«Вот тебе и рассказ про Гражданскую войну»: Из воспоминаний старожилов Новосибирской области

Опубликовано: Красильникова Е. И. «Вот тебе и рассказ про Гражданскую войну» [Электронный ресурс]: из воспоминаний старожилов Сибири / Е. И. Красильникова, В. А. Зверев // Политические процессы: история и современность: Междунар. заоч. науч.-практ. конф. / Новосиб. техн. ун-т, каф. ист. и политол. Режим доступа:http://ciu.nstu.ru/kaf/iip/mezhdunarodnaya_zaochnaya_nauchnoprakticheskaya_konferenciya_politicheskie_process_istoriya_i_sovremennost_1718_maya_2012_g./sekciya_4._problem_voennoiy_istorii.

В настоящее время локальные сюжеты о реалиях и событиях Гражданской войны постепенно вытесняются из живой исторической памяти сибиряков. Это связано и с естественными причинами (остались в живых единицы старожилов, на веку которых развернулась эта историческая драма), и с политикой памяти государства. Еще несколько десятилетий назад Гражданскую войну постоянно обсуждали ее очевидцы, как в бытовых условиях, так и на официальных мероприятиях, посвященных памятным датам советской истории.

Современные историки отмечают, что наряду с официальным героическим нарративом (описанием) Гражданской войны неофициально бытовал и альтернативный нарратив, остававшийся в тени[1]. Содержательно он был связан с травматическим переживанием трудностей повседневной жизни в военных условиях (тиф, людоедство, насилие и пр.), жестокости, смертей и лишений. Однако письменной фиксации подобные рассказы по понятным идеологическим соображениям не удостаивались.

Уже в начале 1920-х гг. под лозунгом «создания истории гражданской войны по горячим следам» краеведы, мобилизованные  партией, принялись записывать воспоминания партизан и подпольщиков о Гражданской войне. При этом исследователи руководствовались строгими инструкциями, определявшими содержание воспоминаний. К началу 1930-х гг. сложился четкий шаблон должного мемуарного текста. Согласно требованиям этого шаблона, рассказчик должен был следовать таким правилам: «Писать должны все, кто так или иначе участвовал в тылу или на фронте в организации победы, помогал Красной армии побеждать: рабочий, красноармеец, бедняк, ответственный работник советских или общественных организаций, бывший чекист, агитатор, комиссар, учитель, врач, агроном; все они могут описать один-два факта о том, как пролетариат создавал свою вооруженную силу, как проходила борьба на фронтах, о классовом и политическом состоянии фронта и тыла, как Коммунистическая партия руководила в гражданскую войну…»[2].

В 1930-е гг. считалось, что стиль рассказчика не важен, он может быть исправлен историком, важно «не перепутать ничего в содержании, верно и правдиво передать пережитое». Для описания рекомендовалось брать только один факт или событие, описывать его подробно, но избегать длинных рассуждений и оценок. Разработчики этих напутствий исследователям утверждали, что в итоге полевых исследований удастся создать «первую в мире историю, написанную самими массами»[3]. Жесткая регламентация правил фиксации интервью и самостоятельной записи воспоминаний делала тексты, получавшиеся в итоге, однотипными по содержанию и часто лишенными тех эмоций, которые так ценят современные апологеты «устной истории». Воспоминания о Гражданской войне, записывавшиеся в последующие десятилетия советской эпохи, преимущественно сохранили черты тапкой шаблонности.

В 1990-е гг. не только историки, но и широкий круг российских читателей, интересующихся историей, ознакомился с другой версией Гражданской войны, которая находила отражение в многочисленных воспоминаниях противников большевизма, ставших достоянием общественности. Зачастую эти тексты строились по заданному советскими историками и пропагандистами шаблону, менялись лишь политические оценки, зачастую на прямо противоположные.

Только на рубеже ХХ и ХХI вв. стали публиковаться работы о Гражданской войне (мемуарные, научные и художественные), написанные под иным углом зрения. Несомненно, сказалось влияние пришедшей в Россию из западной историографии истории повседневности и «oral history», ставящих в центр внимания обыденную жизнь «незнаменитого», «маленького» человека с его будничными заботами, переживаниями и потребностями. Меняется не только тематика научных исторических исследований, посвященных Гражданской войне, но и художественная подача этой проблематики.

