Манящая цель – театр
Редлих Вера Павловна (1894-1992)
советский актриса и режиссёр, народная артистка РСФСР в 1943-1960 годах главный режиссёр новосибирского театра «Красный факел».
Печатается по книге:
«Созидатели»: очерки о людях, вписавших свое имя в историю Новосибирска. Т. II. С. 374-384.
Составитель Н. А. Александров; Редактор Е. А. Городецкий.
Новосибирск: Клуб меценатов, 2003. – Т.1. - 512 с.; Т.2. - 496 с.
Вера Редлих (1894-1992) – самая бесспорная фигура в театральной истории Сибири. К ее имени люди сцены всегда будут возвращаться. «За Уралом за рекой» нет более славного театрального имени. Но, увы, новое поколение новосибирских актеров и театралов мало что о ней знает. Да, известный режиссер, да, жила и работала в Новосибирске... И все?
Начнем хотя бы с того, что Сибирь для Веры Редлих начиналась не с Новосибирска. Она началась с Томска. Томская афиша за 1918 год, предоставленная тамошними краеведами, удостоверит, что «Артистка Второй студии Художественного театра Вера Редлих выступит в спектакле по пьесе Эдмона Ростана «Романтики». Газета «Сибирская жизнь» сообщит потом, что «это был настоящий праздник для любителей театра». Но как оказалась двадцатичетырехлетняя москвичка в Томске? В своей книжке «Такая манящая цель – театр» Вера Редлих почти ничего не скажет о своей семье, о жизни своих близких. Время, видимо, было такое, что к определенного рода откровенностям не располагало. Вот и о Томске – ни слова.
Между тем театральному Томску она отдала три года своей жизни. В восемнадцатом году из Москвы ее погонит в Сибирь тревога за брата Мишу. Белая армия откатывалась на восток под натиском красных, а Миша служил врачом в белой армии. Рыцарь, идеалист, по отзывам родных, он воевал за то дело, в которое верил, пока не свалился с тифом в одном из томских госпиталей почти без надежды на выздоровление. Получив письмо о положении брата от своей родственницы Ванды Рогозинской, Вера не раздумывала. Москва, Вторая студия, друзья и педагоги – все осталось позади. Ее ждал незнакомый город.
Томск начала века не напрасно называли «Сибирскими Афинами». Поставив брата на ноги, Вера огляделась и с радостью обнаружила, что и в Томске можно заниматься искусством! В Томске были Иван Григорьевич Калабухов и его студия.
О студии Калабухова написано до удивления мало. Хотя по уровню она намного превосходила все томские драматические коллективы революционной поры — по сути, это была Пятая мхатовская студия. Воспитанником МХАТа был сам Калабухов, личность вообще незаурядная, энтузиаст, исследователь, участник дальневосточных экспедиций Арсеньева, – его биографии хватило бы на несколько романов. Выпускницей школы-студии МХАТ была Эмилия Шиловская, успевшая к тому времени поучаствовать в символистских опытах Мейерхольда на Поварской, поработать в петербургском театре с Верой Комиссаржевской. И Алексей Попов, и воспитанная им костромская труппа, объединившаяся в 19-м году со студией Калабухова, тоже исповедовали мхатовскую веру...
За многолетней чрезвычайно успешной режиссерской деятельностью Редлих мы как-то забываем, что Вторая студия, которую она окончила, готовила из нее актрису. В «Зеленом кольце» Гиппиус, которым эта студия успешно открылась, огромный успех выпал на долю Аллы Тарасовой, самой близкой подруги Веры. Но и Верочка Редлих, оказывается, тоже имела большой успех в роли гимназистки Руси. Ей аплодировали, ее вызывали. К сестрам за кулисы она вылетала сияющая, с букетами и коробками конфет…
Актерское ее становление состоялось у нас в Сибири. В Томске молодая актриса оказалась среди людей, говоривших на одном языке. Даже репертуар, в котором она была занята, – знакомый по Москве репертуар Первой студии МХАТ: «Сверчок на печи», «Потоп», «Гибель «Надежды». Калабухов вел дело очень серьезно. В кратких бесстрастных информациях томских газетчиков прорываются одобрения по поводу культуры спектаклей, тщательно продуманных декораций и костюмов, ансамблевой сыгранности: «Исключительные спектакли, так не похожие на все, что нам приходилось видеть на театральных подмостках».
