«Наверное, мне везло…»

Народный артист СССР Валерий Егудин (1937–2007) – один из самых известных солистов Новосибирского оперного, замечательный педагог и театральный деятель, возглавивший НГТОБ и областное отделение Союза театральных деятелей в тяжелое постперестроечное время. Эти записки он написал незадолго до своей безвременной кончины.

Взявшись за перо с намерением рассказать о себе, своем поколении, родителях, учителях, друзьях, коллегах, о профессии, – я, наверное, впервые понял, как это непросто – доверить бумаге себя. Я думаю, что пишущие люди это хорошо знают и умеют быть откровенными и с собой, и с нами, читателями.

Эти события, мысли, эмоции мне не надо специально вспоминать: они всегда, оказывается, сидели во мне, но вот на бумаге они совсем не такие, как в памяти...

Эвакуация. Как я стал сибиряком

...Почему­то всплывает в памяти пыльная дорога, кювет и я, сидящий на краю кювета и смотрящий на бесконечный поток людей и машин, движущихся куда­то. Тогда я думал, что на базар: по­видимому, другой ассоциации у меня не возникало при виде такого множества народа.

Еще всплывает в памяти крик матери: «Война!» Она роняет из рук тряпку и бежит в сад сообщить родственникам страшную весть, только что услышанную по радио.

Я вспоминаю большой таз, полный чернослива, и вкусно пахнущее варенье; большую каменную сову с лампочкой внутри; себя, перебегающего утром досыпать в кровать к тетке. Помню испуганное лицо матери, вбежавшей в комнату, и себя на ее руках в толпе народа, и все куда­то спешили, бежали, а затем стояли и смотрели в небо, что­то обсуждали, а небо красиво светилось белыми полосками света.

Помню вагоны, много вагонов; мне нравилось ехать, спать всем вместе...

Помню мать, разбивающую кружкой лед в ведре с водой в комнате, где мы жили во время эвакуации.

Помню свой первый детский сад и свою первую любовь. Мы сидели в песочнице и касались друг друга руками.

Не могу вспомнить, когда я запел в первый раз, но помню, что пел я часто, настолько часто, насколько меня просили взрослые. Пел, стоя на стуле или табурете, – о ночи, которая «легла между нами», о руке на погоне, о синем платочке; взрослые плакали, а мне нравился процесс. В детском садике я участвовал во всех праздниках и пел про трех танкистов, про солдата, вернувшегося с фронта, про всяких мишек и зайчиков.

В школу я пошел в восемь лет. Мать воспитывала меня одна, и ей, наверное, было проще, когда я в садике. Об отце она не вспоминала, а у меня такой потребности не возникало, мне с ней было хорошо; я не пропускал ни одной гулянки, а во время годового отчета спал в бухгалтерии, так как мать работала бухгалтером в техучастке.

Как­то утром, открыв ставни в комнате, где мы жили, мама вбежала в комнату, схватила меня в охапку, стала целовать, приговаривая: «Всё! Конец! Войне конец!» Так я понял, что где­то кончилась война. На улицах все друг друга целовали, обнимали, нам тоже было весело.

Технический участок – это предприятие по обслуживанию судоходства на реке. Поскольку мать была линейным бухгалтером, ей приходилось часто плавать и выдавать бакенщикам продукты. О, это была лучшая пора в моей детской жизни! Мы жили на барже, которая называлась «плавлавкой». У нас была на ней каюта. Баржу тащил газоход, который назывался «Джой»; топливом для его машины служил газ, который добывался путем сжигания дров в бункере, отсюда и обиходное название – газоход.

На газоходе постоянно работала пила, готовя дрова определенной длины, их называли «чурочками», поэтому наше путешествие по реке сопровождали звуки циркулярки.

Колеса «Джоя» лупили по воде, и наш караван, двигаясь по реке, давал бакенщикам еду и свет. Вой сирены извещал о нашем появлении, и с берега, дружно налегая на весла, к нам приближалась лодка с одним или двумя гребцами и старшим, сидевшим за рулевым веслом. Капитан «остоповывал» машину, лодка чалилась к барже, и мать, главный человек на барже, записывала в толстую книгу, сколько чего получали люди. Это были мука, соль, сахар, керосин... Я крутился рядом, меня угощали рыбой, ягодой, грибами, копченым мясом. Иногда собиралось несколько лодок, и взрослые разговоры были для меня мощным источником информации о войне, о любви, о жизни. Когда взрослые решали, что тот или иной разговор или анекдот не для моих ушей, меня отправляли погулять. Я шел на нос и, глядя в воду, кидал камни, заранее припасенные мной именно для этой цели. Однажды, чтобы быть поближе к воде, я залез в одну из лодок. Наклонившись через борт лодки, подставляя руки под струи воды, я не заметил, как соседняя лодка сблизилась с моей, и моя голова оказалась зажата между бортами. Струи брызг мешали дышать, кричать я не мог. Упираясь руками в борт, я что есть мочи пытался оттолкнуть лодку и освободить голову. Сил не хватало, я извивался, как червяк на крючке; мне казалось, что вот­вот голова лопнет. Не знаю, сколько времени прошло, но для меня это была вечность. По­видимому, караван стал поворачивать, и лодки разошлись, освободив мою помятую голову. Убедившись, что никто из взрослых не видел моего позора, я самостоятельно залечивал ссадины, никому не смея сказать о произошедшем.

Бывало, оставив баржу у какой­нибудь деревни, «Джой» уходил на несколько дней «в разведку». Это были реки, на которых не было судоходства, и мы были первыми. Целые деревни выходили на берег – полюбоваться на «чудо». Я себя чувствовал героем и, на зависть деревенским пацанам, ходил по трапу туда­сюда, демонстрируя свою близость к «чуду». А «чудо», шоркая днищем по гальке, ломая свои деревянные весла­плицы, показывало технические достижения глубинке Советского Союза. Мы забирались в такие места, красота которых, казалось, никого не могла оставить равнодушным. Громадные поля белых лилий, утки разных мастей, степенно расплывающиеся от нас; сети, забитые рыбой. А главное – люди, которые толпами приходили к нам, интересуясь техникой; многие видели такое огромное судно впервые, интересовались, как оно устроено, как там, на войне. Наш капитан и команда (я вспомнил фамилию капитана – Бацура) становились пропагандистами, и я очень гордился своей причастностью к таким умным людям.

Несмотря на то что мы жили вдвоем с матерью, я не ощущал тягот войны. Каждый день я получал молоко, в доме всегда был хлеб. За печкой стоял мешок с мукой, я пил рыбий жир, макал в него хлеб, и было вкусно. На этом жиру готовились драники, пирожки; правда, при этом запах оставлял желать лучшего.

Мама

Я помню свою мать как активного человека. Она участвовала в разных комиссиях – по организации праздников, встреч и т. п. На больших крытых санях мы ездили на хлебозавод и получали хлеб на коллектив. Лошадей не было, в сани впрягались люди, я тоже помогал. Я помню этот горячий, черный, вкусно пахнущий хлеб, с легко отделяющейся коркой, раздачу которого доверяли не каждому. Мать его делила, я ею гордился и понимал, что она уважаемый человек; мне иногда доставались корки, которые некуда было пристроить.

Вспоминая школу, я вспоминаю обиду на учительницу, которая в диктанте неправильно произносила слова; сейчас я понимаю, что она хотела проверить наши знания, но тогда... Я просто не мог поверить, что можно говорить так неправильно, и специально писал, как она диктовала, надеясь оказаться самым умным в классе. В результате получил первую двойку. До этого я был отличником.

Чтобы не отличаться от своих товарищей по школе, выходя из дома, я снимал калоши, подвязывал к ногам припрятанные деревянные колодки – в них мы ходили по лужам и грязи, а ноги при этом оставались сухими. Друзья мои жили бедно, просто недоедали, и они помогали мне съедать мой обед дома. Мать никогда меня за это не наказывала. Она, правда, не знала, что я помогал моим друзьям добывать пшеницу, воруя ее на зерноскладах. Занятие это было опасным. Амбары с зерном стояли на сваях, между полом амбара и землей был зазор, сквозь щели в полу зерно просыпалось на землю, где мы его и собирали. Правда, перед этим необходимо было проникнуть через забор, преодолеть полосу препятствий, охраняемую вооруженными людьми и собаками, которые бегали по проволоке; ну а дальше – дело простое. Залезая под амбар, мы на животе проползали огромные расстояния. От одного до другого склада перебегали и опять ныряли под пол. Здесь важно было не быть замеченными охраной во время перебежки. Собаки охраняли наружный периметр, на территории их не было. Набрав таким образом зерна в небольшие мешки, мы возвращались – опять через полосу препятствий. За все время такой «работы» в нашей компании потерь не было, но мы знали, что бывали пострадавшие. Иногда слышали выстрелы... Дома зерно мололи на ручных жерновах, и мы готовились к следующей вылазке.