Это можно проиллюстрировать сибирскими примерами. В 2006–2009 гг. издательство «Сибирская горница» опубликовала научно-популярные краеведческие произведения Е. И. Косяковой, написанные в опоре на антропологически ориентированные методологические подходы: «Новый быт Сибирского Чикаго» и «Божья нива»[4]. В этих работах затрагиваются проблемы повседневной жизни, стратегий выживания обывателей и увековечивания памяти о войне в городе Новониколаевске (Новосибирске) в период Гражданской войны и после нее, в межвоенный период. В 2011 г. директор издательского дома «Сибирская горница» писатель М. Н. Щукин опубликовал роман «Черный буран»[5], где своеобразно, в художественном ключе развивается проблематика, поднятая в работах Е. И. Косяковой. В опоре на ее труды и рабочие записки, а также на сочинения других сибирских историков писатель почти документально воссоздает условия экстремальной повседневности военной поры, куда помещает вымышленных героев, борющихся не за власть, а за выживание и сохранение своей любви. В «Черном буране» отражено ностальгическое настроение, стремление вжиться в прошлое, которое так свойственно современному обществу в условиях быстро меняющегося окружающего мира. Если бы сегодня мы имели возможность без оглядки на идеологические запреты задавать новые вопросы людям, пережившим Гражданскую войну, мы получили бы целый пласт принципиально иных по содержанию мемуаров, но естественные причины уже не оставляют нам такой возможности.  

Однако в нашем распоряжении имеется текст расшифровки интервью, записанного в 2006 г. студенткой Новосибирского государственного педагогического университета Н. Д. Минченко по заданию преподавателя Е. И. Красильниковой, одного из авторов настоящей публикации. По условиям учебного проекта респондент был определен студенткой по ее собственному усмотрению. Надежда Минченко выбрала в собеседницы свою бабушку Прасковью Елисеевну Емельянову, 1910 г. рождения, всю жизнь прожившую в д. Межовке Кыштовского района Новосибирской области. Несмотря на очень пожилой возраст, женщина передала личные воспоминания и то, что слышала от своих близких о событиях Гражданской войны в  родной деревне и ее округе.

Географически рассказ П. Е. Емельяновой охватывает северо-западную часть современной Новосибирской области: с. Шипицыно Венгеровского района, деревни Межовка и Петровка, речки Тара и Корунсак (Курунзаска) в Кыштовском районе, с. Остяцк Северного района. В описываемое время эта местность входила в Каинский уезд Томской губернии. Хронологически события, нашедшие отражение в рассказе, происходили в июне – начале августа 1919 г. Они вписываются в историю Урманского восстания против диктатуры А. В. Колчака, охватившего в указанное время значительный район – 56 волостей Тарского уезда Тобольской губернии, соседних Татарского и Каинского уездов Томской губернии[6]. В партизанские отряды вступило здесь до 10 тыс. человек. В районе восстания была разгромлена колчаковская милиция, распущено земство, созданы Советы крестьянских депутатов, ревкомы и повстанческие штабы. На подавление восстания были брошены значительные силы карателей, в том числе польские легионеры.

Не вызывает сомнения тот факт, что сюжеты, переданные в рассказе Прасковьи Елисеевны, неоднократно излагались ею близкому окружению и ранее, задолго до момента записи в 2006 г. Интервьюер заранее знала, что П. Е. Емельянова может поведать немало «интересного и ценного для науки». Записанный фрагмент рассказа «бабы Паны» краток, но содержателен. Прасковья Елисеевна повествует в логике советского шаблона (впрочем, и интервьюер не очень отклоняется от этой логики), четко освещая локальные военные события, акцентируя внимание на топографии местности и именах партизан. Ожидаемыми являются оценки героев, антигероев и событий. Предсказуемо поведано здесь и о зверствах белогвардейцев, и о партизанской храбрости, и о способности командира к грубым шуткам даже в тот момент, когда жизнь его висит на волоске. Но, в отличие от «вычищенных» перед публикацией текстов воспоминаний советского периода, в расшифровке этого рассказа сохраняются слова и выражения, отражающие религиозное мировоззрение крестьянской среды, смешение фольклорных мотивов и собственных воспоминаний рассказчицы.