По нечищенным томским улицам в бывший пассаж купца Второва к началу спектакля спешила молодая актриса. Снег скрипел под ногами, луна стояла в центре огромного круга. На реке Ушайке стыли вмерзшие в лед суденышки. Деревья в Университетской роще были окутаны инеем. И вспоминался бело-розовый сад ее безмятежного детства на Украине, роскошные знойные летние дни в родовом гнезде, свет от настольной лампы, книги, музыка... Вера Павловна всегда писала в анкете о себе: «Из служащих», и было это, мягко говоря, изрядным преувеличением... Ну какой служащий ее отец, управляющий большого сахарного завода... Семья имела прочные дворянские корни. Прабабка по материнской линии – француженка из рода де Шатобреан. От французской революции семья бежала в Германию, потом перебралась на Украину. Бабушка Веры, Матильда Юнк, вышла там за потомка Даниилы Нечая, полковника в войске Хмельницкого. Старшей из дочерей от этого брака и была Елизавета Федоровна Нечай, мать Веры Павловны.
Среди предков по отцовской линии (все сведения из семейных преданий, заботливо собранных сестрой Елизаветой Павловной) – баронесса Юлия Крюденер, писательница, чью повесть «Густав де Линар» Пушкин называл «прелестной». У нее было три внебрачных сына, принявших потом фамилию Редлих. У Павла Морицевича Редлиха и Елизаветы Нечай выросло пятеро детей. Актрисой стала Вера. Французская кровь, видимо, как-то располагает к актерству – бабушки-француженки были и у Станиславского, и у Мейерхольда: в какой-нибудь боковой ветви нет-нет да и выстрелит...
Но, наверное, именно в Томске Вера Павловна стала подумывать о возможности для себя иного осуществления. Но актерского. Недаром рядом работали такие мастера режиссуры, как Алексей Попов, Калабухов...
Жизнь скоро заставит сделать выбор.
В 1920 году вместе с театром студийных постановок Попова уедут в Кострому и Калабухов, и Шиловская, и Редлих. После отъезда Попова в Москву этот театр будет долго гастролировать, прежде чем окажется на Дальнем Востоке, где окончательно распадется, подточенный борьбой интересов. Там Вера Павловна надолго окажется в гипсе – болезнь позвоночника исключит для нее актерство как профессию. И в 32-м году она и ее муж Сергей Бирюков примут приглашение Федора Литвинова, работавшего все в той же студии Калабухова, приехать в Новосибирск.
Здесь ей сразу стало интересно: «Красный факел» в начале тридцатых еще не устоялся, все кипело в этом котле, все искали, вырабатывали свой краснофакельский метод.
Труппа только собиралась, и кого только здесь не было. Разность биографических потенциалов обеспечивала совершенно особый букет, обогащала сценических героев Редлих разнообразным душевным опытом. Знаменитый Аржанов, например, нигде не учился, был сначала рабочим сцены, потом помрежем, потом актером на самые маленькие роли и вырос в крупного художника, создателя мощных народных характеров. А вот Матвей Кириков родился в богатом петербургском доме, все состояние растратил на актерскую антрепризу, кого только ни возил на гастроли по Волге, был ходячей энциклопедией своего времени... Георгий Полежаев прежде работал в Малом театре. А красавица Клавдия Гончарова прошла отнюдь не торными дорогами русской провинции. Хлебнула горя и нужды на провинциальных сценах и Мария Халатова, знаменитая краснофакельская «старуха», – в юности богатая семья за увлечение сценой лишила ее наследства. Не очень-то дружные вначале, они научились ставить общее дело выше личных разногласий. С ними постепенно вырастала в творческую личность и Вера Редлих.
О первых своих авангардных спектаклях она скоро будет вспоминать с улыбкой. Незаурядные люди, незаурядные актеры, волей судеб собравшиеся в «Факеле», помогут ей вернуться к театру человека и его души.
Именно в этом направлении собирался вести театр и главный его режиссер Федор Литвинов. Но мы никогда не узнаем, кем бы он мог стать для «Факела». Федор Литвинов и Иван Станчич, первый директор театра, были расстреляны в тридцать девятом. Среди вещей, которые через полвека вернутся в театр из здания на Коммунистической, окажутся фотокарточки, справки с перечнем расстрельных статей и посмертной реабилитацией и краснофакельские удостоверения. А первой нарушит молчание вокруг этой фигуры, отдаст должное энергии и таланту Литвинова в своей книжке все та же Редлих...