Где­то далеко шла война, репродукторы на улице громко сообщали о событиях на фронте, в городе было много военных, раненых, искалеченных; нас, пацанов, тянуло к ним, интересно было услышать, «как там наши». Иногда перепадало прокатиться на машине, подержать винтовку или даже пистолет. Осенью на военных машинах техучасток выезжал на уборку зерна. Ездили и мы с мамой. Вязали снопы, вывозили их на ток. Пока взрослые работали, я общался с шоферами и уже знал, у кого и что барахлит в машине, сколько бензина в баке. Помню, подошла пора ехать домой, и я залез в ту машину, где было больше бензина. Мать села в другую. Я устроил скандал – ревел, брыкался, сам себя не узнавая, и не сдавался, не хотел менять машину, хотя шофер другой машины мне понравился больше. Причина была проста: эта машина должна была заехать в районное село, отметить документы, а другая ехала напрямую, через гору – я просто хотел подольше покататься. Мать, глядя на мою истерику, махнула мне рукой, дескать, оставайся там – и перелезла в мою машину.

Было уже темно, когда мы подъехали к месту, где вторая машина должна была выехать на основную магистраль. Шофер осветил фарами траву, ища следы второй машины, но, по­видимому, не нашел; искать дольше ему не дали, все торопились домой, и мы поехали в город. Утром нас с мамой разбудил стук в ставни и крик: «Ольга, вставай! Наши разбились!» Оказывается, у машины, спускавшейся с горы, отказали тормоза. Кто был помоложе – выпрыгнули, а несколько человек погибли, погиб и шофер. Мы с мамой ходили в больницу, навещали искалеченных людей. Все они были мне знакомы. Помню красивого, веселого человека по фамилии Матвеев, мы с ним были друзья. Он еще несколько дней был жив, а затем скончался. Его смерть меня потрясла.

С любовью в школе мне не везло. Классе в третьем мы ходили в Дом пионеров на спектакль глухонемых детей. Сюжет пьесы – что­то близкое к «Щелкунчику». Девочка засыпает, а куклы оживают. Я, конечно, влюбился в героиню, это было что­то необыкновенное. Она так красиво двигалась по сцене, ее пластика была такой совершенной, что я не мог оторвать от нее глаз. Ее улыбка заставляла трепетать мое сердце, ее руки, говорящие с залом и с куклами, говорили со мной, у меня кружилась голова, а по телу прокатывались волны восторга. Закончился спектакль, я ждал у выхода предмет своего обожания. Сколько прошло времени – не знаю, но из здания уже никто не выходил. Возможно, я не узнал ее в бытовой одежде; возможно, они вышли из другого подъезда и были давно в своем «дед­доме» (так мне тогда слышалось), а я стоял и придумывал причину или повод, как с ней заговорить. Потом я часто ходил вокруг Дома пионеров, надеясь случайно ее увидеть, однако встреча так и не состоялась. Но чувство, испытанное мной на спектакле, осталось во мне на всю жизнь. Что­то подобное пришлось испытать еще раз, но это было гораздо позже, и я уже знал, что это такое.

Жизнь моя ничем не отличалась от жизни сотен ребятишек небольшого сибирского городка, каким был Минусинск в годы войны. Летом мы гоняли мяч, набитый тряпками, купались в протоке, ловили рыбу. Зимой катались на коньках, на самокатах по перволедью; самокаты мастерили сами, это простое устройство из трех коньков, доски и двух палок с гвоздями, чтобы отталкиваться. Пожалуй, самым мужским занятием была езда за машинами. Это было не совсем безопасно. Необходимо было зацепиться крючком за идущую машину, а дальше – получай удовольствие от скорости. В изготовлении крючков необходимы были «глубокие» знания сопромата и кузнечного ремесла. Очень удивлена была мамина подруга, когда я появился у нее в городе Абакане, что находится в 25 километрах. Обратно она меня отправила на автобусе, предварительно вернув к жизни мои щеки и нос.

Мать меня, конечно, воспитывала, но больше всего меня огорчало, если она начинала плакать, а причиной этих слез был я. В основном мы жили с мамой дружно, и, когда в нашей квартире стал появляться высокий симпатичный мужчина, главный инженер техучастка, я принял это как должное. Мне казалось, что он меня почти не замечает, и был доволен, что мне не мешают жить... Вскоре у меня появился брат Юрий.

Мои «университеты». Вместо школы...

Мысль о поездке к тетке на Украину засела во мне давно. Возможно, она родилась после прочитанных книг или разговоров с друзьями, возможно, после увиденного в кино поезда, но я начал серьезно готовиться, собирая деньги.

К концу учебного года (я окончил пятый класс) у меня набралась сумма, по моим расчетам, достаточная для такого путешествия. Сказав, что я уезжаю к другу на несколько дней в деревню на покос, я поехал на Украину.

Мне повезло, в вагоне ехали солдаты, и я без приключений добрался до Москвы. Купив билет до Котовска, почти весь день провел в метро, ел мороженое и был на верху блаженства. Вечером мне стало плохо. Меня тошнило и казалось, что я теряю сознание. Посадку на поезд помню с трудом. Кто­то вел меня, я не мог нести свой багаж, его несли сердобольные женщины, мои попутчицы (хорошо, что я завязал с ними контакты до поедания мороженого). Тетка меня ждала, ей сообщила мама, узнав о моих намерениях от друзей.

Переезд к тетке в Котовск научил меня быть взрослым. Мне было 13 лет. Жили родственники трудно: муж работал шофером, тетка приторговывала на базаре, и скоро я без смущения расхваливал на рынке яблоки и виноград. Ходил на железнодорожную станцию собирать уголь, рассыпанный из вагонов при разгрузке или оставшийся не сгоревшим после чистки топки паровоза, мне это даже нравилось. Таких, как я, было много. Я продолжал учиться в школе, в пятом классе, но алгебра и геометрия были для меня за семью печатями.

Тетка в это время продала дом и переехала в Днепропетровск к еще одной тетке – я и не знал, что их у меня так много. Переезд покончил с моим обучением. Тетка и дядя Лёша, ее муж, занялись строительством дома, жили во времянке. Понятно, что места мало. У них было две дочери и я. Поэтому я пошел искать работу. Это оказалось не так просто. Мои аргументы, что у меня нет никого, что пойду воровать, если не примут, убедили чиновника, и вскоре я начал работать в тресте «Горкоммунжилстрой» учеником столяра. Учеба мне понравилась. Я работал на станках, старался, и вскоре мне стали доверять простую разметку, сборку. Делали мы окна, двери... Я получал 180 рублей в месяц, но они имели свойство быстро кончаться. Иногда меня подкармливал комендант общежития и его супруга (забыл сказать, что жил я в общежитии). Соловей – такая была фамилия у этой славной четы. Особенно они помогали мне, когда я лежал с порванным мениском. Убегая от контролера, я спрыгнул неудачно с трамвая. Эта травма достает меня всю жизнь.

Работать в столярке становилось все труднее: стали мучить головные боли, было трудно нагибаться – и я пошел к врачу за таблетками. Оказалось, что болезнь эта называется дистрофией, необходимо просто лучше питаться. Профсоюз выделил 50 рублей, понятно, что надолго их не хватило. Меня надоумили перейти в бригаду плотников, и вскоре я работал под началом Ивана Ивановича Шумакова. Это был мужчина под два метра ростом, с длинными, как у обезьяны, руками, матерщинник и удивительный рассказчик. Он никогда не был пьяным, хотя от него почти всегда попахивало спиртным, о его похождениях ходили легенды. Во всех домах, где работала наша бригада, у него были женщины: по­видимому, он все умел делать хорошо. Его авторитет в бригаде был беспрекословным, а я его просто обожал.

Я зажил богаче. Мы ремонтировали жилье. Старый лес вязали в охапки и продавали в соседние дворы, это называлось «шабашкой». Дрова нужны были почти всем, и наш «бизнес» процветал. После удачно проведенных сделок бригада ходила в ресторан. Мне – мороженое, конфеты, алкогольных напитков не давали, да я их и не хотел. Ко мне прилипла обидная кличка – Целочка, данная бригадиром.

Я купил выходной гардероб. Голова перестала болеть.

В общем, жизнь наладилась. В шестнадцать лет я получил паспорт и стал собирать деньги на обратную дорогу. Здесь, в Днепропетровске, меня застало известие о смерти Сталина. Я страдал со всем народом, ожидая нападения врагов на Советский Союз.

Когда вернулся домой, мать пришла в ужас, узнав, что я не учился все эти годы.

Я запел. Сначала просто от тоски

Срочно пошел в вечернюю школу восполнять пробелы в знаниях. Алгебру и геометрию вел прекрасный педагог, и эти предметы стали интересными для меня. Моя мечта была поступить в речное училище, но мать встала стеной на моем пути к воде. Пришлось поступить в Красноярский учетно­плановый техникум цветной металлургии. Техникум находился в Енисейске, где мы тогда жили. За время моего отсутствия в нашей семье произошло пополнение. Меня ожидало знакомство с моей сестренкой Татьяной. В енисейской жизни, пожалуй, самым знаменательным событием было начало певческой карьеры. Не знаю, как сложилась бы моя творческая жизнь, не поступи я в техникум.

