«Бабы здесь потерянные…». Образ уголовной ссыльной в Сибири на страницах общественно-политических журналов второй половины XIX века

Образ «Сибири-каторги», сконструированный общественно-политическими журналами второй половины XIX в., довольно хорошо изучен в работах историков[1]. В существующих на сегодняшний день исследованиях проанализирована позиция журналов по отношению к уголовной ссылке и ее влиянию на развитие региона, деконструирован «образ ссыльного преступника» в журнальной прессе, выявлены метафорические модели, использовавшиеся публицистами для формирования эмоционально-оценочного отношения читателей к ссылке. При этом незначительное внимание уделяется гендерной проблематике сибирской ссылки.

Выявление образа женщины, сосланной за уголовные преступления в Сибирь, позволит дополнить смысловое содержание представлений о регионе как «стране изгнания», отраженное на страницах общественно-политических журналов второй половины XIX в. Материалы о женщинах, оказавшихся в уголовной ссылке в Сибири, содержащиеся на страницах авторитетных «толстых журналов» «Русское богатство», «Северный вестник», «Вестник Европы» послужили источниками для раскрытия темы статьи.

Среди ежегодно ссылаемых в Сибирь женщины составляли меньшинство. По данным «Памятной книжки Иркутской губ.» за 1873 г., ссыльные составляли 10,7 % от общего числа жителей губернии, причем 7,8 % приходилось на мужчин и 2,9 % – на женщин[2]. Американский исследователь сибирской ссылки Дж. Кеннан отмечал, что в 1885 г. из 15 766 ссыльных было всего 4079 женщин, при этом большинство женщин (3468) являлись добровольно отправившимися в Сибирь вместе со своими мужьями и отцами[3]. По данным, которые приводит дооктябрьский исследователь уголовной ссылки С. Дижур, «в 1867, 1868, 1869 и 1870 гг. через Тюмень проходило женщин 1/11, 1/10, 1/8 и 1/7 всего числа ссыльных. По переписи 1897 г. на 100 мужчин приходится женщин: в Приморской области 45,5, на Сахалине же и того меньше – 27, 8»[4].

Незначительный процент женского ссыльного населения, тем не менее, являлся источником негативных, разрушающих традиционные представления характеристик о женщине и ее роли в социуме. Существующее в русской культуре восприятие «женского» как созидательного, сохраняющего[5], вступает в дихотомию с журнальными образами женщин в сибирской ссылке.

Рассуждая о причинах, по которым женщина оказывалась в сибирской ссылке, современники писали так: «Большинство женщин идут в Сибирь за поджоги и за убийство детей, а оба эти преступления вызываются ревностью и обуславливают в ссыльной женщине присутствие пылких страстей»[6]. А. П. Чехов – автор знаменитого «Острова Сахалин» – на основе своих наблюдений сделал вывод о том, что женщины попадают на каторгу как «жертвы любви и семейного деспотизма»[7]. При этом «даже те из них, которые пришли за поджог или подделку денежных знаков, несут, в сущности, кару за любовь, так как были вовлекаемы в преступление своими любовниками»[8]. Известный общественный деятель и исследователь Сибири Н. М. Ядринцев подчеркивал: «Не лучший жребий выпал в Сибири и на долю русской женщины. Она вступила на эту новую землю как будто для того, чтобы сделаться еще большей страдалицей, чем была у себя в старом русском обществе»[9]. Образ женщины-страдалицы, женщины-жертвы типичен для работ публицистов второй половины XIX в.

«Бабы здесь потерянные», – эти слова одного из ссыльных преступников, приведенные в статье С. Дижура, отражают ключевую характеристику сибирских ссыльных женщин в общественном сознании. Упомянутый публицист использовал их в качестве доказательства правильности высказываний о женщинах, закрепленных в языке поселенцев. Так, популярной в ссыльной среде являлась поговорка: «Живется здесь хорошо тому, у кого жена и дочь хороши: тогда и двух коров не надо»[10].

Повсеместное развитие проституции – не только главная поведенческая характеристика уголовной женской ссылки, но также фактор, препятствующий формированию семейной жизни в среде поселенцев, разрушающий эту жизнь. «Многие начинают заниматься проституцией еще на пароходах, и почти большинство занимаются ею на острове. Мужья не только терпят, но извлекают выгоду из занятий своих жен. Зачастую муж находит другую подругу жизни, жена – другого мужа. Молодые девушки очень рано начинают жить. Родители нередко принуждают своих дочерей, а случаи совместной проституции матери и дочери также нередкое явление», – указывает автор исследования «К психике преступника»[11]. Образ женщины-товара присутствует в рассказе В. Г. Короленко «Марусина заимка»: «Каторга верховодит, – пояснил Степан. – Продают баб, как скотину, в карты на майдане проигрывают, из полы в полу сдают»[12].

Публицист «Северного вестника» А. Давыдов обращал внимание читателей на отсутствие какой-либо идеализации ссыльных женщин на Сахалине. Он отмечал, что «у каторжных взгляд на женщину очень простой: женщина есть только своего рода нужный предмет для отправления физиологических потребностей, но не подруга жизни. Преступник вообще не идеализирует женщины, и в этом тоже надо искать причину, почему многие из них считают измену жены не только извинительной, но прямо как бы нормальным явлением, лишь бы только она принадлежала им временами, когда у них является потребность. В литературе тюрьмы особенно заметно это отсутствие идеализации женщины. В песнях каторги вы встретите грусть по матери, тоску по родине, но тоски по любимой женщине, которой бы приписывались известные достоинства, – никогда»[13].

Женщина в сибирской ссылке часто являлась героиней «уголовных хроник». Один из корреспондентов «Русского богатства», А. Бычков, повествуя о «кровавом деле» – убийстве семьи «инородцев», указывал, что «организатором и руководителем его является молодая и до некоторой степени культурная женщина с темным прошлым, сосланная в Сибирь на поселение за сбыт фальшивых бумажек»[14]. Публицист приводит данные о существенном количестве подобных преступлений.

Материалы общественно-политических периодических изданий наполнены негативными характеристиками уголовных ссыльных женщин. Одна из них связана с проблемой побегов и бродяжничества в женской ссыльной среде. Некий исследователь сибирской действительности, автор статьи о бродягах, опубликованной на страницах «Северного вестника», приводил в качестве объяснения женского бродяжничества рассуждения одного из ссыльных: «Да они разве не те же люди; ведь и им пить, есть хочется. Как же им жить на Лене или за Байкалом, где и поселенец не может. – Куда же они идут? Неужели тоже в Россию? – Они больше за мужиками идут, куда тот, туда и они; вместе и по тюрьмам, и по этапам…»[15]. «Романтический» мотив оказывался ключевым и в тех нередких случаях, когда в бродяжничество за ссыльными уходили и свободные женщины.

Редкие положительные характеристики ссыльной женщины на страницах общественно-политических журналов связаны с темой верности и любви между «отбросами общества». Как известно, большинство ссыльных попадало в Сибирь, будучи в холостом положении. Однако, «деля общую участь несчастия, они соединяются попарно, и конечно, незаконным браком; но эти узы тем не менее поражают своей крепостью и постоянством… Разведенные незаконные супруги употребят все усилия, чтобы им где-нибудь встретиться на дороге… Встретившись, они опять продолжают свое путешествие на запад»[16].