В годы сталинского террора «Красный факел» потерял больше двадцати человек. И вот вопрос, который просто невозможно себе не задать: как уцелела сама Редлих? С ее-то дворянскими предками, с мужем, сыном предводителя костромского дворянства, с ее немецкой фамилией в годы войны с немцами? Считать, что соответствующие органы ничего не знали, смешно же... Юрий Магалиф, известный писатель, сам бывший политзаключенный, выдвигал другую версию: «Знали, но превратили эту семью в визитную карточку гуманности советской власти: «Вот Вера Редлих – дворянка, а мы ей театр доверили! Вот Сергей Бирюков тоже знатного рода, а мы его народным артистом сделали». Социальное происхождение нам неважно, лишь бы человек был талантлив!»
Может быть... Но, может быть, причина проще — возьмем личное дело Редлих за тридцать восьмой год. Пункт 23: «Кто из руководящих работников театров может дать деловую характеристику вашей прежней работе?» Дальше рукой Веры Павловны: «Народная артистка СССР Алла Тарасова». А ведь в актерской среде не было тогда более влиятельной и властной личности, чем любимая подруга детства...
Но ее защита не распространялась на родных и близких Редлих. Многие годы своей жизни отдадут лагерям строгого режима ее родной брат Михаил, ее друг и учитель Иван Калабухов. Невольно думаешь, что если сложить вместе судьбы близких Вере Павловне людей, то и получится трагический портрет поколения, которому пришлось пережить такое, «что и не снилось нашим мудрецам»...
А для нее тридцать восьмой год окажется решающим в плане режиссерского становления. Она поставит шекспировскую комедию «Много шума из ничего». А после ни много ни мало «Анну Каренину» – широкомасштабный спектакль с большим количеством героев, со сложными толстовскими сплетениями между ними.
В этом же году она поставит «Обрыв» по роману Гончарова, воссоздавая на сцене совсем иной мир русской природы, русских провинциальных барышень, уже захваченных, в отличие от провинциалок Островского, ветром перемен, ждущих от своих избранников «на рандеву» нового слова и нового дела... И снова крупные актерские победы. Этот спектакль молодого режиссера позволит режиссеру маститому и знаменитому, каким был уже тогда Алексей Дикий, оценить «Факел» как живой театр, а он в это время видел так много театров мертвых... Это значит, что Редлих, не будучи еще главным режиссером, уже «вела»: направление ее не просто декларировалось, оно давало на сцене убедительные художественные результаты. Именем МХАТа клялись тогда все, да только Редлих была из тех немногих, у которых слово не разошлось с делом.
Для писательницы Александры Бруштейн окажется нечаянной радостью в Сибири «Гамлет» в постановке Редлих. Она переживет на спектакле впечатления столь сильные, что не сможет не написать режиссеру: ...это гораздо лучше, чем, например, «Уриэль Акоста» в Малом. Ваш «Гамлет» – это и центрально, и столично и в достижениях своих, и в недостатках. Это спектакль большой настоящей культуры и прекрасной режиссерской свободы, легкости, грациозных находок и свежести чувства. Сцена «мышеловки» стоит для меня в ряде лучших, виденных и у нас, и за границей. Король, вытирающий жирные пальцы о пурпур царственных одежд, сцена Гамлета с матерью – всего не перечислишь. Я уже не говорю о замечательном художнике Белоголовом: из-за одних декораций некоторых картин стоит пойти на этот спектакль, чтобы получить настоящую радость!
Серафим Иловайский сыграл своего Гамлета – первого и лучшего Гамлета на краснофакельской сцене – не столько воином, сколько человеком большой воли и мысли в традиции европейских гуманистов. Он бесстрашно вглядывался в сгущающийся мрак «перед заходом солнца», он готовился к временам тяжких испытаний...