Нас послали на сельхозработы. Девчата убирали овес, вязали снопы; парни работали на конных граблях, возили лес из тайги. Посылали на две недели, а прошел месяц. Начались заморозки. Домой не сбежать: знали, что собой представляет обратный путь, по этой таежной дороге мы возили лес. Гусеницы трактора полностью погружались в черную жижу, грязь гуляла и по кабине трактора. На санях сидели люди, и тракторист постоянно оглядывался, следил за санями, боясь их перевернуть. Однажды, когда объезжали очередную яму, сломанная береза пролезла между двигателем и кабиной и медленно двигалась к груди тракториста. Я смотрел назад. Повернув голову вперед, увидел, что сейчас этот кол войдет ему в грудь. Дико заорав, схватился за кол двумя руками и отвел его в сторону. Трактор остановился, кол вылез через заднее окно кабины. Меня трясло, воображение рисовало страшную картину, а счастью не было границ: я спас человеку жизнь. Из­за этого случая я стал героем бригады. Но больше всего мой «рейтинг популярности» вырос, когда я, сидя на нарах в большой армейской палатке, где мы жили, тихонько запел с тоски. Пение понравилось, особенно девочкам.

Вернувшись в техникум, я стал активным участником самодеятельности. Это был 1955 год. С Юрием Зеленским, коллегой по учебе, мы выучили на слух арию Жермона из оперы Верди «Травиата» и песню Петра из «Наталки Полтавки» Гулак­Артемовского. Дело в том, что Юрий играл на аккордеоне и знал эти произведения. С таким репертуаром мы и вышли на сцену. Не думаю, что это было хорошо, но это было начало.

Меня тянуло к классической музыке. Покупал пластинки с записями опер, бросал все свои дела, если по радио звучала оперная музыка. На сцене пел романсы, песни, запевал в хоре – о земле целинной, о Ленине, партии... Заканчивал я техникум в городе Абакане, куда его перевели в 1956 году. Культурную жизнь Абакана я бы назвал столичной – по сравнению с енисейской. Здесь находился старый драматический театр, где я не раз бывал в детстве. В каждом учебном заведении или на предприятии была хорошо организована художественная самодеятельность. В техникуме существовал вокальный кружок. Руководить им был приглашен Павел Александрович Зеленский. С занятиями в этом кружке я и связываю свои первые успехи. Мы пели соло, пели дуэтом, у нас был квартет, который назывался «Четыре Ивана», он очень был популярен в Абакане, стал лауреатом многих конкурсов. Я читал стихи, играл в драматических спектаклях, был режиссером одноактной пьесы «Угар» (не помню автора). Эта пьеса на «Канском фестивале» получила диплом. В 1957 году мы знали только один «Каннский фестиваль», он проходил в Красноярском крае, в городе Канске.

Всемирный фестиваль молодежи 1957 года в Москве волнами разбежался по Союзу. Такая волна докатилась и до Красноярска. Я стал лауреатом этого фестиваля. Примечательно, что мне никто не мог прилично саккомпанировать арию Роберта из оперы П. И. Чайковского «Иоланта». Выходить на публику с плохим аккомпанементом было невозможно. На одной из репетиций я увидел, как на сцену поднимается человек, который показался мне знакомым. Поднимается, садится за фортепьяно... и я участвую в фестивале. Это был Шварцман, художественный руководитель Красноярской филармонии. Позже я вспомнил: в Енисейске, по разрешению моего отчима, он занимался на фортепьяно в детском садике техучастка. Мы жили рядом, и я часто слушал его игру, иногда он аккомпанировал скрипачу. Было приятно увидеть его свободным, ведь там, в Енисейске, он был ссыльным.

Диплом, направление и... решающий поворот

Окончив техникум в 1958 году, я получил профессию «техник­плановик». Направление дали в Новосибирск, где недавно открылась консерватория, – это и решило мою дальнейшую судьбу.

Меня мои коллеги по театру называли «везунчиком». В чем­то они правы. Мне действительно везло в жизни, но об этом позже. А пока... Каждый раз перед важным событием в жизни судьба как будто испытывала меня. Получив подъемные в размере 500 рублей от треста «Новосибирскуголь», куда я был распределен, я с трепетом в груди направился в свое будущее.

Стучат колеса поезда Красноярск – Новосибирск, я, счастливый, лежу на верхней полке, вдыхаю воздух самостоятельной жизни. Мне известно, где буду жить: мать через своих знакомых договорилась, чтобы мои первые дни не были уж совсем самостоятельными. Я должен был остановиться в семье Левиных. Прибыв в Новосибирск, нахожу улицу Журинскую. Встретили радушно, как своего. Лазарь Левин оказался актером театра «Красный факел». С благодарностью вспоминаю его и те дни, которые провел в семье Левиных. Знакомство с Лазарем позволило как бы изнутри увидеть театральный Новосибирск. Я побывал на спектаклях «Красного факела», познакомился с ведущими актерами того времени.

Придя в трест, я заявил о готовности приступить к своим обязанностям. При этом испросил разрешения попробовать поступить в консерваторию. Разрешение было получено. Консерватория находилась рядом, в двух кварталах от треста, но войти туда вот так сразу я не посмел. Само слово «консерватория» для меня ассоциировалось с чем­то очень умным, талантливым, привилегированным. Ведь я ничего не умел, кроме того, что как­то пел. Правда, в Красноярске я зашел в музыкальное училище – ради оценки моих возможностей. Там сказали, что в училище мне делать нечего, нужно поступать в консерваторию.
Я был окрылен, но оптимизма хватило только до дверей консерватории.

Было, правда, еще одно обстоятельство, которое меня очень беспокоило. Вдыхая свежий воздух свободы на верхней полке вагона, я заработал отит и плохо слышал не только музыку. Много позже от врача­фониатра я узнал, что у меня очень узкий ушной проход и малейшая простуда лишает слуха. Но тогда я не знал о своих недостатках и, явившись на следующий день на прослушивание к заведующей кафедрой Орловой, просто рукой оттягивал мочку уха вниз. На вопрос, почему я держусь за ухо, я ответил, что так привык. Не мог же я признаться, что не слышу из­за болезни. Я понял, что Орловой это не понравилось, но консультации для меня были важней. Тем не менее после одной из консультаций я услышал предложение попробовать поступить в училище. «Благословенной записочки» для сдачи документов в приемную комиссию я не получил.

С разбитым сердцем отыскал музыкальное училище, но кроме дежурной там никого не было, прием уже закончился. Вернувшись в консерваторию, я бродил по коридорам, прислушиваясь, кто и как поет в классах. За этим занятием меня застал – я на всю жизнь запомнил его – Лёва Штабский, он поступал на дирижерско­хоровой факультет. Узнав, что я вокалист, он завел меня в класс и предложил что­нибудь спеть. Не обращая внимания на мои жалобы по поводу больных ушей, он ловит в коридоре пианиста, и я пропеваю ему свою вступительную программу.

Поступать я хотел на подготовительное отделение, мне необходимо было спеть два произведения. Пел я арию Жермона из оперы Дж. Верди «Травиата» и песенку Томского из оперы П. И. Чайковского «Пиковая дама». Пропев Лёве свой репертуар, я услышал его заключение: «у них (то есть в приемной комиссии) не поступает ни одного такого голоса».

 – Иди срочно сдавай документы, не слушай никого.

Прием документов заканчивался через день. У меня не оказалось медицинской справки. Необходимо было за один день обойти всех врачей, но это нереально, сказали в комиссии. Все­таки я пошел в поликлинику, не очень надеясь на успех и ругая себя за то, что не сделал этого раньше.

Войдя в поликлинику, я растерянно шарил взглядом по дверям, выбирая, с какой начать. Пожилая сестричка подошла ко мне и поинтересовалась: «Чего тебе, миленький?» Обрисовал ей ситуацию. Она взяла меня за руку – и... через три часа я уже был в приемной комиссии, удивив всех своей прытью.

Настал день экзамена. Проснулся рано, с легкой головой и не сразу понял, что всё слышу. Это было счастьем, что не надо будет оттягивать ухо вниз и тем самым раздражать заведующую кафедрой свой «дурной привычкой». Не буду говорить о том, как мы все волновались. Достаточно сказать, что выступавший передо мной абитуриент упал в обморок. Я не сразу сообразил, что он падает: думал, что это какой­то актерский прием, но мои коллеги были сообразительней и подхватили его, не дав брякнуться со сцены вниз. После этого бедолаги – мой выход. Не помню, как я пел, наверное, не совсем плохо, потому что Орлова попросила спеть «большое арпеджио». Я вопросительно посмотрел на аккомпаниатора, не понимая ее просьбы. Олег Леонтьев, так звали моего пианиста, проиграл на фортепьяно то, что я должен был спеть, я тут же ему тихонько пропел, проверив, правильно ли выучил. Затем спел в полный голос; из комиссии попросили выше – я спел выше... На следующий день я не поверил сначала своим ушам (о моем поступлении мне сказали перед входом в консерваторию), а потом своим глазам: никак не мог найти в списке свою фамилию, пока мне в нее не ткнули пальцем.

