, собственно говоря, этим ограничивались мои впечатления о его работе, т.е. я, конечно, читала его статьи в прессе, он постоянно дарил моему мужу и мне свои новые книжечки о композиторах, причем всегда с теплыми надписями. Я знала, что он преподает в консерватории. И, собственно говоря, этим мои сведения ограничивались.
А в Новосибирске, где круг общения был узким и мы знали друг о друге буквально все, деятельность Ивана Ивановича протекала на моих глазах. Конечно, я не была свидетельницей его преподавательской работы в Театральном институте, не слышала его выступлений в Клубах и армейских частях, в различных учреждениях, наводнивших Новосибирск в годы войны, где всегда Соллертинский был дорогим гостем. Я просто знала о его работе. Видела же и слышала то, что происходило в здании Филармонии. Зато все его вступительные слова к симфоническим концертам и его лекции по воскресным дням в читальном зале областной библиотеки я слушала, стараясь не пропускать ни одной.
Областная библиотека занимала то же здание клуба железнодорожников, что и Филармония. Небольшой читальный зал был всегда набит до отказа, когда выступал Соллертинский. Его лекции были не просто интересны, они поражали фантастической эрудицией и той глубиной «вхождения в тему», какой обладал он. Широта тем его лекций необозрима. Приведу лишь один пример.
Иван Иванович читал лекцию о «Божественной комедии» Данте. Увлекаясь в юности историей, я не плохо знала историю Италии, знала, что «Божественная комедия», в значительной мере — остро политическое произведение, в ней масса аллюзий, а количество упоминаемых в ней исторических лиц буквально неисчерпаемо.
И вот на лекции Соллертинский без всякой бумажки называет сотни фамилий, разъясняя «кто есть кто», сыпет датами, цифрами, фактами. И, вдобавок, большие куски дантовского текста читает наизусть сначала в оригинале, чтобы слушатели оценили божественное звучание дантовских терцин, их музыку, а затем те же места читает в русском переводе. Этот фейерверк просто захватывал дух. Можете себе представить восторг и благодарность слушателей!
Я рассказала лишь об одной лекции, но то же самое происходило и на лекциях о Шекспире, о Сервантесе и многих других.
Что особенно бросалось в глаза в деятельности Ивана Ивановича в то время (об этом, кстати, упоминают все мемуаристы): в годы войны его отношение к своим выступлениям резко изменилось. По своей серьезности не шло ни в какое сравнение с довоенным. Его выступления в Питере, конечно, всегда восхищали блеском, остроумием, но это были импровизации. Теперь же он серьезно готовился к лекциям, осознавая свою роль просветителя.
Вспоминая о новосибирской жизни, я с некоторым удивлением прочитала её описание в интерпретации биографа И.И.Соллертинского, Л.Михеевой**. Книга издана в 1988 году, т.е. уже в перестроечное время, но в ней царит неистребимый дух советского мышления.
Так, рассказывая о переезде Филармонии в Новосибирск и о том, как разумно руководство города готовилось к встрече эвакуированных организаций, Михеева сообщает: для устройства Филармонии и Александринского театра (им. Пушкина) два новосибирских театра были заблаговременно переселены в Кузбасс, дома, занимаемые артистами с семьями, были освобождены… Ну, просто идиллия! На самом деле подготовка к принятию эвакуированных производилась в спешке, поскольку и правительственные распоряжения отдавались скоропалительно. Я не застала выселяемых театров, актеров и их семей, но могу себе представить отчаяние этих людей, ссылаемых из благоустроенных и обжитых мест в глушь. Я также видела трагическую картину переселения новосибирцев для освобождения жилищ эвакуированным заводам, институтам и проч. По улицам Новосибирска без конца тянулись тележки, тачки, нагруженные домашними пожитками, поверх которых усаживали детей. Люди громко ругались, иные плакали. Выселяли их из обжитых мест, благоустроенных домов. Куда? То ли на захудалые окраины, то ли еще дальше — в область. И неудивительно, что аборигены жестоко ненавидели приезжих — «вакуированных», как они нас называли.
