Факты: о деревне, ставшей частью города.
В 1929–1930 гг. городская черта Новосибирска существенно расширилась за счет включения в городскую территорию нескольких сельских населенных пунктов, к числу которых относилась деревня Усть-Иня. Значительная часть населения Усть-Ини восприняла присоединение их деревни к городу резко негативно. Крестьяне отказывались дать согласие на расширение городской черты за счет их поселения, поэтому передел городской территории состоялся только через решение суда. Мотивы протеста крестьян Усть-Ини охарактеризованы мною в статье «Правовые и социокультурные аспекты урбанизации в восприятии пригородных крестьян» [6, с. 180–188]. Кратко эти мотивы можно определить следующим образом: население деревни не желало нести материальные убытки, связанные с изъятием для городских нужд земель, которые они обрабатывали, не хотело менять образ жизни, осваивать новые способы материального самообеспечения, ощущало страх неопределенности перспектив жизни «под городом» и беспомощность пред советскими властными структурами.
Население Усть-Ини в 1920-х гг. было разнообразным в социальном и демографическом отношениях. Однако важно отметить, что большая часть крестьян этой деревни являлась переселенцами из Черниговской, Полтавской, Курской и других перенаселенных на рубеже ХIХ и ХХ вв. губерний Российской империи. Согласно «Спискам населенных мест Сибирского края» за 1826 г., в деревне численно преобладали те, кто назвал себя «украинцами» [9, с. 458]. Именно представители этой социальной группы были особенно недовольны присоединением Усть-Ини к городу, ведь терпели крах их колонизационные установки.
Переселение украинцев в Усть-Иню можно было квалифицировать как удачное. Семьи переселенцев жили в Усть-Ине приблизительно по 30–40 лет. Согласно данным, которые они сами предоставили сельсовету в 1928 г., еще до Столыпинской аграрной реформы, начиная с первой половины 1880-х гг., в Усть-Иню переселились крестьяне пятидесяти четырех фамилий. В годы реформы Столыпина к Усть-Инскому обществу приселялись преимущественно родственники недавних мигрантов, появилось и несколько новых фамилий. И лишь 17 немногочисленных, как правило, случайно оказавшихся в Усть-Ине крестьянских семей, появилось здесь в период между 1911 и 1926 гг. [2, оп. 1, д. 24, л. 1–7].
К 1928 г. многим семьям переселенцев удалось создать «крепкие» хозяйства, преодолев трудности переселения, Первой мировой и Гражданской войн, периода хозяйственной разрухи в стране, когда на советские деревни легло тяжкое бремя продовольственного налога. Казалось бы, в середине 20-х гг. началась стабилизация жизни, но в 1929 г. русло крестьянской жизни в Усть-Ине изменилось в совершенно неожиданном для многих ее жителей направлении. В результате этого крутого поворота население деревни Усть-Ини практически не пострадало от коллективизации, но с хлебопашеством и, более того, крестьянским образом жизни, которым жители Усть-Ини дорожили (и даже считали, что «крестьянин» – это не просто обозначение рода занятий человека, или определенная социальная рамка, а «звание» [2, оп. 1, д. 34, л. 8 об.]), всё-таки пришлось покончить.
Кроме переселенцев и их потомков, в Усть-Ине, которая существовала с ХVIII в., имелась значительная доля «старожилого» населения (Масловы, Колесниковы, Белоусовы, Кунгурцевы, Бычковы, Харлопановы, Овчинниковы, Рожковы) [8]. Многие «старожилы» были солидарны с переселенцами в их протестном решении. Они тоже привыкли к крестьянскому труду и удобствам, которые давала жизнь в пригороде: близость рынка и возможность по мере необходимости использовать городскую инфраструктуру. Среди старожилов, как и среди переселенцев, имелись сельские активисты, хорошо знавшие законодательство, находившие самореализацию в работе сельсовета и не желавшие утрачивать возможностей, которые давало самоуправление.
К моменту присоединения к городу Усть-Иня практически «срослась» с Новосибирском территориально. А после того как эта деревня стала частью городской территории, Новосибирск существенно разросся в юго-восточном направлении, как бы «шагнув» через Усть-Иню. Территория бывшей деревни Усть-Ини является сегодня окраиной Октябрьского района. Октябрьский район граничит на юго-восточной стороне с Первомайским, а Первомайский с Советским районом (Академгородок). Можно сказать, что Усть-Иня существует в некотором смысле и сегодня. Среди сегодняшнего населения этой части города немало потомков тех самых переселенцев, о которых было сказано выше. На всех издавна существующих улицах бывшей Усть-Ини живут коренные обитатели этой местности, то есть некоторые семьи по сто лет не покидают свои старые дома. Тут и теперь часто звучат фамилии, которые фигурируют в делопроизводственных источниках Усть-Инского сельсовета (Вахновы, Дзюба, Дудченко, Зацарные, Колесниковы, Колоусовы, Коробовы, Кузьменко, Ломака, Миргородские, Овчаренко, Саченко, Счастливцевы, Харлапановы, Хожаевы и др.). Кроме того, былое топографическое своеобразие Усть-Ини частично сохранилось в сегодняшней новосибирской топографии. Но сохранилось и нечто большее, чем остатки былой материально-пространственной среды и бытующих до сих пор в среде местного населения названий ее элементов.
Наблюдения за современной жизнью бывшей Усть-Ини позволяют сделать вывод о присутствии особого рода локальной идентичности у местного населения. Наряду с другими идентичностями, присущими современным горожанам, этих людей отличает наличие идентичности, которую можно условно назвать «усть-инской». Наблюдения показывают наличие таковой идентичности у коренных жителей бывшей Усть-Ини, к числу которых мы относим прямых потомков крестьян, живших здесь еще в дореволюционный период и осваивавших территорию, незаселенную до них. Пожалуй, эта идентичность не является одинаково значимой для всех коренных жителей бывшей Усть-Ини, однако, как показывают полевые исследования, у многих она проявляется с очевидностью.
Выбор исследовательской стратегии.
Здесь уместно будет охарактеризовать общие задачи данного исследования и представить его методологические основания. Эта статья является результатом работы по одному из направлений исследования проблемы комплексного взаимодействия пригородной деревни Усть-Иня с городом во втором десятилетии ХХ в., интеграции деревни в городскую среду, а ее населения – в городское сообщество. Об истекшем столетие историки нередко говорят как о «веке исчезающего крестьянства» России. Эта глобальная проблема изучается учеными в ее разных аспектах, однако такая существенная причина численного сокращения крестьянства и социокультурных перемен в крестьянской среде, как «поглощение» сел и деревень быстро растущими городами, глубоко не изучена.
Межу тем, данная проблема не является сугубо крестьяноведческой. Ее изучение актуально в перспективе осмысления процессов российской урбанизации, и если смотреть на проблему еще шире, российской модернизации. Сужение хронологических и территориальных рамок данного исследования до пределов истории одной деревни за 10 лет и моя приверженность антропологическому ориентиру позволяют не только осмыслить формы, способы, траектории взаимодействия деревни Усть-Ини и города Новониколаевска – Новосибирска в чрезвычайно проблемный для отечественной истории период между Гражданской войной и «Великим переломом», но и вывести обозначенную проблему из сугубо исторической плоскости в плоскость культурной антропологии современного города.