Счастью не было границ!

Стояло жаркое лето. Вокруг все плавилось. Семейство Левиных поехало в Заельцовский санаторий навестить родственницу, меня тоже пригласили. В парке мы взяли лодку, переплыли через небольшую протоку на остров, решили погреться на песочке. Я большой любитель воды, но не позволял себе расслабиться, пока не поступил в консерваторию. Теперь же все можно, решил я, и поплыл к берегу. Доплыв, понял, что на берег выйти не смогу. Густая чаща из тальника, залитого водой, была непроходимой. Мне требовалось пройти вверх по реке, то есть одолеть расстояние, на которое меня снесло, когда я плыл в одну сторону, и сделать «запас», чтобы вернуться к лодке. Хватаясь руками за тальник, стал подниматься вверх по реке. Это оказалось не таким простым делом. Я выбился из сил и решил, прикинув расстояние, что хватит. Отдохнув, держась за тальник, пустился в обратный путь. До берега оставалось десяток­другой метров, когда мое сердце стало просто болтаться в груди, потеряв ритмическую устойчивость. Я пытался внушить себе, что все в порядке, при этом ложился на спину, руками массировал грудь, но все было напрасно, меня медленно проносило мимо острова. Я представил, как будут говорить о моей смерти матери, скажут: только что поступил в консерваторию – и вот такой конец... Перед глазами промелькнула вся моя жизнь и даже больше...

Я решил тонуть и стал медленно опускаться в глубину. Вдруг мои ноги коснулись песка, я попробовал их вытянуть и – встал. Меня спасла коса, которая тянулась от острова далеко вниз по реке. Медленно брел к берегу, иногда помогая себе руками. На берегу меня вырвало. Немного отлежался и пошел к лодке. Меня давно ждали, мы поплыли домой. Мне пришлось в лодке еще и грести: не мог же я рассказать женщинам, какой у меня был отдых...

Итак, я – студент консерватории! Да нет, пока не студент. Не мог признаться даже себе, что я пока не студент, а всего лишь «подготовишка». Стоял на лестнице и ждал появления своего профессора. Вот это он, я сразу догадался. Он медленно, степенно преодолевал марш за маршем, весь такой светлый, красивый, внушительный, с белой седой головой, в светлом пиджаке, темной рубашке с ярким галстуком. Почему­то я его запомнил именно таким на всю жизнь. Александр Павлович Зданович – так звали человека, давшего мне путевку в жизнь.

Вспоминая об Александре Павловиче, не могу отделить его имя от имени его супруги, Лии Яковлевны Хинчин. Эти два человека повлияли не только на мою судьбу. Они создали вокруг себя микроклимат познания, если можно так выразиться. Я подружился с ученицами Лии Яковлевны, они были «теоретиками», а это, как известно, самые умные студенты, и я умнел около них. Да, мне повезло. Александр Павлович и Лия Яковлевна жили в консерватории, ожидая квартиры, и мы занимались в любое свободное время. За короткий период, при таких интенсивных занятиях, я сделал довольно приличные успехи. Это я могу сказать сейчас, глядя сегодня на того себя – еще молодого и неопытного. Более десятка арий баритонального репертуара, большое количество камерной литературы пел я на уроках с моими педагогами. Сегодня я понимаю, что тогда прикидывали возможность моего участия в каком­либо конкурсе. По мере занятий стал замечать, что мне легче петь более высокую тесситуру. Прозанимавшись полтора года со мной как с баритоном, педагог начал готовить меня к поступлению на первый курс как тенора. И в 1960 году я был зачислен.

Не все было гладко в этом переходе, хотя многого я тогда не понимал. Сегодня, имея опыт педагогической работы, я знаю, как не просто дается такой переход. В этом переходе я потерял красоту тембра, в голосе появилась напряженность. Помню, как мой первый концертмейстер, Ника Свешникова, сказала мне доверительно, что баритоном я ей нравился больше. Я также не забыл, как после одного, как казалось, удачного выступления, это было еще в самодеятельности, я подошел к шоферу и спросил, как ему понравилось мое пение, на что он мне ответил: «Хорошо, но громко». А много позже мой друг Эдуард Корасев бросил в мой адрес реплику: «Громко, но противно». Я вспомнил того шофера и даже не обиделся на друга. Со всеми этими недостатками, да и не только с этими, мне предстояло бороться всю свою творческую жизнь... Выбирая эту профессию, мы все, поющие, обрекаем себя на пожизненное учение, вечное самокопание, и находим искупление в счастье владения голосом.

На сцене Оперного

На втором году обучения, я запомнил этот день – 25 февраля 1962 года, я был принят в Оперный театр. В театре планировалась премьера нового советского спектакля – оперы Магиденко «Тропою грома». Режиссер спектакля Эмиль Пасынков набирал молодежь. Вот тогда­то Александр Павлович и привел в театр своих учеников, среди них был и я. Не знаю, из каких соображений мне дали партию Проповедника. Эту партию пел солист оперы Степан Вах. И вот теперь я. Надо сказать, что в театре я работал с 1958 года – в качестве артиста миманса (мимического ансамбля. – Ред.). Я выходил во многих спектаклях, изображая народ, слуг и т. д. Участвовал в премьере балета Минкуса «Баядерка», на меня даже был сшит костюм. Через много лет я его увидел вновь, и в душе что­то дрогнуло, когда прочитал свою фамилию на изнанке костюма. Сейчас, когда пишу эти строки, в памяти всплывают мои первые учителя сцены: Феликс Браузерман, Григорий Кольмин, под руководством которых я делал первые шаги артиста миманса и «лепил образы» на этой огромной сцене.

Теперь я ходил по театру в новом качестве – солиста оперы, хотя и был в стажерской группе.

Партию Проповедника я выучил быстро, на сценических репетициях в классе освоил образ старика негра. Прошла премьера, на ней пел Степан Вах, затем очередь дошла до меня.

Как часто бывает в театре, мне не хватило времени на оркестровую репетицию, не было репетиции на сцене. Каково это человеку, никогда не певшему с оркестром и вообще не певшему в опере! Надо ли говорить, как я волновался, выйдя на огромную сцену, где мне предстояло, проходя мимо домика сестры Сварц, поймать вступление дирижера и запеть: «Здравствуйте, сестра Сварц! Волнуетесь, наверное, ведь сын приезжает, и какой сын!» Я на дрожащих ногах спускаюсь с высокого пандуса и, проходя мимо сестры Сварц (народная артистка СССР Л. В. Мясникова), не узнаю музыки: в оркестре она не так звучит, как на фортепьяно. Дирижер вообще где­то очень далеко, и такой маленький, что я не могу понять, кому он там машет. Тихо спрашиваю у Лидии Владимировны: «Мне вступать?» Она мне: «Нет, подожди, еще рано... вот теперь». Я увидел дирижера и его жест, обращенный ко мне, и запел... Дирижером этого спектакля был прекрасный музыкант Израиль Гильевич Чудновский. Вообще в театре того времени работало несколько прекрасных дирижеров, таких как М. А. Бухбиндер, Н. Г. Факторович, А. И. Жоленц.

Я спел ряд небольших партий в «Борисе Годунове», в «Царской невесте», но мой звездный час начался после премьеры «Клопа», на музыку Лазарева, по Маяковскому, где я спел Олега Баяна. Нас было два исполнителя, но мой партнер не справился с довольно трудной партией, и я пел один. В этой опере был ряд прекрасных попаданий певцов. Присыпкин – Юрий Саков, Босой – Михаил Райцин, прекрасные торговцы на базаре – Иосиф Штрайфель, Степан Вах, Маргарита Аврорская и другие.

Позже был снят фильм, который не один раз показывали по всесоюзному телевидению; жаль, что он не сохранился. Вообще театр того времени называли лабораторией советского оперного искусства. О нем много писали, и он заслуживал внимания. Им руководили люди, принесшие славу не только нашему оперному театру, но и всему оперному творчеству России. Такие, как Роман Тихомиров, Лев Михайлов, Эмиль Пасынков, Семён Штейн. Это если говорить о режиссерах. Художники Иван Севостьянов, впоследствии главный художник Мариинки, Альбин Морозов – после ухода Севостьянова стал главным художником нашего театра и моим другом на долгие годы, Анатолий Крюков, с которым я тоже дружил (затем он уехал в Саратов главным художником).

Уж если я вспомнил моих друзей, то следует, конечно, в первую очередь назвать Владимира Иванова. Помню, как в первый год моей работы в театре в зале во время репетиции ко мне подошел главный машинист и спросил: «Ты не охотник?» Я ответил, что да, но у меня нет ружья. Вскоре под руководством моего нового друга я приобрел свое первое ружье. Наша дружба с Владимиром Николаевичем Ивановым прошла испытания многими десятилетиями. Сегодня его нет рядом со мной, но в моей памяти он всегда.