А в Новосибирск эвакуировали десятки учреждений, крупнейших научно-исследовательских институтов, заводов. Из культурных организаций особенно запомнились Третьяковская галерея, Кукольный театр Образцова, не говоря уже о Филармонии и Александринке. Очень много было научных работников из Харькова, конечно, немало москвичей, ленинградцев. Всем им требовалось жилье, стационары для размещения самих учреждений. Разумно подготовиться к принятию этой массы, конечно же, было не по силам партийным чиновникам, занятым в основном своим личным благополучием. Пошли по проторенному пути: ущемлению коренных жителей.
Л.Михеева далее сообщает, что успех концертов среди населения и рабочих заводов был таков, что билеты на симфонические концерты на заводах и различных предприятиях продавались в виде премий.
На самом деле ничего подобного не происходило. Концерты оркестра действительно пользовались огромным успехом и шестисотместный зал всегда был переполнен. Но эти концерты посещала исключительно интеллигентная публика. А интеллигенции в Новосибирске оказалось немало, поэтому собрать публику на симфонические концерты не составляло никакого труда. Но «загнать» туда «гегемона» было невозможно.
Я знаю об этом не с чужих слов. Моя сестра, как и многие члены семей работников Филармонии занималась распространением билетов на концерты. За эту работу зарплату не платили, «кассиры» получали проценты с проданных билетов. Так вот те, кому посчастливилось обслуживать научные учреждения, зарабатывали довольно прилично. Моей сестре достались заводы — и она не заработала ни копейки. Когда приходила с предложением билетов, то слышала: «Что это? Опять симфония? Нет, нам не нужно».
В книжке Л.Михеевой содержится еще одна, мягко выражаясь, неточность, уже непосредственно относящаяся к Соллертинскому. В ней говорится о трудностях быта Ивана Ивановича в Новосибирске. По словам биографа, это было вполне естественно в условиях военного времени.
Не спорю: для большинства, и всех нас, филармонистов, в том числе, это были «нормальные трудности», если можно так выразиться. В домах часто отключали электричество, не работало центральное отопление, а вода не поднималась на верхние этажи. Трудно было и со снабжением. Ну, и т.д. Но ведь ни Мравинский, ни директор Филармонии Пономарев таких трудностей не испытывали, потому что жили в «доме правительства», где бытовые условия военного времени ничем не отличались от времени мирного.
По моему глубокому убеждению, да и не только моему, а решительно всех с кем приходилось обсуждать эту тему, Пономарев самовольно лишил Соллертинского всех тех удобств и благ, которыми пользовался сам. Ведь новосибирское начальство выделило в своем доме для Филармонии две квартиры: главному дирижеру и художественному руководителю. Пономарев же в квартире, которая предназначалась Ивану Ивановичу, поселился сам.
Между тем, Соллертинский, так много делавший для успеха концертов, для поддержания высокого авторитета и престижа Филармонии, отдававший всё время и силы просветительской работе и, смело могу сказать, сыгравший не последнюю роль в превращении глухого провинциального города в музыкальный центр Сибири, к тому же человек нездоровый (у него было больное сердце после перенесенного в 1938 году дифтерита) и обремененный семьей с детьми, остро нуждался в «нормальных» условиях. А он вынужден был сутками сидеть в темноте, таскать воду на пятый этаж и жить в таком холоде, что запас картофеля приходилось укутывать одеялами (сам он никогда и ни на что не жаловался, я знаю об этом со слов его жены Ольги Пантелеймоновны). Естественно, что такому человеку следовало создать нормальные условия жизни, коими пользовались пышущие здоровьем супруги Пономаревы. (Замечу в скобках, что это далеко не единственная подлость директора Филармонии, злоупотреблявшего своей властью. Но случай с Соллертинским можно назвать преступным — потому, что, в конечном счете, сократил Ивану Ивановичу жизнь).