Усть-Иня – не единственный населенный пункт, вошедший в довоенное время в городскую черту Новосибирска, Новосибирск, в свою очередь, не является единственным в России городом – «поглотителем» деревень. Эта ситуация типична для нашей страны. Поэтому постижение казусной ситуации конфликта, произошедшего в отношениях между Новосибирском и Усть-Иней в 1929 г., является в данном случае отправной точкой в изучении комплекса вопросов, связанных с восприятием города крестьянами пригородной деревни «из близкого далека» и с путями адаптации «раскрестьяненных» людей к городскому образу жизни, как на уровне материальной жизни, так и на ментальном уровне.
В более конкретном, сугубо историческом плане меня интересует социально-демографическая, экономическая и культурная подоплека обрисованного выше конфликта. В плане определения актуальности исследования данного локального во всех отношениях сюжета и демонстрации широких междисциплинарных перспектив подобных исследований представляют интерес современные проявления особой идентичности потомков крестьян, оказавшихся в городе по большей части не из личных побуждений, а по воле глобальных «внешних» обстоятельств, крестьян, ставших жителями специфичной городской окраины – бывшей деревни.
Важно понять, на какой социокультурной основе, в каких проявлениях сохраняется на сегодняшний день «усть-инская» идентичность, как она наследуется и утрачивается. Для современного российского общества сохранение и изучение подобных локальных идентичностей актуально не только потому, что такие идентичности существуют, но и потому, что их существование связано с локальной исторической памятью, которая всё-таки естественным образом противится процессам глобализации и «омассовления» ценностей.
Интересующая нас идентичность существует в современности, однако важно понять ее происхождение, проверить и уточнить рабочую гипотезу, согласно которой эта идентичность является довольно стабильной при наличии некоторых условий (выявление этих условий – одна из намеченных задач).
Локальная идентичность – это характеристика ментальности, поэтому ее отражения мы можем наблюдать в языке, на котором говорят ее носители. Услышать речь наших современников из бывшей Усть-Ини – не самая трудная задача. Методики сбора устных свидетельств и источников разносторонне разработаны специалистами по «устной истории», рекомендации которых служат опорой в нашей работе [10; 13]. Встречи с жителями интересующей нас местности, беседы с ними, фиксация этих бесед на аудионосители, расшифровка аудиозаписей и дальнейшая интерпретация рассказов и реплик наших собеседников позволяют делать выводы об особенностях выявляемой нами идентичности современных жителей бывшей Усть-Ини.
Гораздо сложнее обстоит дело с реконструкцией и анализом языка тех, кто жил в Усть-Ине до ее присоединения к городу. Конечно, эта задача не может быть в полной мере решена. Но на помощь приходит делопроизводственная документация Усть-Инского сельсовета [2]. С первого взгляда может показаться, что официальные нарративы делопроизводственных документов должны накладывать сильный отпечаток на язык этих документов. Однако их изучение приводит меня к выводу о том, что большинство секретарей сельского совета не отличалось высоким уровнем образования: тексты документов полны грамматических, стилистических, речевых и синтаксических ошибок. Малограмотность, каждодневная необходимость решать поручавшиеся сельскому совету многочисленные частные проблемы, возникающие в жизни хорошо знакомых людей, и фиксировать результаты своей работы приводили к тому, что секретарь был вынужден записывать повестки и резолюции в таких формулировках, какие звучали на заседании сельского совета и какими он сам привычно пользовался.
Заметно, что в случаях посещений сельсовета представителями волостных партийных органов с целью агитации или разъяснения некоторых политически важных вопросов язык протоколов менялся, он становился именно «протокольным»: формулировки обретали грамотность и «казенный» вид. В случаях, когда сельсовет заседал самостоятельно и эмоционально решал действительно острые и актуальные для жителей Усть-Ини проблемы (раздел продуктов разводившимися супругами, угрозы сына престарелому отцу, самовольный покос травы на чьем-то участке и т. п.), протоколы получались совсем другими. В них появлялись выражения привычные и понятные для жителей деревни, но далеко не всегда ясные для постороннего человека, который прикасается к ним через 80 лет. Именно такие неясные высказывания, выражения и слова привлекают мое внимание.
Работа со сходными формулировками из текстов делопроизводственных документов и речи собеседников из бывшей Усть-Ини позволяет мне решить поставленные задачи: выявить истоки идентичности, охарактеризовать формы ее проявлений и определить необходимые для поддержания этой идентичности условия. Однако я не склонна идеализировать ситуацию и заявлять, что подобная исследовательская стратегия приведет к открытию истины. Мне известно, что многие крестьяне украинского происхождения из Усть-Ини вообще не говорили по-русски, особенности звучания их речи теперь неизвестны. Ясно, что протоколы написаны «мужским» языком, в то время как моими собеседниками во время полевой работы чаще являются женщины, поэтому, мы не имеем возможности судить о гендерных особенностях языкового выражения идентичности. Кроме того, вполне вероятно, что в Усть-Ине говорили и говорят об одном и том же разнообразнее, нежели я это замечаю.
Принципиально важным методом данного исследования является включенное наблюдение. Усть-Иня с ее прошлым и настоящим является объектом исследовательского интереса автора данной статьи на протяжении многих лет. Интерес к Усть-Ине обусловлен простыми биографическими обстоятельствами: эта местность – малая родина автора статьи. Важно отметить то, что я на сегодняшний день не являюсь постоянным жителем этой местности, однако, отношусь к числу потомков тех самых украинских переселенцев, о которых речь шла выше, и поддерживаю личные связи с родственниками и соседями из бывшей Усть-Ини. При отсутствии данных условий важность и глубина поставленной проблемы едва ли была бы отмечена исследователем, имеющим сторонний взгляд на проблему.
Мое включенное наблюдение базируется на вполне естественной основе. Поэтому в данном исследовании «анализ себя и анализ другого перетекают друг в друга» [12, с. 17]. Приведу аналогичный пример из исследовательской практики других ученых. Широко известная специалистам книга этнолога И. В. Утехина «Очерки коммунального быта» написана после многолетнего проживания в ленинградской коммунальной квартире [11]. Данное обстоятельство дало возможность глубокого исследования Утехиным коммунального быта «изнутри», то есть на уровне мировосприятия жителей коммунальной квартиры. Имеющаяся у меня возможность слышать спонтанные, повседневные диалоги потомков усть-инских крестьян и принимать в них участие позволяет мне обнаруживать на уровне языка, который они используют, некоторые общие, объективные закономерности, обусловленные также мировосприятием этих людей и служащие моим выводам.
Частный сектор, расположенный сегодня на месте бывшей Усть-Ини, новосибирцы называет «Инюшкой». Данный топоним существовал издавна, но не являлся официальным: так называли Усть-Иню ее жители и жители соседних населенных пунктов на бытовом уровне, в устной речи. Иногда в документах «проскакивает» название «Инюшка», однако мы сталкиваемся с этим редко и на примере не самых «официальных» источников. Например, иногда в протоколах общих собраний крестьян Усть-Ини встречается название «Инюшка» в репликах, записанных секретарем за высказывавшимися селянами [2, оп. 1, д. 34, л. 6]. После расширения городской черты топоним Усть-Иня утратил актуальность, а топоним «Инюшка» оказался подходящим для обозначения и наименования бывшей деревни.