Пуще неволи. Отступление первое

– Вечером садимся на поезд до Кокошино. Ночью пересадка на пихтовскую ветку. Этот поезд идет до Пихтовки, с остановками на многих станциях, стоящих в потрясающих охотничьих местах, здесь и косач, и заяц – и вообще колоссальные места для охоты! – так убеждал меня мой друг Владимир Иванов, агитируя на очередную вылазку.

Для такого вояжа нам необходимо было два дня. Планируя очередную охоту, мы рассуждали так: «Вечером садимся на поезд, идущий на запад. Часа через четыре мы в Кокошино. Поезд на Пихтовку отходит часа в два или три ночи. Выходим на «92­м километре», это часов шесть пути, к тому времени должно быть светло. Надеваем лыжи и вперед; весь день охотимся, необходимо найти ночлег в поселке. Утром поезд идет из Пихтовки в Кокошино, а уж от Кокошино до Новосибирска что­нибудь да подвернется. Здесь много поездов. Вечером мы дома, и даже можно успеть на работу, если она вечерняя».

У меня никак не получалось со временем. Занятость в репертуаре не позволяла осуществить наш план. Первыми такой вояж совершили Владимир Николаевич и Альбин Иванович Морозов.

Альбин, наш главный художник, – заядлый путешественник. Он и охотник, и рыбак, но главная цель его путешествий – природа. Мы часто видели в новых театральных спектаклях узнаваемые места наших путешествий. Например, в «Онегине» слушатели овацией встречали осенний сад – это были желтые березы. Или тайга в «Чародейке»! Мы, друзья Альбина, узнавали знакомые нам пейзажи и гордились своей причастностью к морозовским фантазиям.

Наконец, все совпало, и мы с Ивановым едем на «92­й километр» кокошинской ветки. Оставив пожитки у лесника, где уже ночевали Морозов с Ивановым, мы вышли на промысел. Заячьих следов было много. Они начинались прямо за домом. Такое ощущение, что у них тут была свадьба. Но зайцы не сидели и не ждали нас, и мы двинулись дальше в надежде поднять их с лежки. На рыхлом снегу даже мои широкие лыжи, обтянутые камусом, не держали меня, и я по колено проваливался в снег. Обходя очередной околок, подняли стаю косачей. Стрелял Иванов, я шел за ним и не мог стрелять. Один косач упал, но Владимир поднял руку, и я стоял не шевелясь. Он сделал очередной шаг, и из­под снега поднялась еще пара. Теперь представилась возможность выстрелить мне. Со второго выстрела попал и я. Собрав дичь, решили перекусить. Лыжи служат лопатой и удобным сиденьем, особенно мои. Сидеть на шкуре, снятой с голени оленя, теплее, чем на деревяшке. Эти лыжи я купил в магазине в Туруханске. В Новосибирске они были в диковинку, вызывая зависть у местных охотников.

Вода закипела быстро. Бросили пельмени, тогда они были по­настоящему домашние. Отдохнув, двинулись дальше. В одном месте подняли зайца, но промахнулись. Возвращались санной дорогой (по ней вывозят на волокушах стога сена). Справа и слева дорогу ограждали высокие валы снега. Так, двигаясь в снежном тоннеле, мы подошли к поселку. Примерно в километре до первых домов я заметил впереди большую собаку. Перед поселком она исчезла.

В доме нас ждала картошка с салом, соленые грибочки, капуста, огурчики, – в общем, все намекало, что не хватает бутылочки, и она не замедлила появиться из наших рюкзаков. Ужин получился славный. Я спросил у хозяина, кто в поселке держит овчарку, которая бежала впереди нас.

– Овчарок у нас нет, – сказал он, – это, скорее всего, был волк.

Я понял, что на дороге действительно был волк, он не хотел лезть на высокий отвал и бежал впереди нас. Засыпая, я представил себе, как мог бы привезти домой шкуру волка...

Нам так полюбился «92­й километр», что в следующий раз нас не остановил холод, обещанный гидрометцентром. Пересев в Кокошино на пихтовскую ветку, мы, как всегда, залезли на третью полку досыпать, предварительно попросив проводника разбудить нас на нашей остановке. Засыпая, мы с Ивановым думали, что будем делать, если мороз будет за сорок. Одеты мы были легко для ходовой охоты. Решили: приедем – будем думать.

Проснулся я от толчка. Поезд начал двигаться.

– Где это мы? – толкнул я Иванова.

Он посмотрел в окно и не определил. Пришлось слезать с полки и искать проводника. Он спокойно объявил:

– Проехали «92­й километр».

Мы набросились на него:

– Почему не разбудил?!

К машинисту по вагонам не пройти, а следующая станция – через двадцать километров. Ничего не оставалось, как ехать дальше, до первой остановки поезда. На остановке я сбегал к паровозу, но даже за две бутылки (водка была тогда в дефиците) машинист отказался ехать назад. Вернувшись в вагон, я понял, насколько холодно на улице. Мои щеки и нос побелели, и их пришлось оттирать.

Решили ехать до Пихтовки, а затем пытаться вернутся в Новосибирск. Мысли об охоте пришлось оставить. Узнав, где можно пообедать, мы быстрым шагом двинулись к цели. Столовая­ресторан оказалась не близко, и мы поспешили, чтобы успеть до перерыва. Заказали по четыре порции пельменей, решили согреться и принять чего покрепче. Разливая водку, поняли, что на улице за сорок: она, «родимая», загустела. Не очень приятной новостью оказалось и то, что уже три дня не ходит автобус до Колывани: пурга перемела дорогу.

Пытаясь оправдать свое присутствие в столовой, мы накололи дров и вообще пытались понравиться женщинам, хотя нас, похоже, и без этого не собирались выгонять на улицу. В наших охотничьих походах мы с Владимиром не раз попадали в ситуации, когда приходилось проситься на ночлег, и нас пускали незнакомые люди. Деревенские жители всегда отличались добротой. Не дадут пропасть и сейчас, надеялись мы. Пришедшая с обеда повариха сообщила, что нам повезло: в Колывань идет машина.

Вскоре к столовой подошел «черный ворон», два его ведущих моста гарантировали проезд по заносам. Оказалось, что в Колывань необходимо было доставить преступника. Нам предлагалось поехать с ними на местах охранников. Сопровождающий сел в кабину, а мы залезли в железный ящик, бросив под себя немного соломы. В двери не было стекла. Все это я разглядел немного позже, когда понял, что моя одежда не для таких поездок. Часа через полтора мы с Ивановым были убеждены, что погорячились. Глядя на своего синего друга, я понимал, что и я не лучше. Нам казалось, что эта дорога никогда не кончится. Губы не шевелились, я не мог произнести «спасибо», когда прощались с нашими милиционерами.

В комнате, служившей автовокзалом, народ стоял плотной стеной. Пока мы пробирались к заманчиво теплой «голландке», услышали о себе много интересного. Наконец руки коснулись теплого металла.

– Проходите в автобус! – Это приглашение нас не порадовало: снова на мороз, и мы решили, что поедем следующим автобусом.

Комната опустела. Мы остались вдвоем у теплой печки. Казалось, ничто нас не сможет оторвать от нее. Но мерзкий голос заорал:

– Чего вы здесь ждете, автобусов больше не будет!

Мы с трудом залезли в заднюю дверь. Автобус тронулся. «Да, это везение», – подумал я, увидев, что заднего стекла нет. Садясь в троллейбус на автовокзале в Новосибирске, я не мог достать деньги, Иванов тоже. Кондуктор махнула рукой и отошла. В троллейбусе люди с удивлением наблюдали, как я умею громко стучать зубами.

На следующий день, встретившись в театре с Ивановым, мы делились впечатлениями. Владимир Николаевич сказал, что Рида заплакала, увидев его. Рида, или, вернее, Ариадна Михайловна, заслуженная артистка России, певица, была женой Иванова. А я ему поведал, что теплая вода в ванной замерзла, когда я в нее лег. На удивление, никто из нас не подхватил даже насморка.

Голос – инструмент непростой

После премьеры «Клопа» на меня стали смотреть как на тенора, способного петь более сложный репертуар.

Все свои партии я проходил с педагогами в классе. Лия Яковлевна заставляла учить не только свои строчки. Я знал партии и своих партнеров, что очень помогало мне ориентироваться на сцене. Помню, на гастролях в Томске вводили сопрано в партию Наташи в опере «Русалка» А. С. Даргомыжского. Бас, певший Мельника, не отличался твердым знанием партии. Наше трио готово было развалиться, вот тут­то мне и пригодилось знание партий. Я про себя пел партии моих коллег, вслух – свою и помогал Наташе сориентироваться в музыке. В антракте услышал слова благодарности от Алана Исааковича Жоленца – дирижера, скупого на похвалу.