Эвакуация сблизила сотрудников Филармонии. Мы все жили одними и теми же интересами, заботами. Главным местом общения стало здание, где размещалась Филармония. Там сосредоточилась не только художественная деятельность, но весь быт — столовая, продуктовый ларек… Члены семей артистов приходили с детьми. Здесь всегда горел свет, было тепло и можно было отвести душу. А по вечерам — отдохнуть, отвлечься от ужасов военных сводок, погружаясь в мир музыки. Я подружилась со многими артистами оркестра, с их родными, но все встречи ограничивались зданием Филармонии, так как вне ее стен жизнь была полна забот и трудностей.
Не могу не упомянуть о дружеском участии и моральной поддержке Соллертинского и его жены в моих напряжённых отношениях с директором Филармонии. Впрочем, не я одна оказалась неугодной Пономареву. Иван Иванович, например, бесстрашно выступал в защиту, поддерживал Курта Зандерлинга, когда «с подачи» Мравинского Пономарев пытался выжить талантливого дирижера. На это мне неоднократно жаловался Иван Иванович. Да и я сама не раз слышала ехидные замечания главного дирижера, испугавшегося конкуренции более одаренного Зандерлинга. Дело в том, что в Новосибирске не было помещения для артистической уборной и дирижеры во время репетиций и концертов располагались в библиотеке. А там Мравинский не стеснялся в высказываниях.
В Новосибирске — Е.А. Мравинский, Соллертинский и Шостакович
О взаимоотношениях Соллертинского с Мравинским вспоминает в уже цитированных мной мемуарах Марк Резников: «Мравинский его [Соллертинского] активно не любил, и это было взаимно. Он боялся его обширных знаний и постоянно приводимых сопоставлений с дирижерами прошлых лет и воспоминаний о них. Соллертинский (…) переживал за будущее оркестра, предвидя уже тогда надвигавшуюся деградацию (…) Пока Соллертинский был художественным руководителем он всеми силами старался сохранить высокий уровень деятельности филармонии, направлял ее репертуарный план, был в курсе всех событий музыкальной жизни.»***
О деградации оркестра после смерти Соллертинского и о роковой роли Мравинского Резников рассказал подробно. Но это не совпадает с официально принятой легендой. И я не останавливаюсь специально на этой теме, поскольку она выходит за рамки моих воспоминаний об Иване Ивановиче.
Я не останавливаюсь также на опровержении рассказа Л.Михеевой в монографии о Соллертинском о якобы неразрывной, на всю жизнь дружбе Соллертинского и Шостаковича с Мравинским. Достаточно было прожить известное время в Новосибирске, ежедневно наблюдая за происходящим, чтобы убедиться в отсутствии какой-либо дружбы между главным дирижером и художественным руководителем. А в отношениях Шостаковича с Мравинским произошла глубокая трещина в связи с отказом дирижера исполнять Тринадцатую симфонию «Бабий яр» (Ивана Ивановича тогда уже не было в живых).
Любопытную деталь об отношениях Мравинского и Соллертинского сообщает М.Резников. Вспоминая Ивана Ивановича, мемуарист пишет: «Жизнь его была невероятно трудна. (…) Из-за своего «острого языка» [он] был в немилости у дирекции, которая его ущемляла, где только могла и как только могла. Я помню такой случай (…) в Новосибирске (…) Занимая (…) должность художественного руководителя Филармонии, он имел пропуск в обкомовскую столовую, где питание было значительно лучше, чем то, которое имели все остальные. Благодаря этому (…) он был более или менее сыт и (…) имел возможность принести домой обед жене и детям. Однажды после одного из концертов дирижера Курта Зандерлинга, группа музыкантов вместе с Иваном Ивановичем стояла в вестибюле концертного зала и делилась впечатлениями о только что состоявшемся концерте. Высказался и Соллертинский. Он отметил тот факт, что Курт Зандерлинг, (…) сравнительно недавно вступивший на дирижерский пульт, знает довольно большой симфонический репертуар, дирижирует наизусть, (…) в то время как Мравинский (…) не может оторвать глаз от партитуры, и весьма ограничен в знании репертуара. Сказанного было вполне достаточно для того, чтобы это немедленно было передано Мравинскому и директору Пономареву. За свое чистосердечно высказанное мнение Соллертинский крепко поплатился: его немедленно лишили пропуска в обкомовскую столовую»****.