Плотность населения современной Инюшки гораздо выше, чем до присоединения Усть-Ини к городу. Безусловно, сегодня здесь живет множество людей, не имеющих никаких исторических связей с Усть-Иней. Конечно локальная идентичность современных инюшенцев «живая» и «динамичная». Это – идентичность жителей частного сектора большого сибирского города. «Усть-инской», «исторический» компонент инюшенской локальной идентичности значим, но не тождественен ей. Современная инюшенская идентичность во всей ее полноте и размытости не является объектом нашего исследования, нам интересен только ее «усть-инской» компонент: его истоки, проявления и условия существования.
Важно обозначить еще один принципиальный методологический момент. По нашему мнению, едва ли целесообразно определять обнаруженную идентичность как некую структуру. Эта идентичность изменчива и неочевидна в многообразии проявлений. Носители этой идентичности переживают ее по-разному: она может обнаруживаться в способе ориентироваться на территории Инюшки, в подходе к определению «своих» и «чужих», в привычке называть соседей и родственников определенными, но совсем не теми именами и фамилиями, которые обозначены в их документах, удостоверяющих личность, в пересказах семейных историй, основные темы которых часто оказываются одинаковыми у разных рассказчиков, и т. д.
На основе приведенных примеров проявления локальной идентичности можно было бы создать обобщенный конструкт, концептуализировав взаимосвязи между ними. Однако эти примеры не характеризуют в равной степени поведение и историческую память всех коренных жителей Инюшки. «Мощность» идентичности зависит от возраста ее носителя (у молодых эта идентичность выражена слабее), от крепости и разветвленности его социальных связей с инюшенскими соседями и родственниками, от длительности его проживания в Инюшке, от конкретного места проживания, от степени использования местной инфраструктуры (обучение в инюшенской школе, посещение местных магазинов, работа на ближайших предприятиях и пр.). Поэтому я сознательно избегаю на данном этапе исследования концептуализации «усть-инской» идентичности и ограничиваюсь лишь характеристикой замеченных мною проявлений этой идентичности. К тому же, будучи в определенной степени ее носителем, я подчас с трудом от нее абстрагируюсь.
«Свои» люди и «свое» место.
Итак, каковы же формы проявления «усть-инской» идентичности? Во-первых, это особый способ ориентироваться на территории Малой Родины и называть отдельные элементы ее топографии. Связь идентичности с ландшафтом давно замечена антропологами. К примеру, в монографии Н. Б. Вахтина, Е. В. Головко и П. Швайтцера «Русские старожилы Сибири: социальные и символические аспекты самосознания» приводится характеристика и анализ бытующих в среде русских старожилов из трех отдельно взятых северных населенных пунктов символических маркеров этничности (этнической идентичности). К числу таких маркеров относится общность территории проживания, о которой старожилы говорят с некоторыми особенностями. Авторы монографии приходят к выводу: «Важная характеристика “своих” – этот общность территории. Наши – это не только те, кто живет в поселке, но и в определенной местности, границы которой хорошо известны членам коллектива… Информанты прекрасно помнят, кто и где родился, какой семье какой участок принадлежит. Все эти точки соединяются в сознании членов коллектива во вполне определенную и четко ограниченную территорию» [1, с. 154–155]. Меня интересуют проявления не этнической, а локальной идентичности, однако наблюдения приводят меня к выводам, схожим с выводами коллег Вахтина, Головко и Швайтера.
Ориентируясь на «своей» территории, жители Инюшки также используют известные им связи между топографическими элементами, конкретными людьми, привычно жившими или до сих пор живущими в определенном месте, и историей появления этих людей на этой территории. Те, кто живет сегодня в Инюшке и общается с соседями, обычно точно знают, кого можно считать «инюшенским», то есть в некоторой степени «своим». «Свои» давно живут здесь, то есть в Инюшке, и как-то участвуют в жизни местного сообщества.
Обратимся к топографической картине Инюшки и попытаемся выявить ее наиболее устойчивые компоненты, в которых, как я полагаю, проявляется усть-инская идентичность. Начнем с истоков. Осваивая ландшафт, сообщество неизбежно дает названия его элементам. Очевидно, что старожилы Усть-Ини и переселенцы давали разные названия отдельным частям обживавшегося ими ландшафта. Если говорить о ситуации, которая сложилась к 1920-м гг., становится очевидным также и сильное расхождение в топонимах «официальных» (зафиксированных на картах и в документах) и «обыденных» (звучавших в устной речи и фиксировавшихся в письменных источниках личного происхождения). Большинство селян Усть-Ини были неграмотными, поэтому в результате ознакомления с документами Усть-Инского сельсовета складывается впечатление, что крестьяне не всегда знали официальные названия улиц деревни, не пользовались нумерацией домов, что ориентирование в привычной им среде подчинялось зрительной памяти, а какое-либо место твердо ассоциировалось с его обитателями или людьми, впервые это место освоившими.
На рубеже веков освоение ландшафта выражалось в процессе дележа «ничейной» земли и личного, персонального обживания, освоения этой «ничейной» земли. Но, во-первых, в Усть-Ине и до приезда переселенцев жили «чалдоны», то есть чужаки, а во-вторых, параллельно с украинцами и крестьянами Курской губернии здесь появились немногочисленные немцы и эстонцы – чужаки еще одной категории. Поэтому переселенцы ярко маркировали на уровне топонимов всё «чужое», то есть не принадлежавшее им самим.
Устные опросы старожилов позволяют воссоздать следующую топографическую картину Усть-Ини до ее присоединения к городу. Первые дворы усть-инских старожилов находились в «Нижней Инюшке» (так эту территорию называют современные инюшенцы) – там, где р. Иня впадает в Обь. Выше Московского тракта (современная ул. Большевистская) стали селиться, судя по воспоминаниям, переселенцы. В 1997 г. я, как краевед, беседовала с А. П. Кузьменко – инюшенским старожилом, которая сказала, что местность, заселенную до приезда переселенцев, называли «Чалдоновкой». Чувствуется, что это название дано переселенцами для обозначения «чужой» территории. Позже я слышала слово «Чалдоновка» и от других людей в обыденных разговорах. Этот микротопоним до сих пор используется, но редко. Самая большая улица в «Чалдоновке» – Инюшенская. Эта улица – ломаная, неровная. По всей видимости, ее спроектировали на месте хаотичной, неупорядоченной старой застройки. Здесь же находится десять Камышенских переулков, название которых происходит от маленькой речки Камышенки и является неизменным уже, кажется, лет сто. По всей видимости, название речке и местности близ нее дали старожилы («чалдоны»), а переселенцы только восприняли эти названия.
Немцев в Усть-Ине насчитывалось немного: по данным 1928 г., здесь проживало одно семейство Луст, одна семья по фамилии Капп, две семьи Сой, по одной семье с фамилиями Силь и Кяхр. Семьи Лустов, Каппов, Силей и Кяхров появились здесь еще в 1890-е гг., а немцы по фамилии Сой приселились в 1907 г. [2, оп. 1, д. 24, л. 3 – 3 об.]. Хронологически появление немцев совпало с приездом украинских и курских переселенцев, они участвовали в разделе никем до них не занятых земель. Поселились они компактно, по соседству, преимущественно все на одной улице, которая была названа «Немецкой». Эта улица больше не существует, она исчезла в результате перепланировки городской территории. Но об этой улице еще помнят старожилы. К примеру, Н. М. Якименко рассказал: «Запомнились уроки труда: они проходили на улице, которой сейчас нет. Была такая маленькая улочка около карьера “Борок”, Немецкая, параллельная Большевистской, шла вдоль реки. На этой улочке и находилась мастерская, где мы учились» [3, № In-06003].