Запомнились мои первые гастроли в Москве. Я пел Васю в опере Г. Иванова «Алкина песня». Партия несложная, и я, распеваясь перед спектаклем, баловался, пытаясь доказать, что могу петь рядом с нотами. Это было непросто – играть одну ноту, а петь на полтона выше или ниже. Мои коллеги смеялись, мне тоже было весело. Пора на сцену, мой выход, я открываю рот и – о, ужас! – не могу взять ни одной ноты, связки не подчиняются... Меня заменили. Врач, заглянув в горло, обнаружил страшный отек гортани. А впереди – спектакль «Война и мир» С. Прокофьева, где я должен петь Пьера Безухова, и заменить меня некому. С помощью врачей Большого театра мне с трудом удалось привести себя в форму к спектаклю. Я гадал: что могло так разрушить мой голос? У меня никогда в жизни не было аллергии, ни до спектакля, ни после. Недаром говорят: «Баловство не доводит до добра». Я просто расстроил свой голос фальшивым пением, не давая ему правильно звучать. Больше проверять свою теорию я не стал, хватило одного раза. Я спел «Войну и мир», спектакль прошел успешно. Дирижировал спектаклем Арнольд Кац, режиссером был Семён Штейн.

Предстоял еще один спектакль – «для критики». Все немного волновались – все­таки Москва! Вот и спектакль. Подошла сцена, где я должен признаваться в любви Наташе Ростовой. Я вышел – и начал свое ариозо... После первой фразы понимаю, что забыл все остальные слова... Спектакль шел без суфлера, я моментально взмок и начал сочинять. Где слова не укладывались в музыку – я сочинял музыку. Допев до конца музыку Прокофьева и свою импровизацию, на ватных ногах ушел за кулисы. Сил не было, я сел, обливаясь холодным потом. Никто в зале не оценил мое творчество, потому что никто его не заметил. Пожалуй, только Арнольд Михайлович, пытавшийся вначале из­за пульта артикуляцией подсказать слова. Вскоре, поняв бесполезность своей затеи, он махнул рукой на меня и на мой героический монолог.

Вспоминая этот период моей жизни, помню себя постоянно озабоченным состоянием своего голоса. Приходилось много петь. В консерватории – уроки по специальности, камерный класс, в театре – репетиции, спектакли. Тем не менее назначение на партию Германа в опере Чайковского «Пиковая дама» меня окрылило. Как же, такое доверие! Я тогда еще не знал, на что себя обрекаю. Не все получалось вокально. Партию я учил и в классе с педагогом, и в театре с концертмейстером. В финале первого акта не получалось «си». Помню, как Александр Павлович раз за разом брал эту ноту, а я не мог повторить. Как­то, разозлившись на себя, я в шутку передразнил его и легко спел это злополучное «си». Понятно, что спеть одну ноту – это далеко не вся партия, считающаяся одной из самых трудных в вокальной литературе. От певца требуется умение распределить свои силы на всю оперу. По­моему, у Левика, в «Записках оперного певца», я прочитал, что чистого пения у Германа пятьдесят минут, это одна из самых продолжительных партий для тенора. Спеть от начала до конца – это еще не все. Каждый раз, проходя партию, необходимо включиться эмоционально. Сегодня, говоря о Германе, я могу сказать, что эта партия на всю жизнь. В ней постоянно можно находить новые нюансы, помогающие раскрыть «второе дно».

При подготовке любого оперного или балетного спектакля формируются два или три состава основных исполнителей. Случилось так, что я остался один на все составы. С одной стороны, это льстило моему самолюбию, а с другой – моего голоса на все не хватало. Я уставал, и эта усталость накапливалась. К прогонам я подошел почти без голоса, но скоро премьера, отступать некуда. Спев премьеру, я заработал кровоизлияние, а затем отслойку на связке. Для меня это был удар. Мне казалось, что встал вопрос о профессии.

Меня прооперировал врач­фониатр Понтюхин. Это был первоклассный врач, много практиковавший за рубежом. Он посмеялся над моими опасениями остаться без голоса. И действительно, все обошлось благополучно. Я получил бесплатную путевку в Крым и полностью восстановил голос. С тех пор я всегда помнил о своей уязвимости.

Шел 1964 год, я был на четвертом курсе. Театр вновь обратился к «Пиковой даме» Чайковского. Я пел Германа. Это принесло массу неприятностей моим педагогам и художественным руководителям спектакля. На Российском вокальном методическом совете Н. Д. Шпиллер говорила о том, что непозволительно использовать молодых певцов в столь сложном репертуаре. Хорошо, что она не знала о последствиях этого использования.

Как ни тяжело далась мне «Пиковая дама», но опыт, приобретенный на ее постановке, трудно переоценить. Во­первых, это работа с такими мастерами, как М. А. Бухбиндер, Э. Е. Пасынков. Перед нами стояла задача скупыми мизансценами добиться максимальной выразительности. Шел тщательный отбор движений, Эмиль Евгеньевич пытался очистить оперу от многолетних штампов, Михаил Александрович добивался максимальной музыкальной выразительности. Черно­белый цвет сценографии художника Дорера подчеркивал аскетичность постановки. Спектакль вызвал бурное обсуждение общественности. Появился ряд публикаций «за» и «против» спектакля. Обком партии не прошел мимо этого события. В один из дней собрались сторонники и противники спектакля, чтобы решить в конце концов, «что такое хорошо и что такое плохо». Я не буду разбирать это обсуждение, на фоне наших современных спектаклей это просто «детский сад». Главное, что в конце всех разговоров меня приглашают пройти к первому секретарю обкома партии. Все знали, что Фёдор Степанович Горячев любил оперу, разбирался в вокале, и не без робости я шел на эту встречу. Фёдор Степанович положил мне руку на плечо и сказал: «Все будет хорошо, мы тебя в обиду не дадим». При этой встрече присутствовало несколько приближенных людей, и вскоре все знали, что я отмечен «самим первым». Я не придал значения этой фразе, но гораздо позже оценил ее и с уважением стал относиться к Ф. С. Горячеву. Как­то Фёдор Степанович признался, что занимался пением, учась в церковно­приходской школе вместе с Г. Нэлеппом. Георгий Нэлепп! Это же мой кумир! Когда­то давно, еще в Абакане, я услышал по радио ариозо Канио в его исполнении и был потрясен, его голос много дней звучал в моей голове. И вот теперь передо мной человек, который знаком с самим Нэлеппом! Не только знаком, но и заходит к нему в гости, когда бывает в Москве...

Как­то, услышав мое пение, мой друг Слава Гарин, он был драматическим актером, сказал, что мой голос похож на нэлепповский, чем пролил бальзам на мою душу. Возможно, Фёдор Степанович тоже заметил похожесть, чем я и расположил его к себе. Фёдор Степанович довольно часто приходил в оперу. Особенно любил бывать на «Русалке» Даргомыжского. Всегда для него в первом ряду придерживали два кресла. Иногда он слушал весь спектакль, иногда только какие­то сцены. Он всегда был на премьере, если позволяло время, но главное, вместе с ним просвещался и весь аппарат чиновников, вынужденных слушать оперу.

Друзья-­коллеги

Совершенствуясь как певец­актер в театре, я с моими новыми друзьями, Владимиром Ивановым и Альбином Морозовым, познавал и азы охотничьего мастерства. У моих друзей был большой опыт путешествий с ружьем и удочкой по сибирским просторам. Своих машин у нас не было, обычно мы пользовались железнодорожным транспортом или автобусами. Эти поездки давали мне не только туристический опыт, но и знания о театре, его истории. Дело в том, что и Морозов, и Иванов выросли в нашем театре.

В. Иванов обладал прекрасным музыкальным слухом и памятью, и памятью не только музыкальной. Это была «ходячая энциклопедия», как в шутку называли его друзья. В детстве он прочитывал учебники школьной программы летом – и зимой уже не носил их в школу. Он знал на память почти весь оперный репертуар. Он прекрасно владел карандашом и хорошо рисовал. В нашем театре шел ряд спектаклей, художником которых был Владимир Николаевич: «Мадам Баттерфляй», «Сельская честь», «Терем­Теремок», «Мальчиш­Кибальчиш». Его спектакли шли в оперетте, в «Красном факеле», в ТЮЗе, он работал и в других городах. Владимир Николаевич не имел специального театрального образования – окончил физкультурный техникум, хотя его главным достижением в этой области была стойка на руках на портике Театра оперы и балета. Этим действом он остановил трамвайное движение, собрав внизу толпу любопытных. В театре долго искали хулигана, но не нашли.