Эти времена скоро настанут. Скоро Редлих и ее близкие увидят из окон актерского общежития еще один сибирский город: высоченные сугробы за окном, черные терриконы, припорошенные снегом, свет шахтерских лампочек в ночи от смены, идущей в забой. Для этих людей, для шахтеров, санитаров и врачей, для выздоравливающих бойцов, которым скоро снова на фронт, поставит она в Кузбассе, где будет работать театр в 42-43-м годах, спектакли «Фельдмаршал Кутузов» и «Русские люди». У меня в работе новая пьеса на тему Отечественной войны, называется она «Русские люди», – напишет она мужу, служившему на Дальнем Востоке. – Сильная патриотическая пьеса, проникнутая ненавистью к врагу и любовью к Родине. Образы глубоки и правдивы. Для работы трудная: внешних эффектов немного, вся сила в искренности и правдивости. Автор – Константин Симонов, написавший «Парня из нашего города». По-моему, он сделал рывок в своем писательском мастерстве.
Сводки о наступлении наших войск радуют бесконечно. Чувствуется близость победы, когда вернется наша прежняя жизнь, и мы, мой дорогой, не будем разлучаться. Ты не беспокойся о моем здоровье, ни к какому врачу я не пошла, чувствую себя нормально, даже пополнела немного. Получила твою фотографию, всем показывала, хвасталась! Наш переезд в Новосибирск все откладывается, вероятно, он состоится не ранее февраля.
Целую тебя, твоя Вера (ноябрь, 42 г.)
Война разделит жизнь Веры Павловны на две половины. С 46-го года она не просто режиссер – она художественный руководитель театра «Красный факел». Труппа театра встретит ее назначение с общим воодушевлением. А в новосибирской театральной жизни не будет более крупной творческой личности.
Московский театральный критик Алла Михайлова, познакомясь в 53-м году с Верой Павловной, оставит для нас портрет хозяйки дома – немолодой, полноватой дамы с седеющими волосами, подкрашенными губами, светлыми и очень проницательными глазами. Носила она просторные костюмы из легкой ткани, широкие отвороты блузки были схвачены камеей. Была и членом КПСС, и членом бюро обкома партии, как полагается главному режиссеру. Был чудесный дом, породистая мебель красного дерева, хороший фарфор, хорошо заваренный чай. Вера Павловна занимала разговором, была совершенно обворожительной, была домашней, мягкой, но все равно несла в себе какой-то неуловимый отпечаток неведомого и достойного прошлого. Не проходило ощущение, что перед нами самый значительный человек в тогдашнем Новосибирске…
Это походит на официальный портрет, такой она и сейчас встречает новосибирцев у входа в зрительный зал «Факела». Актеры театра знали ее другой. Для них берегла она тепло и свет, обаяние личности и свет таланта. Ее маленькая книжка воспоминаний по сути посвящена им и только им. Она пройдет с ними самые трудные годы – и тридцать седьмой, и тридцать девятый, и войну, и сорок девятый. Она постарается назвать их всех, каждого вспомнить хоть в нескольких словах, нескольких предложениях. Кого-то она откроет заново в своих спектаклях — Николая Михайлова и Елену Агаронову, например. Кого-то пригласит в театр после войны: пришедших с фронта Евгения Матвеева, Игоря Попкова, молоденькую оренбургскую актрису Анну Покидченко. Кого-то просто вернет в профессию, как вернет немолодую уже Эмилию Шиловскую, подругу томской юности. И та сыграет на краснофакельской сцене Вассу Железнову, Хлестову, Галчиху и Мурзавецкую, и госпожу Ферелли в постановке Редлих «Семья Ферелли теряет покой».
Меня мучит мысль, что о моих замечательных товарищах по «Красному Факелу» знают очень мало, почти ничего, – напишет она. – Но, может быть, если я закрою глаза и буду настойчиво вглядываться в прошлое, такое дорогое для меня, может быть, увижу их снова какими они были.
И сегодня мы видим их ее глазами – видим, как уходит на смерть Аржанов-Глоба в «Русских людях». Услышим диалог матери и сына – Аркадиной и Треплева в «Чайке» в исполнении Елены Агароновой и Сергея Галузы.
Залюбуемся суровой, надломленной, обреченной красотой Николая Михайлова в «Зыковых» – первом послевоенном спектакле Редлих в Новосибирске. Увидим молоденькую Веру Капустину в самом начале ее карьеры – она замечательно сыграет своих героинь в спектаклях Редлих по пьесам Симонова «Русские люди» и «Дни и ночи»; на старой фотографии одна из самых элегантных в будущем актрис Москвы сидит в солдатской грубой шинели, перехваченной портупеей, и улыбается маршалу Еременко, которому спектакль, судя по всему, понравился.