К категории мест, занятых, с точки зрения численно преобладавших переселенцев с юго-запада Российской империи, «чужаками», относились, как я уже сказала, и усадьбы эстонцев – Яэрге и Униак. Яэрге появились в Усть-Ине уже в середине 1920-х гг., Униаки приехали в 90-х гг. ХIХ в. [2, оп. 1, д. 24, л. 4]. Пока мне не известно, были ли еще какие-нибудь эстонцы в Усть-Ине в более ранее время, но ясно, что эстонцев было мало. Однако для большинства жителей Усть-Ини место их расселения важно было топографически маркировать. В Инюшке до сих пор помнят, что та небольшая часть Трактовой (Большевистской) улицы, где жили эстонцы, звалась «Эстоновкой».
Антропологами Ж. Корминой и С. Штырковым, работающими с устными источниками, подмечено, что «чужих» в разговоре никогда не называют по именам, по именам называют «своих». Назвать имя – это значит, дать понять слушателю, что герой повествования – «свой» [4, с. 227]. Конечно, инюшенские эстонцы и немцы, живя в тесном контакте с русскими и украинцами, постепенно делались «своими». Но привычка выделять их речевыми средствами как чужих на топографическом уровне долго сохранялась. Мои пожилые респонденты рассказывали о Немецкой улице и об Эстоновке, но не могли назвать фамилий тех, кто жил в данных местах. Между тем, на современной ул. Лазо, пролегающей вдоль железнодорожной линии, до сих пор живет потомок Каппов – Нина Ивановна Капп, 1923 г. рождения.
Выше ул. Трактовой (Большевистской) поселились украинские переселенцы и переселенцы из Курской губернии. Судя по воспоминаниям моих самых пожилых респондентов, изначально здесь не было четких улиц. По их словам, существовали небольшие «районы»: Сосновка, Хитровка, Горянка (или Горяновка, т. е. место на пригорке). Со временем на территории этих «районов» оформились улицы: Сосновкая, Хитровская и Луговская. Появилась ул. Озерная (современная ул. Дубравы), ею заканчивалась застройка деревни.
Возможно, улицу Озерную переименовали потому, что перестало существовать озеро, давшее название улице: его могли засыпать, оно могло пересохнуть. Озеро перестало служить локальным ориентиром. По всей видимости, в конце 1920-х гг. Инюшеский бор (дубрава) доходил как раз до этой улицы, поэтому ее и стали называть «Дубравой». «Дубрава» закрепилась в представлениях жителей Усть-Ини как определенная окраина деревни («идти до самой Дубравы», «жить у Дубравы»).
Через Горяновку проходила дорога в деревню Ново-Луговую, название улицы произошло от обозначения направления этой дороги. Теперь бывшая улица Луговская носит название Выборная, но сохранил изначальное название Луговской переулок, находящийся вблизи. Места, которые осваивали украинские и русские переселенцы, получали названия по ассоциации с имевшимися здесь отличительными природными объектами, элементами инфраструктуры и, по всей видимости, первожителями. Не ясно, что значит «Хитровка» (теперь Хитровская улица). Возможно, этот топоним происходит от фамилии первопоселенцев, однако в 20-е гг. жителей с похожей на этот топоним фамилией здесь не было. Возможно, они имелись тут раньше, а может быть, это название связано с каким-то прозвищем или специфичной историей получения или самовольного захвата этой земли («хитростью»). По крайне мере, прецедент наименования улицы «в честь» нестандартной истории ее заселения в Усть-Ине был («Нахаловка»).
В начале ХХ в. (по некоторым данным, в 1913 г.) через территорию Усть-Ини прошла Алтайская железная дорога – ответвление от Великой Сибирской магистрали. На территории, попавшей в план дороги, оказались крестьянские постройки, которые предназначались под снос. Крестьяне не стали дожидаться официального разрешения на постройку новых домов и самовольно, судя по воспоминаниям М. А. Якименко, прорубили в сосновом бору, выше железнодорожной линии, новую улицу, которую стали называть в просторечии Нахаловкой.
«Нахаловка» как явление повседневной жизни Новониколаевска – Новосибирска охарактеризована мною в книге «Новый быт Сибирского Чикаго» [5, с. 97–113]. Поэтому здесь я ограничусь лишь пояснением того, что «нахаловками» традиционно называли стихийно возникавшие стараниями самовольных застройщиков районы населенных пунктов. Только в Новониколаевске еще до революции таких районов было по меньшей мере три, кроме того, по всему городу существовали улицы, где преобладали «нахаловские» строения. Усть-инская Нахаловка, судя по воспоминаниям, получила официальное название ул. Переселенческой только после включения деревни в городскую черту Новосибирска.
Заметим одну важную особенность: к началу 1920-х гг. уже не сохранялась четкая привязка проживания представителей разных этнических групп к определенным районам Усть-Ини. Прирост населения вел к созданию новых усадеб и появлению украинских дворов в Чалдоновке, так же, как и дворов «чалдонов» на территории, изначально освоенной переселенцами. К примеру, в Чалдоновке оказались дворы переселенцев Ломака и Литвиновых, в Нахаловке построили дома «чалдоны» Колесниковы и Чернышовы, на ул. Луговской появились Масловы и Колесниковы. Однако все-таки в Чалдоновке жили по-прежнему преимущественно «чалдоны», а переселенцы численно преобладали там, где поселились изначально. На улице Немецкой тоже были основаны дворы украинцев: Дечко, Иващенко, Ефименко, Есипенко, Овчаренко. Кроме того, здесь появились Хожаевы, Журавлевы, «чалдоны» Рожковы, Беловы и некоторые другие семьи. Немецкая перестала быть улицей Усть-Ини, где немецкое население составляло большинство населения.
Топографическая картина Усть-Ини, воссозданная по устным воспоминаниям старожилов, лишь частично совпадает с описанием территориального деления Усть-Ини, приведенным в протоколе одного из заседаний сельского совета Усть-Ини [2, оп. 1, д. 3, л. 74]. В 1923 г. между членами сельсовета происходило разделение территориальных участков деревни, за которые члены сельсовета отвечали в административном отношении. Эти участки не были изначально пронумерованы (нумерация появилась только в документах 1926 г.) [2, оп. 1, д. 11].
Похоже, участки определялись в своих конкретных пределах именно на собрании, проходившем в конце октября 1923 г. Об этом говорит довольно-таки неформальное обозначение границ участков. Так, получилось, что в Усть-Ине есть некая улица «Новоселовка», при том довольно большая, поскольку ее разделили на два участка: на «верхнюю сторону» и «нижнюю сторону». Только жителям Усть-Ини, которые постоянно ходили по этой местности, было понятно, что такое «верхняя» сторона. Раз улицу поделили на два участка, значит, она была большой, поэтому можно предположить, что это – ул. Переселенческая. Однако следующий участок в этом списке – Нахаловка, а мы знаем из интервью со старожилами, что «Нахаловкой» называли современную Переселенческую улицу.