Рассказ Резникова совпадает с тем, что сохранилось в моей памяти, и противоречит сообщению Л.Михеевой в ее монографии о Соллертинском. Не литерную карточку отнял директор у Ивана Ивановича, как сообщила Михеева, а пропуск в столовую. От карточки Соллертинский отказался сам, получая такую же в Союзе композиторов (литерные карточки выдавал райсовет или какая-то специальная организация на основе занимаемого положения данного лица — дать или забрать литерную карточку было не во власти директора).
Вспоминается один случай, имеющий к Ивану Ивановичу косвенное отношение, но также дающий возможность оценить его деятельность. В годы войны в Новосибирске, специально для гастролей или проездом, бывали многие крупные музыканты. Пианисты Э.Гилельс и М.Юдина, дирижеры М.Паверман, Н.Рабинович, А.Стасевич, композиторы С.Прокофьев (кажется по дороге в Алма-Ату или на обратном пути) и Д.Шостакович — специально к премьере Седьмой симфонии в Новосибирске в июне 1942 года. Приезжал и ленинградский музыковед М.С.Друскин, друживший с Соллертинским. В связи с его приездом запомнилось одно любопытное событие.
Друскин побывал на двух или трех симфонических концертах и, естественно, слышал вступительные слова Соллертинского.
На следующий день после последнего концерта Друскин зашел ко мне в библиотеку и произнес монолог по поводу Ивана Ивановича. Маститый музыковед недоумевал, ради чего и кого Иван Иванович так старается, говорил о том, как глупо растрачивать свое время и силы на подготовку и обдумывание такой безделицы, как вступительные слова. Сам Друскин, по его словам, не собирался так «выкладываться».
Михаилу Семеновичу предстояло выступить перед концертом в тот же вечер. И он, к сожалению, не учел, что публика в Новосибирске была сплошь интеллигентная, да к тому же избалованная глубокими и серьезными выступлениями Соллертинского.
Как и следовало ожидать, вступительное слово Друскина произвело жалкое впечатление, он скандально провалился. В то время как он говорил, значительная часть слушателей покинула зал, а когда закончил, не раздалось ни единого хлопка. Больше Друскин в зале Филармонии не появлялся, да и в городе не задержался.
Иван Иванович был предельно огорчён провалом своего друга. Он ведь мечтал оставить его в Новосибирске, устроить на работу в Филармонию, может быть, также в Театральный институт — об этом теперь не могло быть и речи.
Кончался 1943-й год. Победа казалась не за горами. Это было время надежд, возвращение в родной город больше не казалось несбыточной мечтой.
В Москве жизнь уже шла полным ходом. Готовились торжественно отметить 50-летие со дня смерти П.И.Чайковского. Иван Иванович был приглашен в столицу в качестве основного докладчика на торжественном заседании.
В течение осени он дважды летал в Москву. Как мы узнали впоследствии, речь шла не только о докладе, но и о приглашении его на должность профессора истории музыки в Московскую консерваторию. Шостакович, уже поселившийся в Москве, принимал в этом деле горячее участие.
Видимо, всё обострявшиеся отношения Соллертинского с Мравинским и Пономаревым играли тут не последнюю роль, хотя Ивану Ивановичу явно не хотелось окончательно расставаться с Ленинградом. О московских планах он писал жене, и мы знаем о них из этих писем, а также из писем Шостаковича к Соллертинскому. В Новосибирске же об этом разговоров не было.
В ноябре Соллертинский снова улетел в Москву, где 14 ноября выступил на торжественном заседании в память Чайковского.
Торжественное заседание и концерт транслировались по всей стране, но я почему-то не помню этого, хотя в Новосибирске многие передачу слушали. Видимо, попадая домой, я настолько погружалась в бытовые заботы, что по радио ничего, кроме военных сводок, не слушала.
Зато отлично запомнила возвращение Ивана Ивановича из Москвы 11 декабря.
Вопреки большинству свидетельств мемуаристов и его собственным письмам к жене, никакой эйфории от феноменального успеха доклада на торжественном заседании и множества лекций в различных учреждениях он не чувствовал. Тем более не испытывал, видимо, никакой радости от перспективы переезда в Москву. Соллертинский не производил впечатления счастливого человека, хотя и старался таковым казаться.