Важно и то, что текст не обрывается на окончании боев и последовавших за ними общих бедствиях селян. Интервьюер осторожно сохраняет в своей расшифровке воспоминания собеседницы о дальнейшей судьбе ее семьи. Из этого эпизода становится понятным то, как Прасковья Емельянова вписывает Гражданскую войну в собственную биографию, как оценивает ее роль в собственной судьбе и в судьбе своего поколения. Колорит этой оценки, появляющейся в конце диалога, скорее не героический, а драматический.

Расшифровка интервью с П. Е. Емельяновой – это уникальный и содержательный исторический источник, созданный в опоре на методы, разработанные современными специалистами в области «устной истории» и примененные к диалогу с человеком уже ушедшей эпохи. Хочется надеяться, что этот текст будет востребован историками Гражданской войны.

Интервью с П. Е. Емельяновой

– Баба Пана, я хотела бы, чтобы ты рассказала мне о партизанском движении на нашей территории.

– Ну, чё помню, то расскажу. Вот, Марья была бы живая, она бы тебе всё рассказала. Она-то бы тебе белее рассказала. Та-то постарее меня была, да и тятя ейный командиром отряда был.

У нас тут два отряда было. Один – Фёдора Коркина, другой – Ивана Савватеевича Чебыкина. Тятя-то мой в отряде Коркина был. Пошёл вот партизанить, чтобы нас не тронули. Мы жили-то крепко. Хозяйство большое было, лобогрейка своя была. Скотины много было: и коровы, и кони. Сеяли много. Семья большая была. Все работали. Со своим конём и партизанить пошёл.

– А как получилось, что отряды партизанские созданы были?

– Да знали мужики, что белочехи или белополяки к нам сюда идут. Иван Савватеевич уже партизанил. Говорили, что он под Шипицыным[7] был. И тут отряд стал собирать. Тогда и Коркин со своим отрядом пришёл.

– Баба, а бои были здесь?

– Нет, в самой Межовке не было. Её ведь ещё раньше сожгли. А так были. Один бой – у Петровки (это километров 20 отсюда, ближе к самой Кыштовке). Первым с ними Иван Савватеевич схватился. Коркин-то позже подоспел. Да сил-то у наших меньше было. Побили много, отступить пришлось. А те выродки стояли и ещё своих поджидали. Наши-то в Межовку прискакали и сказали всем, чтобы за Тару переходили и скот, какой есть, перегоняли, пожитки какие с собой забирали. Вот, покамест белогвардейцы своих-то дожидались, из деревни наши много скотины успели угнать, сами поперешли. А мужики мост сожгли. Тут и эти объявились. Партизаны ушли в сторону Остяцка.

А палачи эти, как увидали, что деревня пуста, озверели совсем! Сперва по домам шариться стали, волочь стали то, что пооставалось.  Всё-то люди забрать не могли. Да и что впопыхах соберёшь? Так, что под руку попадало, то и хватали. Потом они деревню подпалили. А жара страшная стояла, июнь к концу подходил. Деревня богатая была, дома все из красного леса, все под тёсом были. Ребятишки орут, бабы в голос причитают. А эти изверги увидели, что народ-то весь на той стороне реки, хотели реку переехать, но мост-то партизаны сожгли. Так они стрелять давай! Мы все быстро с берега в лес утекли. Страшно!

– Баба, ты говоришь, что два боя было. А второй-то бой где был?

– Так я тебе же говорю, что партизаны в сторону Остяцка поехали. Они до Курунзаски доехали и там засаду устроили. Там вот и второй бой произошёл. Долго стреляли, но нашим тут легче не было. Места в Курунзаске глухие, а местные мужики их хорошо знали. Они потом отошли к Таре. Охотников среди партизан много было, тропы все хорошо знали, броды знали. Так и остались эти белополяки ни с чем. Некоторых мужиков с нами оставили, а остальные партизаны в Кедровый остров ушли. И Иван Савватеевич остался. Ему надо было знать, что тут ироды делать будут.