«Новоселовка» – это, скорее всего, современная улица Плющиха, хотя утверждать это однозначно трудно. По крайней мере, известно, что в 1926 г. крестьяне запланировали постройку моста через реку Плющиху в Новоселовском участке [2, оп. 1, д. 11, л. 43 об.]. И сейчас существует мост через речку Плющиху, соединяющий улицу Плющиху с Переселенческой. Помимо этого, важно отметить, что, по устным свидетельствам, первые дома на Плющихе появились позже, чем на Переселенческой (в Нахаловке), поэтому относительно Нахаловки Плющиха могла считаться «Новоселовкой». Что касается Нахаловки, то, судя по составу населения, зафиксированному в похозяйственных списках Усть-Ини 1928 г., эта улица подписана как Береговая [2, оп. 1, д. 24, л. 5]. Возможно, оба эти топонима использовались параллельно. Однако указанные похозяйственные списки составлены небрежно, в них нет четкого отображения системы улиц Усть-Ини.
Четвертый участок представлен в протоколе сельсовета «улицей Старожиловкой». По всей видимости, имеется в виду то, что мои информаторы называли Чалдоновкой. В похозяйственных списках 1928 г. есть ул. Сибирская. По составу переписанного населения это – часть Старожиловки.
Пятый участок имеет совершенно невнятное топографическое описание: «От Петрова Федора до С… (далее написано неразборчиво)». Точно сказать, где жил Федор Петров, трудно. Вообще же о подобных формулировках будет отдельно сказано ниже. Они были ясны для современников, но загадочны для посторонних потомков.
Шестой участок – еще одна головоломка для исследователя: «От переезда по реке Плющихе все улицы». Какие это улицы? Мне, как человеку, хорошо знающему эту местность в ее современном топографическом решении, приблизительно понятно, какие современные улицы подразумеваются: часть Большевистской, Выборный переулок, Днепрогэсовская улица, часть ул. Выборной. Но что было на этом месте в 1923 г.? Однозначно, участок ул. Трактовой, входивший в территорию Усть-Ини, скорее всего, улица Немецкая, возможно, что-то еще.
Следующий участок – «От переезда по Луговской дороге до Славкина». В данном случае имеется в виду улица Выборная от закрытого ныне переезда и почти до Инюшенского бора, где и жил, судя по другим документам сельсовета, Семен Славкин – владелец водяной мельницы на Плющихе.
Наконец, последний участок не менее загадочен: «От второго переезда до первого все улицы». Где «первый» переезд, где «второй», что вообще считалось переездом, я затрудняюсь ответить. Мне пока не удалось выяснить, к какому именно участку относились Сосновская, Хитровская и Озерная улицы. Непонятно к какому участку отнести улицы Деповскую и Туннельную, названия которых сохранили источники, но не сохранила память старожилов. Картина, представленная в этом документе, – настоящая головоломка для исследователя. Похоже, в ней могли разобраться только сами члены сельсовета и другие жители деревни. Складывается впечатление, что в разговоре использовались одновременно разные наименования одних и тех же частей Усть-Ини.
Описанная мной топографическая картина кажется современному образованному жителю большого города совершенно непонятной и, конечно, нелогичной. Но, попадая в современную Инюшку, житель большого города, сохранивший локальную усть-инскую идентичность, переходит на язык ее обитателей столетней давности. В задачи данной части нашего проекта входит анализ топонимов и формулировок, которые использовались и используются до сих пор при ориентировании на местности Инюшки. В этом смысле лабиринт, описанный секретарем сельсовета в 1923 г. – кладезь информации. Далее мы еще вернемся к этим формулировкам.
Хотелось бы сказать и еще об одном виде топонимов в Инюшке, помимо названия улиц, участков и аморфных «районов». В Инюшке до сих пор сохранились микротопонимы (неофициальные, известные и понятные только жителям данной местности). Микротопонимы, о которых я говорю, возникли еще в период освоения территории деревни.
К числу таковых относится «Сафонова гора». Используя упомянутое выше наблюдение Ж. Корминой и С. Штыркова о типичных способах называния «своих» и «чужих», легко сделать вывод о том, сто Сафон, от имени которого происходит название горы, – это кто-то «свой» для переселенцев и, по всей видимости, значимый. Думается, что сочетание приметного элемента ландшафта и проживания в этом месте хорошо известного в деревне человека естественно привело к маркированию на уровне языка этого места как ориентира. В современном виде это – небольшая и не очень крутая горка, находящаяся на правой (нечетной) стороне улицы Выборной. Справа от горы – железнодорожная линия, слева – старый бревенчатый дом, построенный еще на рубеже веков первопоселенцем Сафоном Якименко. Соответственно, уже около столетия гора, примыкающая к дому деда Сафона, носит его имя.
Почему гора названа «Сафоновой», а не «Якименковой»? Возможно, потому, что семей первопоселенцев с фамилией Якименко в Усть-Ине было много, а Сафон был одним из старших глав семей Якименко. Да и имя было довольно редким. По крайней мере, в Усть-Ине 1920-х гг. не было другого главы семьи по имени Сафон.
В Инюшке есть и другие микротопоним подобного рода. На Переселенческой улице имеется Борискина горка – рядом с домом, хозяином которого некогда был Борис Саченко. Вероятно, существовали и еще какие-то аналогичные микротопонимы, получившие названия от имен первопоселенцев, живших в непосредственной близи к тем объектам, за которыми эти микротопонимы закрепились. Возможно, они есть и сейчас, но нам не известны. Таким образом, не только дома, но и другие, никому конкретно не принадлежавшие элементы окружавшего пространства ассоциировались у местных жителей с героями местной истории – переселенцами, главами семей.
Другая категория бытующих до сих пор микротопонимов происходит от местных фамилий. В Инюшенском бору есть Маслов лог и Якименков лог. Происхождение этих названий объяснил старожил Н. М. Якименко: «Якименков и Маслов лог в бору… Там росла хорошая земляника. Каждый ходил за ягодой в свой лог – мы в Якименков, Масловы – в Маслов» [3, № In-06003]. Эти микротопонимы служили в первую очередь не ориентированию в деревне (в данном случае в бору), а обозначению «своих» владений. Появление таких топонимов связано в первую очередь с хозяйственной деятельностью крестьян, с разделом полезных для них элементов ландшафта деревни. Надо сказать, что усть-инские крестьяне чрезвычайно трепетно относились к своему имуществу, своим землям, своим владениям и агрессивно реагировали на вторжение чужаков на «их территорию».
Происхождение названия еще одного лога в Инюшенском бору – Кузькина – установить не удалось. Местные люди забыли, кто такой был «Кузька» (или «Кузькин») и как его имя связано с бором. В документации сельсовета мне встретился еще один микротопоним – «Камышовый лог» [2, оп. 1, д. 11, л. 13 об.]. Я никогда не слышала, чтобы он использовался в современности. Возможно, не выдержали испытания временем и другие старые микротопонимы.
Итак, в Инюшке до сих пор ориентируются не только по официальным названиям улиц, но и по старинным микротопонимам. Сохраняется и такой способ ориентирования жителей Инюшки на ее территории, при котором то или иное место твердо ассоциируется у носителей идентичности с конкретным человеком, с семьей, с фамилией.