Мрачное состояние его духа не замечали и в Москве — возможно, за исключением встретившего его там литературоведа В.Г.Адмони. В мемуарах об Иване Ивановиче только Адмони отметил необычное для Соллертинского состояние.
Мне, тем не менее, было совершенно очевидно, что вернувшегося из Москвы Соллертинского что-то тревожит, не даёт покоя. Впрочем, мне не пришлось долго гадать. Иван Иванович сам счел возможным высказаться. Вскоре после приезда он зашел в библиотеку поздороваться со мной. И сразу заговорил о том, что его мучило, о чем ему было невыносимо не только рассказывать, но и думать. Он был уверен, что я его пойму.
Иван Иванович рассказал, как его поразил в Москве не скрываемый и все возраставший государственный антисемитизм (в Новосибирске мы этого не чувствовали. Бытовой антисемитизм, особенно среди местного населения, процветал, это было «нормальное» явление среди сибиряков, особенно в связи с наплывом «вакуированных»). Так, в Московской консерватории, рассказывал Соллертинский, отстранили от работы профессора М.С.Пекелиса, заведующего кафедрой истории русской музыки. И что особенно потрясло Ивана Ивановича, что было для него убийственно тяжелым ударом: подобную позицию разделял Шостакович. В беседах с Соллертинским Дмитрий Дмитриевич поддерживал эту акцию: «Не может еврей руководить кафедрой русской музыки», — убеждал он Ивана Ивановича. А тот воспринимал это, как страшное несчастье, ибо для Соллертинского — человека кристально честного, истинного русского интеллигента антисемитизм был ненавистен, антисемитов он презирал. И вдруг неожиданно Митя, дорогой друг, единомышленник, боготворимый композитор — и такая точка зрения.
Я сразу поняла, что говорить об этом в Филармонии ни в коем случае нельзя. Ведь оркестр почти весь состоит из евреев, в концертном бюро среди артистов тоже много евреев… Если они узнают о подобных высказываниях Шостаковича, можно себе представить их возмущение. Это могло оттолкнуть от композитора музыкантов, которые его всегда высоко ставили и глубоко чтили.
Больше на эту тему мы с Иваном Ивановичем не разговаривали.
Должна признаться, что подобная позиция Шостаковича не давала мне покоя многие годы. Особенно после создания им «Еврейских песен» и Тринадцатой симфонии «Бабий Яр». Каким образом в одном человеке могло уместиться такое противоречие? А может быть, по прошествии нескольких лет Шостакович осознал свою ошибку? Если это и так, то Ивана Ивановича, к сожалению, уже не было в живых. Он умер с сознанием нравственного падения своего друга (о чем, между прочим, ни Шостакович и вообще никто даже не догадывались).
После возвращения из Москвы Соллертинский продолжал кипучую творческую жизнь. И вообще внешне ничего как бы не изменилось.
Скоропостижная кончина И.И.Соллертинского 11 февраля 1944 года в возрасте 42-х лет потрясла всех. Думаю, что кроме бытовых трудностей на его больное сердце подействовало и потрясение, которое он пережил в Москве.
Помню пышные похороны, огромное стечение народа в зале Филармонии, траурная музыка, речи… Но Ивану Ивановичу все это было уже не нужно…
«Смерть его такая внезапная была ужасным ударом для его семьи (…), дирекция и коллектив помогали им выжить и вернуться в Ленинград. К мертвому отнеслись лучше, чем к живому»*****. Этими горькими словами Марка Резникова я и закончу свои воспоминания об Иване Ивановиче Соллертинском.
*Марк Резников. Воспоминания старого музыканта Overseas publications Interсhange Ltd; с. 159-160.
**Л.Михеева. И.И.Соллертинский. Жизнь и наследие. Ленинград, 1988.
***Марк Резников, цит. изд., с. 159.
****там же, с. 157.
*****там же, с. 159.
Александра ОРЛОВА (Нью-Джерси)
http://www.vestnik.com/issues/2003/0611/win/orlova.htm
Добавить комментарий