При этом во время моей работы в театре его можно было назвать самым образованным театральным человеком. Он начал свои «университеты» с артиста миманса и выносил хоругви на открытии театра в 1945 году. Затем – рабочий сцены, машинист сцены, главный машинист. Для него Эмиль Пасынков придумал должность заместителя заведующего постановочной частью. Позже, когда ушел из жизни Георгий Янович Рагино – прекрасный человек, строитель нашего театра, Иванов занял его пост. Я помню, художник «Пиковой дамы», Ф. Ф. Нирод, попросил Иванова сделать рабочие чертежи люстр в третьей картине, необходима была перспектива, – эти люстры и сегодня прекрасно смотрятся в спектакле. Незаменим был Иванов на зарубежных гастролях. Его память позволяла ему быстро освоить на иностранном языке счет и названия сценического оборудования. Уже на первой репетиции он командовал японскими рабочими сцены без переводчика и знал счет до тысячи, чем удивлял как наших, так и японцев. На их восхищенные взгляды и вопросы он отшучивался, но при этом явно гордился собой. Не было в театре задач, которые не смог бы разрешить Владимир Николаевич, причем самым рациональным способом. Официант в одном кафе в Японии не мог понять, что хотят заказать эти иностранцы, пока Иванов не нарисовал ему сначала сидящую курицу, затем убегающую от собственного яйца и, наконец, сковороду с дымящейся яичницей. Все это было нарисовано на салфетке. Эти салфетки стали сувенирами, а Иванову официанты всегда улыбались и делали скидки. Вот такова сила искусства! Уже несколько лет нет с нами Иванова, и его театральную нишу вряд ли кто­нибудь займет в ближайшие годы.

Самородком можно назвать и Альбина Ивановича Морозова. Он начал с подручного в живописно­декорационном цехе и дорос до прекрасного театрального художника.

Вот с этими­то людьми и соединил меня театр с первых дней моей работы.

Вообще, театр держится на театральных людях. Ты можешь быть прекрасным специалистом, но, увы, не театральным человеком. Тому было много примеров в моей жизни. Когда вспоминаю тот театр, в который я вошел в 1958 году, у меня возникает чувство чего­то безвозвратно утраченного. Понятно, что это моя молодость, но было и другое. Мы были, прежде всего, менее меркантильными и жестокими в поисках средств к существованию, мы были уверены в своем будущем. От народного артиста до рабочего – все знали, что на пенсию жить можно и что тебя никто не выгонит из твоей бесплатно полученной квартиры. По понедельникам мы садились в театральный автобус или грузовик, крытый брезентом, и отправлялись на отдых. Это могла быть лыжная база или рыбалка. Я чаще бывал на рыбалке. Почти о каждой из этих поездок можно было написать довольно забавный рассказ. Я как сейчас вижу, как двадцать мужиков, ухватившись за толстый пеньковый канат, тянут по бездорожью ЗИЛ­130, помогая себе шутками и крепким словцом. После таких поездок разговоров в театре хватало на неделю…

И еще одна поездка. Отступление второе

Куда только не заносила нас охотничья страсть! Сидя над картой, видим группу озер.

– А давай сюда!

Решено! Начинаем собирать сведения о транспорте: чем выгодней, чем удобней добираться до места, где покупаются путевки, чьи угодья... Так взгляд на карту в один из сезонов привел нас с Ивановым в Травное. Нам понравилась деревня, стоящая на берегу красивого озера, на котором держалась утка и можно стрелять.

В первый раз добирались сложно. Поездом до Карасука, а от Карасука – на попутках. Устроились на ночлег в бригаде. Хороший дом, добротно сколоченные нары, а главное, до охоты недалеко. Вокруг поля, болота – высохшие и с водой, – в общем, нам понравилась красота этих мест, мы решили вернуться сюда, и желательно на своем транспорте.

У меня был мотороллер «Вятка», но это не транспорт для охоты. Я договорился со своим педагогом Александром Павловичем Здановичем, что он мне даст для этой цели свой мотоцикл «Ковровец». Сезон в театре начался, нам нужно было, по нашим подсчетам, хотя бы три дня. Наконец в моем репертуаре наметился такой перерыв. Мы тщательно собрались и ранним утром выехали.

Миновали Ордынское довольно легко. Пока едется – будем ехать, решили мы, откладывая завтрак на потом. Проехали Филиппово, скоро Шайдурово. Вдруг руль мотоцикла замотало из стороны в сторону: точно, спустило заднее колесо. Придется клеить. Это нестрашно, аптечка у нас есть, но жалко потерянного времени, его у нас в обрез. Мне не понравилась камера. Это был не прокол: камера разошлась по шву. Мы тщательно заклеили ее, положили заплатку и смонтировали колесо.

Въехав в деревню, я понял, что колесо опять спустило. Такими темпами нам не попасть сегодня на вечернюю зарю. Нам нужен вулканизаторщик. Но такого в Шайдурове нет.

– Вам нужно в Пролетарское, – сказали местные технари.

Хорошо сказать, но ведь до Пролетарского двадцать километров! В один из дворов затаскиваем мотоцикл, опять вынимаем злополучную камеру и пытаемся ее клеить. Но нам становится понятно, что охота закончена. Нужно думать, как успеть домой. Договариваемся с хозяйкой о ночлеге. Утром со страхом садимся на нашего мучителя и едем.

Воистину, мы прогневали чем­то создателя: отъехали километров пять – колесо опять спустило. Разбортовав в очередной раз злосчастное колесо, я выхожу на дорогу с камерой на плече и ловлю машину до Пролетарского. Днем машин много, везут зерно на элеватор, и вот я в деревне, теперь скорей в мастерскую. И опять невезение: сегодня Василич, так зовут вулканизаторщика, на копке картофеля, сообщает мне один из сельчан.

– Но я, – он мне говорит, – вот на этом грузовом мотороллере еду сейчас на поле к нему за картофелем и могу тебя подбросить.

Делать было нечего. Сажусь в кузовок «муравья» и еду на поле к Василичу. Он со своей семьей вовсю трудился и предложил его подождать. Тут же у него рождается идея:

– Ты бери лопату и за меня поработай, а я займусь твоей камерой.

Садится на мотороллер и уезжает. А я остаюсь на поле копать картофель...

Был уже вечер, когда я подошел к элеватору в попытке поймать машину. На моем плече висела завулканизированная камера. Охрана сказала, что машин сегодня не будет. Я знал, что где­то в поле у разобранного мотоцикла сидит Иванов и ждет. Решение принято: иду пешком.

Было уже темно, когда меня догнала машина, я уже прошел почти пятнадцать километров. И вот я в машине, фары грузовика высветили Иванова на обочине дороги. Он набросился на меня со словами:

– Мотоцикл простоял в кузове три часа. Шофер готов был довезти нас до города, а тебя не было, пришлось выгружать.

Что я мог сказать другу? Я его понимал и, как и он, хотел, чтобы это путешествие скорей закончилось. В который раз мы уже бортовали это колесо. Через несколько километров я снова почувствовал, что едем на ободе. До Филиппово, как нам казалось, было недалеко. Покатили мотоцикл на руках. Но деревни все не было и не было.

Стояла черная осенняя ночь. Мы решили заночевать в поле в стоге сена или в соломе. Одно дело решить, другое – найти это самое поле. Чтобы не потерять в полной темноте мотоцикл, мы по одному отходили в сторону, пытаясь ногами, руками на ощупь найти кошенину. Но, обнаружив поле, мы не могли найти копну или скирду. Небо уже начинало светлеть, когда мы залезли наконец в копешку, прикрывшись болоньевым плащом. Проснулись от холода. Дотолкав злополучное транспортное средство до деревни, решаем оставить в одном из дворов наше сокровище, договорившись вскоре его забрать. Нам нужно было торопиться домой, искать машину до города.

Заканчивался третий день нашей «охоты».

Оказалось, что камера, которая нас мучила, была куплена Александром Павловичем на барахолке и была самопальной. Я купил заводского изготовления камеру, что было в то время непросто, и поехал выручать нашу технику. Прошло почти полмесяца. Местные пацаны не обошли вниманием наш мотоцикл, и мне пришлось несколько часов приводить его в порядок, прежде чем я смог отправиться домой…

Театр – не стены, а коллектив

Театр тех лет представлял собой большой творческий коллектив, способный прокормить и защитить своих членов. Наверное, вот эта тоска по коллективу и гложет мое поколение. Ведь у каждого из нас был свой коллектив. Из этих коллективов складывалась наша Страна, которая, как нам казалось, защитит нас в трудную минуту, как мы защищали ее. Все это называлось «чувством патриотизма». Это, на мой взгляд, самая большая заслуга ушедшего Союза. Да, экономически он себя исчерпал. Я не знаю, было ли у него вообще экономическое будущее. Но я хочу, чтобы мои дети и внуки гордились своей Родиной.

Я вспоминаю удивительного человека, похожего на Деда Мороза, – его таким запомнили наши дети, при встрече они получали от него в подарок книжку, – это Роберт Фёдорович Майер. Благодаря его стараниям наш театральный музей пополнился многими экспонатами, привезенными артистами из разных уголков нашей страны и из разных стран мира. Это он неутомимо после каждого спектакля «приставал» к слушателям и зрителям с просьбой написать отзыв о спектакле или артисте. Сегодня эти отзывы могут дать представление о том театре и тех людях, которые уже стали историей.