Пример вербализации такого способа ориентирования мы уже обнаружили в списке районов Усть-Ини восьмидесятилетней давности (случаи с Петровым Федором и Славкиным). Теперь приведу примеры из современных интервью с жителем Инюшки Т. К. Вахновым (собеседниками являются еще две женщины из Инюшки):
1. Т.: А напротив Саченко, деда вашего… Дед… Где в этой, са…, в этой…Ой, ой… Вот здесь на…, с этой стороны, кто там живет сейчас?
Я: Зоя, что ли, Ткаченко, или кто?
Л.: Да нет. Я не знаю, кто там сейчас живет…
Т.: Колес…, не Колесников, а этот, Ки…, ну ума-то нету, че ж…
В.: По Выборной – Масловы жили, Колесниковы жили.
Т.: По Переселенческой!
Л.: Нет, нет, по Переселенческой!
В.: А-а, по Переселенческой…
Л.: По Переселенческой, там вот сейчас, вот… Зинка-то живет. Там сейчас Шабановы живут.
Т.: Вот Шабановы-то, вот и…!
Л.: А Шабановы-то и…
В.: Колоусовы?
Т.: Колоусовы! Во! И вот в этом доме она и жила, Карабаниха, и дед. Не помню деда – ну, сколько лет мне было? [3, In-06004].
2. Т.: На правой стороне, здесь вот, когда идешь с правой стороны, не доходя до Инструментального завода, тут какие-то базы стоят. Там стояла поликлиника, двухэтажная, деревянная и ба…, а…, Дудченко жили, два или три дома стояло. И здесь территория в этом самом створе, здесь кладбище было… [3, In-06004].
Интересен и еще один пример из диалога с Е. А. Карымовой:
3. Е.: Штогора, может, знаете? Когда это, Овчаренко отца, там был брат, жил. Сейчас Надька Овчаренко, знаешь, может быть? Ну, рядом с Лубскими живет, сюда, это отцовский был брат, моего отца родной брат там жил… [3, In-06005].
Первый пример интересен тем, что рассказчик пытается объяснить место жительства тех, о ком он говорит, опираясь на известный собеседникам ориентир – дом их деда. Все понимают логику такого определения места, но не могут сразу вспомнить фамилию того, о ком идет речь, хотя всем ясно, кто это. Все радуются, когда общими усилиями удается верно соотнести конкретное место – дом, его современных жильцов и бывших обитателей.
Во втором случае для нас важно то, что Т. вставляет в свое описание местности, строящееся из разных «безличных» ориентиров (базы, поликлиника, завод), фамилию известных ему людей, жившими рядом с этими объектами. Это место твердо ассоциируется у Т. с Дудченко, иначе зачем бы ему вставлять эту фамилию в рассказ о кладбище, не имеющий к Дудченко никакого отношения.
В третьем примере упомянутые Лубские тоже никак не связаны с рассказом. Но рассказчица их хорошо знает, поэтому, чтобы объяснить, кто такой Штогарт, которого она сама едва помнит, требуется первым делом объяснить, где он жил, чьим соседом являлся. Картина прошлого обретает четкость, когда все герои повествования «расселены» рассказчиком на известном ему месте.
Нашим респондентам, прожившим здесь всю жизнь, часто неудобно ориентироваться по номерам домов, по каким-то ярким приметам и узловым точкам городской среды, типа автобусной остановки, свалки, канавы, даже школы и магазина. Только железнодорожный переезд, находящийся в центре Инюшки, довольно часто служит ориентиром в словесных описаниях местности. То же самое видно и по документам сельсовета. Приведу пример: на одном из заседаний было отведено место под свалку: «Обрыв возле двора Кузьмы Зацарного и обрыв возле двора Парасковьи Голенковой» [4, оп. 1, д. 11, л. 14]. В Усть-Ине не так много обрывов, поэтому логичнее место жительства этих людей определять как близкое к обрывам, а не наоборот. Но как быть, если у дома нет номера, если улица непонятно как называется, и вообще не факт, что дом, повисший над обрывом, относится к какой-то улице – может быть, он является самостоятельным элементом пространственной организации деревни.
Все в Усть-Ине традиционно ассоциировалось и ассоциируется с чьим-то именем, с чьим-то образом. Примечательно, что эта особенность ориентирования сразу обращает на себя внимание исследователя, поскольку установление контакта с неподготовленными к беседе респондентами требует «верного способа» самопрезентации исследователя. Когда я подошла к пожилым женщинам, сидевшим на уличной лавке у ворот, и представилась как историк, который изучает прошлое Инюшки, на меня посмотрели с недоверием. Когда я сказала, что живу на этой же улице в 34-м доме, отношение ко мне осталось неизменным. Когда же я объяснила, чьей внучкой являюсь, женщины приветливо улыбнулись и проявили готовность «рассказать все, что знают».
Нередко малознакомые люди из Инюшки начинали воспринимать меня как свою, только когда звучала наиболее «удачная» формулировка: «Живу на Выборной в старом доме, где раньше жил дед Илларион, а потом Саченко Василий». Мое отдаленное родство с Илларионом и близкое родство с Василием Саченко позволяет собеседникам идентифицировать меня как «своего», «инюшеского» человека. Такая самопрезентация не придумана лично мною. Я осознала ее «действенность», когда именно таким образом была представлена незнакомым мне людям на поминках. Похожие случаи самопрезентации стали мне известны и из бесед со старожилами. Е. А. Карымова рассказала, как однажды ей пришлось обратиться к инюшенскому целителю – старику Есипенко. Он спросил, кто она такая. И когда та ответила, что является дочерью Андрея Овчаренко с Переселенческой, целитель без дальнейших уточнений стал лечить ее сына.
Подобная связь между известным именем, конкретным местом проживания человека, который это имя носит, его родственными связями, которые тоже хорошо известны сообществу, выявлены в качестве маркеров «своего» также Ж. Корминой и С. Штырковым [4, с. 228]. Только на материалах их исследования важным маркером подобного рода стало также определение места человека в социальной иерархии во времени. Этот последний маркер был, несомненно, важен раньше, когда Усть-Иня жила замкнутым в себе деревенским миром. Объяснения типа «жена бывшего дьячка», «бывший председатель сельсовета», «его отец был пастухом» сегодня уже не очень понятны и неактуальны. Теперь знание рода занятий того или иного человека не имеет такой важности для того, чтобы квалифицировать его как «своего». Разнообразие профессий и интересов, а также включенность инюшенцев в городскую жизнь скорее размывают локальную идентичность, а не способствуют ее сохранению.
Н. Вахтин, Е. Головко и П. Швайтер подметили, что «признаком “своего” является знание территории и свободная ориентация на местности» [1, с. 161]. Также и определение меня как «своего» человека носителями усть-инской идентичности предполагает для собеседников мою осведомленность в привычных для этого сообщества ориентирах. Слушая рассказы, я должна иметь представление о том, кто и где жил раньше, кто и где живет теперь, иначе я начну терять нить разговора. К примеру, я задала Т. Вахнову вопрос: «А Зацарные где жили?». Он, не думая, ответил: «Против Якименковых» [3, In-06004]. Мой собеседник не назвал ни улицу, ни номер дома и не указал на какие-нибудь очевидные ориентиры. Предполагалось, что я точно знаю, где жили Якименковы, поскольку для Т. Вахнова очевидно, где жили Якименковы. Такой способ ориентирования привычен для людей, включенных в жизнь Инюшки.