На старой послевоенной фотографии Вера Павловна в тесном окружении молодых. Тут можно узнать и Лилю Метелеву, и Лидию Морозкину, и Тамару Скарруто, и Катю Мокиенко – у «Факела» была своя актерская студия под руководством Редлих. Всех она выучит и выпустит, они будут работать на сценах Омска и Томска, Барнаула, Челябинска, Красноярска.
Те из них, кто сможет, приедут в 1994 году в Новосибирск на фестиваль, посвященный столетию со дня ее рождения. Обегут весь театр снизу доверху и застынут перед первой своей сценой. Вечером соберутся в гостиной Дома актера, чтобы вспоминать, вспоминать. Как Вера Павловна с Сергеем Сергеевичем приходила к молодоженам Попкову и Орловой и тактично старалась подарить самое нужное «на обзаведенье». Как, пригласив в «Факел» Евгения Матвеева, отдала ему под жилье свой рабочий кабинет, кто бы сейчас так сделал? А потом подкармливала – через актрису Марию Халатову. Образовывала, давая свои книги через режиссера Дени, да все было законспирировано, чтобы он, не дай Бог, не догадался, не застеснялся. Лилия Морозкина расскажет, до чего любила Вера Павловна цветы, не могла усидеть перед подаренным букетом, все вскакивала и поправляла. «Правда же, так им будет лучше?..».
С улыбкой будут вспоминать о ее детскости, наивности, рассеянности. Как репетиционная группа время от времени бросалась искать ее пропавшие очки, и только Сергей Сергеевич находил их в пышных Вериных волосах. Как обидится на газету «Правда», написавшую про возраст народной артистки СССР Аллы Тарасовой: «Ну мне ли не знать, сколько Аллочке лет, зачем же они ее омолаживают...» Будут вспоминать новогодние праздники в театре, которые она так любила: в верхний репетиционный зал все старались нести самое лучшее, стелили ковры, разбрасывали подушки, зажигали свечи и обязательно отправляли краснофакельскую клячу домой, к Владимиру Карловичу Дени – таких пирожных, какие умудрялся печь он, нельзя было вкусить нигде в тогдашнем-то Новосибирске. Он еще был замечательным садоводом, в своем скромном садике выводил новые сорта гладиолусов и георгинов и называл их в честь своих друзей. Может быть, и сегодня в чьем-то саду цветет гордый розовый гладиолус по имени «Вера Редлих»...
Вспоминали, как в какой-то момент репетиций вдохновенный порыв вырывал ее из кресла. Этот порыв покорял их, подчинял себе, эту энергетику они отдавали зрителям на спектаклях. Вера Редлих не была диссиденткой, не отличалась тайномыслием. Она, подобно многим, жила в своем времени, вполне разделяя его свершения и его печальные заблуждения. Но вот спектакли ее были по-настоящему свободны! Потому что она, мхатовка, могла бы сказать, перефразируя Голсуорси: «Спектакли имеют смысл только как воплощение человеческого характера». А человек неисчерпаем, непредсказуем и бесконечен. Его нельзя свести к официально утвержденным схемам «социалистического реализма», предписывающим, как жить, что думать и как поступать. В ее спектаклях эта мысль присутствовала как данность. Наверное, потому на ее репетиции шли, как на праздник, – так интересно было вместе с ней изучать человека!
Ни с кем не сражаясь, ничего не опровергая, театр Редлих словно поднимал человека над окружающим, выводил из общей ситуации, раздвигал горизонты бытия до включения в них экзистенциальных вопросов, человеку изначально присущих. Конъюнктура ее не интересовала. Осенью пятьдесят третьего над оцепенелой еще Москвой расправит крылья ее «Чайка». В это время впору бы ставить спектакль о гибели всех надежд, о страшном гнете жизни, а она показала спектакль не о той жизни, какая была, не о той, какой она должна быть, а о той, которая представляется в мечтах, в которой есть колдовские озера, чувства, похожие на изящные цветы, любовь – счастливая или несчастная, но она ведь есть. Романтический спектакль, воскресивший мечту, ставший посредником между этой мечтой и зрителем, волей судеб вынужденным о ней забыть...