А сколько людей, которые и сегодня работают в театре! Легенда нашего театра – Всеволод Яковлевич Овсенев. Художник­декоратор, который славен не количеством лет, проведенных в театре, хотя и этот срок уникален, а талантом художника, который мог бы составить честь любому театру мира. Театр – это люди, театральные люди. Как жалко, что об этом не всегда помнят руководители.

Вспоминая себя как «везунчика», так иногда меня называли мои коллеги, я вспоминаю один эпизод из моей театральной жизни. Не помню, где я был, но меня срочно потребовали в театр. На ноги были подняты все причастные к театру, и не только к театру. Меня нашли и – небывалый случай! – вызвали к директору, и он меня ждал. Мне предложили срочно оформлять документы для поездки в Италию на стажировку. В кабинете были еще какие­то люди, как понял, из обкома партии, а поиски велись по распоряжению первого секретаря. На меня смотрели как на важную персону, о которой заботится сам Фёдор Степанович! Документы были оформлены, и потянулись долгие дни ожидания. В то время я слышал о том, что из Советского Союза отправляется группа молодых певцов в Италию. Сегодня мы знаем их имена – это В. Атлантов, Е. Нестеренко, А. Соловьяненко... Я не попал в Италию, наверное, фортуна отвернулась от меня, а жаль! Как мне потом объяснили, в министерстве была разнарядка, сколько певцов и каких национальностей должны поехать в Италию. Я был украинцем, а с украинцами был перебор.

Мне довольно часто хотелось уехать из новосибирского театра, но не получалось. Словно какой­то рок держал меня. Вспоминаю один удивительный случай из моей детской жизни. Возвращаясь из школы (я учился в четвертом классе в Минусинске), остановился поглазеть на пожар. Горел большой двухэтажный дом. Народу поглазеть собралось много. За моей спиной стояли женщины, говорили о своих делах, при этом несколько раз упомянули Новосибирск, говоря о нем как о чем­то хорошем. Меня поразило это слово, оно мне показалось мимолетно родным, как будто я с ним знаком или чем­то связан. Я узнал, что это название города. Странно, но услышанное вскользь название часто всплывало в моей детской голове просто так, без всякого повода. Возможно, это слово меня закодировало на всю оставшуюся жизнь. Я вспомнил о нем, когда услышал названия городов при распределении после окончания техникума. И не очень удивился, когда получил назначение в этот город, как будто понимал, что это назначение – мое! Стремление учиться, познавать для меня в то время воплотилось в одно слово – «Новосибирск»! Однако настал период, когда я интуитивно почувствовал, что пора идти дальше. Но не хватило у меня решимости довериться интуиции, сломать кажущееся благополучие и покинуть Новосибирск. Отсюда сегодня в душе неудовлетворенность, но некого винить, что рано я потерял свою цель, проще сказать: «Это судьба!»

Моя законченная профессиональная деятельность вызывает сегодня у меня в душе массу негативных эмоций. Почему я был такой ленивый? Почему я так плохо распорядился своим творческим потенциалом? И еще много всяких «почему»... Но, как говорится, что выросло, то выросло.

Когда мне предложили стать директором театра, я не раздумывал. Это, пожалуй, было то дело, после пения, которое больше всего согревало душу. Заведовать кафедрой сольного пения мне нравилось. Но это не театр. Мне казалось, что здесь, в театре, от меня будет больше проку. Я был уверен, что о таком театре, каким был наш в 90­х годах, должен знать мир. С помощью московских друзей мы организовали в 1993 году фестиваль оперного и балетного искусства. Были приглашены импресарио из многих стран: Германии, Испании, Португалии, Италии, Египта, Франции. Знакомство с нашим театром для многих стало открытием. Как – в Сибири? Такое здание и такие труппы – что балет, что опера!

Результат не замедлил сказаться. Уже через пару месяцев мне позвонил Самир Заки, директор Каирской оперы, и предложил осенние гастроли в Каире. С одной стороны, это радость, с другой – как за два месяца оформить документы на всю труппу? Администрация театра работала в скоростном режиме. Определили названия спектаклей. Согласовали с принимающей стороной репертуар – это были оперы «Борис Годунов», «Князь Игорь» и концертная программа солистов оперы и балета. Всего должно было поехать 211 человек. Выручить мог только чартерный рейс. Оплатить его согласилась принимающая сторона. Благодаря слаженной работе аппарата за довольно короткий срок удалось оформить все необходимые документы для выезда за рубеж. От части декораций пришлось отказаться – не входили в аэробус. Другая часть была размещена в середине салона самолета. Наконец­то соблюдены все формальности, и мы в воздухе.

Все было сделано, как мне казалось, для того, чтобы гастроли прошли успешно. Но как нас примут египтяне? Рискует Каирская опера: ей, да и нам, нужны аншлаги на всех спектаклях. Денег вложено в эти гастроли много. Что же касается художественной стороны наших гастролей, то за это я был спокоен. Наш главный дирижер Алексей Людмилин и режиссер из Петербурга Эркин Габитов славно поработали перед гастролями.

Египетский октябрь дохнул на нас жаром сибирской бани. Разместили нас в отеле «Шератон», это несколько зданий недалеко от театра. Мы с женой и часть труппы жили на теплоходе на Ниле. Устроились все хорошо, народ был доволен, а это было для меня главное. Культурный центр, в котором находилась и Каирская опера, располагался в парке. Большое количество охраны, чистота – все это поразило нас. И это в нищей стране! Ночью декорации перевезли в театр. Большегрузные машины не пускали в город днем. Позднее я узнал, что такой же порядок существует в Испании и Португалии; наши машины к театрам и от театров двигались по ночам. Это создавало некоторые трудности, но с ними мы мирились.

Репетиции подтвердили хорошую акустику зала, а первые спектакли и отзывы о них успокоили нас окончательно. Дело в том, что до нас здесь гастролировала итальянская труппа и успеха не имела. Помню, как­то в Валенсии на открытие гастролей балетной труппы не все билеты были раскуплены, что нас насторожило. Оказалось, что до нас здесь побывала украинская балетная труппа и не понравилась публике. Телевизионная рекламная акция исправила положение. Билеты на наши спектакли быстро разошлись, нас просили продлить гастроли, но самолет не мог ждать. Это был чартерный рейс.

А что касается гастролей в Каире, то они прошли успешно. Наверно, это нам помогло пережить несколько тревожных дней, связанных с задержкой самолета. Завершив гастроли гала­концертом, мы ждали самолет из Новосибирска, но его все не было. Из газет узнали о событиях в России, нас это очень беспокоило, конечно, неприбытие самолета мы связывали с обстрелом Белого дома. Вот когда я почувствовал себя русским на чужбине. Денег ни у кого нет, их старались потратить в последний день, а свои, заработанные, оставленные для дома, никто не хотел тратить на еду. Дозвонился до Новосибирска – все оказалось проще: мне объяснили, что нет керосина. Я понял, что задержка может продлиться несколько дней. Труппа ждала от меня каких­то решений, и я пошел к директору Каирской оперы Самиру Заки. Это был высокообразованный красивый человек, с которым у меня еще в Новосибирске сложились дружеские отношения. Убеждать долго не пришлось, проживание в гостинице и питание продлили до прилета нашего самолета. Я благодарил Бога и Самира, все обошлось без осложнений. Давно нет с нами этого человека, но я как сегодня вижу его – элегантного, длинного, худого и доброго.

О том, что театр стал выездным, молва быстро разнесла по театральному миру. Гастрольные туры пролегли по Испании, Португалии, Каиру – на запад от Новосибирска; на восток – Япония, Китай, Тайвань, Макао, Таиланд, Корея. Критика отмечала не только высокий уровень балета и оперы, но и прекрасный оркестр, который мог соперничать с симфоническим. Задачу, которую я себе ставил на посту директора, я выполнил, вернее, выполнял. Для этого не были дополнительно привлечены федеральные деньги, и это я себе ставил в заслугу. Понимаю, что не все в театре так думали, но, что делать, таковы издержки профессии директора.

Вспоминаю тот день, когда ко мне в кабинет вошли две женщины, работницы нашего отделения Союза театральных деятелей, и попросили меня выдвинуть свою кандидатуру на пост председателя. Не сразу согласившись на это предложение, мог ли я тогда предположить, что через несколько лет этот пост станет единственным, что как­то свяжет меня с театром, вернее, с театрами и поможет мне, пенсионеру, преодолеть чувство ненужности?..

Егудин Валерий Григорьевич (1937–2007) родился в г. Котовске (Украина). В 1965 г. окончил НГК им. М. И. Глинки. С 1963 по 1992 г. – солист Новосибирского государственного академического театра оперы и балета. Всего исполнил около 60 партий. C 1976 по 1992 г. – заведующий кафедрой сольного пения НГК им. М. И. Глинки, с 1984 г. – профессор. Автор курса «История вокального искусства». C 1992 по 2001 г. – директор Новосибирского государственного академического театра оперы и балета. Народный артист СССР (1983).

 

Опубликовано: Сибирские огни, 2015, № 2