– А долго белые в Межовке пробыли?

– Да нет. Они в самой-то деревне не остались. Да и негде там было оставаться. От всей деревни только три дома осталось. Видела, какие дома-то? Столько лет простояли, а всё как новые! Да еще бань много у кого поосталось. Тогда-то бани возле дома не ставили, а возле речки. Так вот они и остались, не сгорели. Их не пожгли как-то. Около деревни белые долго лагерем стояли, неделю, наверное. Всё рыскали, вынюхивали, где партизаны. Но дорогу на Кедровый остров только партизаны знали.

– Баба, а Кедровый остров – это деревня такая была?

– Нет, это просто место так называют. Там кедры одни растут. Красивое такое. Я там была как-то раза два, когда боле стала. Тятя меня туда водил потом, показывал. Туда и правда не пройдёшь, если дороги не знаешь. А дорога всё по болоту, да по болоту.

– Баба, я слышала, что Иван Савватеевич чуть в руки белогвардейцев не попал. Расскажи, как это случилось?

– А чё тут рассказывать-то? Он часто уходил куда-то. Один всегда. Никого из мужиков с собой не брал. И тот раз также куда-то ушёл, а куда – Бог его знает. Ушёл, нету его и нету. А потом, когда уже вернулся, рассказал, что его чуть не сцапали! Ладно, говорил, что их человек пять только наехало, а то несдобровать было бы. Зашёл он один в дом, тот, что остался (там Мотька сейчас живёт), хотел поглядеть – на месте ли патроны, что прятали в погребе. Только вылезает, глядит, эти едут. Ну, он – по картошке, по картошке и к баням. В бане одной заперся, думал, может, не увидят его, пересидеть хотел. Да не повезло, заметили, черти. Разделились: двое за ним поскакали, а трое – за своими. Думали, наверное, что партизан много, нужна помощь. А Иван-то Савватеевич смикитил, что их осталось только двое, и посмеяться над ними решил. Они-то, черти нерусские, не подумали, что в бане окошко есть. Он через это окошко выскочил и бегом к речке. А возле речки задницу им показал и матом кричит, ну, типа: «Фиг вы Ваньку возьмете!» В речку прыгнул и уплыл.

– А куда потом партизаны с Кедрового острова девались?

– Да передохнули немного и стали в сторону Северного[8] перебираться. Там ещё отряды были, к ним пошли.

– А белые?

– Эти остались тут. К ним тоже ещё отряды подошли. Но и их где-то потом не стало. Не знаю точно, куда дальше они ушли.

– А как же люди, что без жилья остались?

– Да чё люди? Люди сперва боялись возвращаться домой. Думали, что эти черти нерусские опять нагрянут. А потом всё равно помаленьку начали люди домой возвращаться. Косить ведь надо было начинать, думать, где зиму зимовать. Кто в банях жить стал, у кого какие хлевки остались, – так в них. Так вот и куковали посля.

Большинство мужиков-то домой вернулись только после Гражданской. Вот только тогда строиться опять и стали. Но домов таких уже крепких не ставили, как до пожара. Строили-то на скорую руку. Шибко уже и не до красоты было. И тятя вернулся. Тоже пятистенник поставили, а до пожара-то крестовый был дом. В нём баба Марьяна жила, в этом пятистеннике, а этот дом я сама потом строила, людей нанимала.

Да недолго тятя дома-то пожил. Обедали мы сидели, сосед зашёл, попросил помочь балку положить (строился он тоже). Тятя пошёел, а оттуда его уже принесли… Сорвалась балка-то, да тяте по спине. Дня три он полежал, да и помер. Вот сиротами и поостались. Я-то боле была, а Полька маленькая совсем осталась. Вот так и жили потом. Всякого лиха без тяти-то натерпелись.

Вот тебе и рассказ про Гражданскую войну…

– Спасибо, баба Пана, тебе за рассказ.