До двадцатого съезда останется месяц, когда Вера Павловна покажет городу «Село Степанчиково» по Достоевскому – по общему мнению, один из лучших ее спектаклей на краснофакельской сцене (премьера состоялась 16 января 1956 года). Редлих показала спектакль о тирании ничтожества, – обронит та же Алла Михайлова. – И если бы он состоялся в Москве, каким бы он стал громким событием! Но, думается, таким событием он стал и в Новосибирске. Как о событии писали у нас об исполнении Сергеем Бирюковым роли Фомы Опискина. «Его поджарая фигура в длинном халате, его вязкие опутывающие речи, беспокойные руки и феноменальное чувство собственного величия, избранничества – это не забывается. И, конечно, его упоение властью над людьми». Наивный взгляд на эту фигуру юного, порядочного человека станет той находкой Редлих, которая недвусмысленно определит нравственную позицию спектакля. Классика под ее руками в который раз без грубого переиначивания выполнит роль посредника между эпохой ушедшей и нашей. Редлих как бы подхватит концы распавшейся нити, восстановит связь времен, восстановит для своих зрителей единое культурное пространство России, в котором не должно быть места бесчеловечным экспериментам над людьми. Но чего стоил ей этот труд души, мы никогда не узнаем. Мы сможем только догадываться. Свидетельств мало, их почти нет. Евгений Матвеев упоминает о «болезненной улыбке», с которой она восприняла его слова об уходе из театра, когда после успешных гастролей 51-го года в Ленинграде молодого героя пригласили театры БДТ, Александринский и Малый. Потом, обмахнувшись платочком, скажет: «Надо ехать, Женечка... Только уж в столицу!» Сергей Галуза напишет о себе и Редлих: «Потерял своего режиссера и нить в жизни потерял...» А какая тоска в ее письме Вере Капустиной, тоже перешедшей на московскую сцену: «У нас многие актрисы входят в репертуар и неплохие актрисы, но пока еще не совсем наши, не совсем-то на одном языке разговаривают, а главное – нам не хватает тебя и как актрисы, и как человека». Извечная драма неизбежных расставаний учителя и ученика, таких в ее жизни было много. Старые краснофакельцы еще помнят, как ей сказали о смерти Владимира Карловича Дени, ее ассистента, друга, любимого помощника: «Неправда... Это неправда! – кричала она. – Я не хочу больше жить». А потом на репетициях, забывшись, вдруг поворачивала голову в ту сторону, где он обычно сидел... и замолкала.
Она познакомит новосибирцев с первыми пьесами талантливого драматурга Алексея Арбузова. Сегодня, когда так шумит по Москве мюзикл «Норд-ост», как не вспомнить, что одной из первых перенесла на сцену замечательный роман Каверина «Два капитана» именно Редлих. После премьеры «Кряжевых» она выведет на поклон Виктора Лавренева, и вскоре его пьесы разлетятся по всем сценам страны. Булгаковских «Турбиных», эту подозрительную для властей «белогвардейскую» пьесу, вернет на краснофакельскую сцену тоже она.
Ее «Барабанщица» для многих зрителей моего поколения останется лучшим спектаклем о войне. Навсегда покорит зрителей скрытой теплотой патриотизма, глубиной и остротой психологических решений. Анна Покидченко сыграет маленькую разведчицу и войдет в число лучших актрис Сибири.
Автор Афанасий Салынский, удивленный, покоренный спектаклем, будет кружить по ночному городу, не отпуская режиссера и исполнительницу главной роли. Но ведь придется ставить и другое... Надо ставить, чтобы защититься от упреков партийной критики в невнимании к решениям пленумов и съездов. И тогда появляются «Московский характер» Сафронова, «Рассвет над Москвой» Сурова и «Великая сила» Ромашова, и какое-то «Голубиное гнездо» Буранова... Ставила она и «Кандидата партии» Крона, и «Персональное дело» Штейна, где тщательно дозированная критика в первом действии сменялась торжеством партийной риторики в финале и никого особенно не тревожила. Художественной оппозицией времени в ее режиссуре по-прежнему оставалась классика.
Последним ее спектаклем в 59-м году стали чеховские «Три сестры», ее человеческое и художническое завещание...