Я говорила о том, что здесь до сих пор много жителей с одинаковыми фамилиями. Инюшенцы с одинаковыми фамилиями, безусловно, являются родственниками, пусть и дальними, однако некоторые из них считают на сегодняшний день своих дальних родственников всего лишь однофамильцами. Семьи с одинаковыми «местными» фамилиями могут жить в разных частях Инюшки, поскольку их предки – те, от кого обычно считается родство, занимали еще до присоединения Усть-Ини к городу усадьбы в разных частях деревни. Я полагаю, что уже к началу 1920-х гг., когда в семьях переселенцев выросли дети и стали массово отделяться в хозяйственном отношении от родителей, получая новые незастроенные усадьбы, для населения деревни возникла необходимость уточнения, какой «Саченко» или «Вахнов» подразумевается в разговоре. Имени не всегда было достаточно для понимания, о ком идет речь, для верности нужно было уточнить, где этот человек строит дом или уже живет.
В протоколах сельсовета 1920-х гг. появлялись такие типичные записи: «Предоставить усадебное место гражданину Халуеву Павлу рядом с Бычковым Алексеем, с северной стороны» [2, оп. 1, д. 4, л. 28]; или: «Предоставить усадебное место Лубскому Петру рядом с Бородулиным Михаилом с южной стороны» [2, оп. 1, д. 4, л. 31]. Примечательно, что ни улица, ни номер усадьбы в подобных случаях никогда не указывались. О том, на каких улицах жили эти люди, можно узнать, только ознакомившись с похозяйственными списками, которые, однако, как я уже отметила, не дают исчерпывающей информации.
Набор признаков (происхождение, личное имя и место жительства) расставляет обычно все точки над «i» и по сей день. Поэтому те, кто давно живут в Инюшке и включены в ее сообщество, обычно знают / узнают друг друга хотя бы «через кого-то еще» (как в примере № 1 из диалога с Т. Вахновым). Существует двусторонняя связь между именем и местом жительства: по месту происходит узнавание живущих в нем людей, а фамилия и ее уточнение конкретными именами, желательно деда, бабушки или родителей, позволяют понять, где именно живет тот или иной человек. Так имя, образ места и наличие хотя бы слабой «местной» исторической памяти становятся, с одной стороны, необходимыми условиями сохранения «усть-инской» идентичности. С другой стороны, именно в особенностях топографии, которая тесно связана с именами и общей локальной исторической памятью, «усть-инская» идентичность проявляется.
Для того, чтобы являться (или казаться) равным по степени включенности во внутреннюю жизнь «усть-инского» сообщества, нужно не только бегло ориентироваться в «привязках» конкретных людей к определенному месту. В этом отношении недостаточно разобраться с помощью документов Усть-Инского сельсовета или метрических книг, кто чей родственник и кто где жил. Без включенного наблюдения за жизнью и поведением современных инюшенцев можно неверно понять записи имен и фамилий в документах.
Дело в том, что секретари сельсовета записывали фамилии жителей Усть-Ини так, как привыкли их слышать и самостоятельно произносить. Приведу пример. В деревне жили крестьяне Дзюба. Для стороннего наблюдателя едва ли очевидно, что крестьяне, записанные как «Зюба» и «Дзюбин» – не только носители одной фамилии, но и родные братья.
В Инюшке до сих пор принято «переводить» распространенные здесь украинские фамилии на «русский» манер. Вероятно, после переселения такая практика закрепилась в результате контактов с уже жившими здесь русскими крестьянами. Кто «перевел» фамилии – переселенцы или «чалдоны» – неизвестно, однако некоторые потомки украинских переселенцев носят «переведенные» фамилии теперь и по документам. Другие сохранили свои изначальные фамилии, но соседи часто называют их «по-русски». Например, фамилия Хожай преобразована в фамилию Хожаевы; фамилия Бруяк – в фамилию Бруякины; Бородули превратились в Бородулиных. Фамилии Дзюба и Ломака сохранились в документах, однако для представителей семьи Дзюба, которых на улице все знают как Дзюбиных, возникло практически неразрешимое затруднение, когда я спросила, какова точная фамилия их соседей: Ломакины, или Ломака. Л. Дзюба склонилась к ответу «Ломакины», хотя этот ответ, безусловно, неверный.
Поразительная ситуация, ведь люди десятилетиями живут по соседству. Для меня самой неизвестны «правильные», то есть записанные в документах, фамилии тех, кого я шапочно знаю как Суходубовых и Дечкиных. Часто слышу, как Саченко называют Саченковыми, Якименко – Якименковыми, Кузьменко – Кузьменковыми, Овчаренко – Овчаренковыми.
Но и такая путаница в «истинных» и «ложных» фамилиях не исчерпывает характеристики сложностей понимания того, о ком в Инюшке идет речь. Для такого понимания требуется знать множество современных и «исторических» прозвищ, так называемых «уличных» фамилий. Нужно понимать, какого Саченко называли Дыней, кто такие Сидоришка, Манька Толстая, Зинка Степина, Полтавка и т. д. Сторонний наблюдатель не поймет, почему в Инюшке называют Фириным человека по фамилии Клок, которая вообще обычно не произносится, а если и допускается, то в варианте Клоков. Только носитель усть-инской идентичности верно понимает и понимает вообще, о ком в Инюшке идет речь.
Общая память в семейных рассказах о прошлом.
Еще одним важным признаком сохранения локальной идентичности в Инюшке является общность памяти о переселении. Память о переселении связана с памятью о личном происхождении и о прошлом той территории, где живут инюшенцы. Все мои респонденты, в числе которых люди разного возраста, пола и профессий, помнят хотя бы что-то о предках из Украины или из-под Курска и о деревенском прошлом Инюшки. Эта память не осознается как нечто особенно важное. Никто из моих собеседников никогда не пытался написать историю рода, историю Инюшки, специально разузнать побольше о жизни старшего поколения. Мою заинтересованность этими вопросами инюшенцы воспринимают обычно как чудачество и поначалу не хотят «терять время на глупости», но в итоге говорить на эту тему им нравится, они увлекаются, сами инициируют новые беседы.
Эта тема приятна им, ведь в подобных разговорах к ним проявляют внимание, относясь как к «своим» людям. Здесь локальная историческая память – живая. Она происходит не из книг, а только лишь из устных рассказов. Типичный набор «исторических» сведений, известных жителям Инюшки об их Малой Родине, сводится к следующему перечню: кем были мои предки и откуда приехали, где поселились, что и где находилось в Инюшке, какое было «у дедов» хозяйство, какая семья. Многие стремятся припомнить какие-нибудь уникальные случаи из жизни деревни и своей семьи. Такие истории рассказываются, чтобы как-то прославить свою Малую Родину, подчеркнуть и усилить ее значимость. Приведу пример из записи беседы с Т. К. Вахновым.