Но почему последним? Почему она ушла? Что разладилось к 1960 году между нею – профессором, режиссером, художественным руководителем, – и театром, которому она создала такую творческую репутацию, который вывела в число первых коллективов страны? При ней «Красный факел» назовут «Сибирским МХАТом». Сейчас в этом названии стало модным подчеркивать иронию, некую вторичность художественных поисков. Напрасно! Жест столичных критиков после московских гастролей 53-го года был отчасти даже вынужденным... МХАТ переживал свои далеко не лучшие времена, это было всем очевидно, как очевидно и то, что сибирский театр во главе с Редлих подхватил выпавшее знамя: стал театром высокой культуры, театром психологическим, интеллектуальным, духовным...
Журналисты настойчиво расспрашивали ее об уходе, когда она была уже в Минске. Она только головой покачивала, она отказывалась отвечать.
Не станем и мы доискиваться причин ее обид, потерь, разочарований. Скажем только одно: наступит другое театральное время, время «Современника». Она сама приближала появление такого типа театра, с ее отвращением к театральной лжи и фальши, с защитой интересов личности, внутреннего мира человека, с интересом к бытийным проблемам... Она сама нетерпеливо готовила новый взлет театрального искусства, но когда пришло это время, на гребень новой волны подняться не смогла...
Пустел краснофакельский зал. Интерес ее зрителей перемещался за бульвары, за Красный проспект, туда, где шумел помолодевший ТЮЗ, – стремительный, динамичный, яркий.
Пришло время уступать дорогу. Она и ушла. Это был 1960 год.
В Минске она проживет еще одну из отпущенных ей жизней, шестую по счету, и проживет, как и предыдущие, творчески наполненно, осмысленно, красиво. Ее имя было овеяно легендой «Красного факела», а перед актерами русского драматического театра в Минске появилась легкая, моложавая женщина с лучистыми глазами, искренней улыбкой и неожиданно басистым смехом, элегантная, с безупречным вкусом. Так напишет о ней минский критик Лилия Брандобовская.
На сцене Минского русского драматического театра ей будет дано еще раз (последний!) поставить своих любимых авторов: Горького, Островского, Достоевского и Шекспира. Пленить актеров тонко созданной атмосферой, редкой сценической культурой, человечностью и благородством отношения к людям и миру. Но главным делом этой последней ее жизни будет, конечно, преподавание в Белорусской театральной академии. И много лет после выпуска ее студенты тянулись к ней, приходя в апреле с цветами на день рождения. С ее обращения: «Расскажите, деточка, как у вас дела» – начинались обычно долгие беседы. Удивительно, но она в свои девяносто лет помнила не только большинство из нас, напишет ее ученица Эмилия Ковальчик, но и поименно наших детей, и где кто работает, и что в последнее время поставил или сыграл. И всегда радовалась удачам своих «деточек». В последние годы жизни она останется только профессором-консультантом, встречи со студентами будут у нее нечастые, но, к чести академии, там понимали, какой нравственный заряд получают будущие актеры, встречаясь с ней даже время от времени...
Новосибирские кинематографисты успеют снять фильм о ней. Называется он – «Вера». На дачной террасе где-то под Минском старая женщина по просьбе съемочной группы читает свое любимое стихотворение. Читает гумилевских «Капитанов»:
Быстрокрылых ведут капитаны –
Открыватели новых земель,
Для кого не страшны ураганы,
Кто изведал мальстремы и мель...
Читает медленно, отрешенно, каждая строка словно уводит ее в далекое-далекое прошлое. Потом останавливается: «Нет, надо было раньше... Забыла...» Неважно. Ее голос все равно попадает в слушающего, смотрящего. И трогает до слез. Она сама была одним из таких Капитанов. И останется для нас «охранительным маяком», излучающим свет «в ночи многозвездной»...
Ни один короткий очерк не сможет вместить такую долгую, такую богатую жизнь. Еще только один эпизод. На Дальнем Востоке, когда она тяжело болела, Сергею Сергеевичу Бирюкову очень помог материально Борис Бринер, богатый промышленник, муж ее близкой подруги по Второй студии Кати Корнаковой. Когда в начале тридцатых прошел слух, что частные концессии вот-вот будут ликвидированы, Бринеры имели долгий разговор с Верой Павловной. Предлагали помощь, чтобы вместе покинуть страну. Получили отказ. Попросили ее все-таки воздержаться от последнего слова и, если будет плохо, прислать в конверте фотографию дочери как знак согласия. Плохо стало очень скоро: после отъезда Бринеров был арестован Бирюков (его семья с трудом добилась освобождения), но фотография дочери осталась в России.
Добавить комментарий