«И был случай, запомнился случай, но я сам не ходил... Перед началом войны, так, в сорок первом году это было двадц… так, 21-го. 22-го началась война, а это было… или, так… Воскресенье было, да? А или в пятницу, или в субботу вот, здесь вот, опять же по этой улице, я не знаю, как она… не знаю, какая она. По этой улице, когда сворачиваешь, едешь, сворачиваешь сюда вот налево сворачиваешь, налево сворачиваешь, и стоял дом, там жили, сейчас скажу… Э-э, работали вместе с ним… Кузьмин, Кузьменко, вот где-то похожая на это фамилия. В этом доме были какие-то верующие, прочее… И из-под пола шла кровь, из половых досок, вот на таком уровне [рукой показывает уровень] била кровь. И вот буквально все, весь город узнал, мигом! Так приезжали, я… а мы, я не знаю, родители… И весть буквально разнеслась мигом, ра-аз, и молва облетела по всему городу. Мало того, что вот, когда служить поехал, мы встречались с ребятами, ну, в армии. «А мы, – говорят,– знали, слышали об этом, что у вас в Инюшке вот происходило такое…». Приехала милиция, раз ЧП такое интересное, вскрыли пол – ничего нет! Царапали, откуда, чего – ничего нет» [3, In-06004].
Подобные рассказы появляются на том этапе, когда собеседник проникается идеей написания «истории Инюшки», начинает осознавать себя как соучастник этой истории.
Теперь обратимся к специфике устной передачи типичных сюжетов «исторических» рассказов. Одни информаторы знают точное место выхода переселенцев: «с пид Полтавы», «с Черниговщины», «деревня Чернодворики Россошинского уезда Воронежской губернии», «из Курской губернии». Другие отвечают менее конкретно, но всё же верно: «с Украины»; «известно, откуда, если хохлы…». Среди моих собеседников не было людей, которым неизвестно происхождение их инюшеских предков. Многие до сих пор называют себя «хохлами», объясняя это своим происхождением.
Одна из моих собеседниц, Е. И. Якименко, не является коренной жительницей Инюшки, она переехала сюда после замужества. Однако она точно знает и может сходу воспроизвести генеалогию своего умершего супруга (коренного жителя Инюшки) вплоть до четвертого колена. Однако первопоселенцев, прибывших в Усть-Иню в 1880–1890-х гг., мало кто помнит. Их имена еще живы в памяти, но иногда вызывают сомнения у моих собеседников. К примеру, я не могла ни у кого точно узнать имя жены своего прапрадеда Кондрата, однако на ум приходило, появлялось из недр детской памяти имя Татьяна. Мое смутное воспоминание подтвердилось данными метрической книги. Подобные нечеткие припоминания характерны для рассказов многих респондентов. Некоторым запомнились и какие-то смутные описания характера прадедов, единичные случаи из их жизни. Но моим собеседникам бывает трудно ответить, какими людьми были их предки, проще рассказать о каких-то известных им фактах.
Рассказчики обычно помнят, в каком доме жили их предки. К примеру, Н. Б. Астанина (1957 г. рождения) имеет смутное представление о своих предках Есипенко, но точно знает, в каком доме жила эта семья (дом существует до сих пор) [3, In-06006]. На уровне исторической памяти также четко прослеживается связь человека с его происхождением и местом проживания. Пожилые респонденты охотно описывают материально-пространственную среду деревни, говорят о семейных отношениях, вспоминают старших родственников и ровесников. Часто, вспоминая, рассказчик мысленно идет по деревне и говорит о людях, чьи дома попадаются ему на воображаемом пути. Память о месте задает логику таким рассказам.
Важно то, что в памяти коренных инюшенцев закрепились представления о размере усадеб в прошлом и о хозяйстве, которое вели родители. Один из моих респондентов, будучи человеком далеким от исторических размышлений и семейных рассказов, не мог вспомнить года рождения матери, имен братьев отца, прежних названий улиц и вообще считал наш разговор бессмысленным. Однако он без размышлений сообщил, что прежняя усадьба Хожаевых тянулась до железнодорожной стации Камышенской и что у семьи было четыре коня, а мать всю жизнь вспоминала своего любимца коня Серко.
Похоже, многие в Инюшке неоднократно пытались сосчитать, сколько современных усадеб находится на территории их бывших владений. Кажется, у некоторых до сих пор захватывает дух, когда они воображают свои бывшие усадьбы во всей территориальной целостности. Старшее поколение, не желавшее присоединения Усть-Ини к городу, судя по всему, считало себя обокраденным, тосковало по своим землям и неоднократно рассказывало об утерянном благополучии. В семейных историях проскальзывают упоминания о пасеках, «наделах», лошадях, пшенице и гречке, которых рассказчики сами, как правило, никогда не видели, но о которых много слышали от родителей.
О присоединении Усть-Ини к городу я не слышала ни в одном устном рассказе. Вопрос о том, когда это произошло, не ставит рассказчиков в тупик, они хорошо помнят, что было это «до войны», но ничего не могут рассказать об обстоятельствах включения Инюшки в городскую черту. При этом некоторые помнят обстоятельства переселения более чем столетней давности: ходоков, которые в незапамятные времена прибыли в Инюшку посмотреть, как тут жили чалдоны, дележ незанятых земель «от околка до околка», длинные переезды, смерть детей по дороге и т. п.
Рассказы о переселении полны героического пафоса. Они поддерживают идентичность. А драматичное для жителей Усть-Ини присоединение к городу забылось. Возможно, об этом не хотелось вспоминать, ведь это – история конфликта с более сильным соперником. И вообще, сюжет о присоединении к городу не способствует поддержанию идентичности. Куда важнее помнить о прежнем богатстве, а не о том, как «отнимали землю», которая уже срослась в сознании с семьей, ее почти героическим прошлым и стала тем, что переживается человеком как Родина.
Заключение.
Несмотря на то, что Усть-Иня вошла в городскую черту уже почти 80 лет назад и сильно изменилась в разных отношениях, можно с уверенность утверждать, что слово «инюшенский» (применительно к жителю этой части города) до сих пор во многом сохраняет свой смысл. Инюшка по сей день остается частным сектором, в значительной степени населенным «своими» людьми, что принципиально не характерно для города. Горожанину, чтобы чувствовать себя комфортно в городской среде, требуются обезличенные, упорядоченные ориентиры, расположение которых соответствует градостроительной науке [7, с. 48–50]. Фактически, будучи жителями мегаполиса, коренное население современной Инюшки, унаследовавшее от предков идентичность, которую я условно назвала «усть-инской», продолжает ощущать и выражать вербально локальные пространственно-временные связи по-крестьянски.
«Усть-инская» идентичность будет существовать, пока сохраняются элементы ее «исторической» топографии, связанной с деревенским прошлым, пока не утратятся соседские и родственные социальные связи между коренными инюшенцами, пока для потомков будут актуальными воспоминания о предках – «чалдонах» и переселенцах. Разрушение материально-пространственной среды и связей неизбежно приводит к забыванию семейных историй и утрате локальной идентичности.
Библиографический список
1. Вахтин Н. Б. Русские старожилы Сибири: социальные и символические аспекты самосознания / Н. Б. Вахтин, Е. В. Головко, П. Швайтцер. М.: Новое изд-во, 2004. 292 с.
2. Государственный архив Новосибирской области, ф. Р-1570.
3. Коллекция биографических материалов Е. И. Красильниковой. Интервью № In-06003, In-06004, In-06005, In-06006 .
4. Кормина Ж. Никто не забыт, ничто не забыто: история оккупации в устных свидетельствах / Ж. Кормина, С. Штырков // Память о войне 60 лет спустя: Россия, Германия, Европа. М.: НЛО, 2005. С. 222–240.
5. Косякова Е. И. Новый быт Сибирского Чикаго: очерки городской повседневности Новосибирска между войнами / Е. И. Косякова. Новосибирск: Изд. дом «Сиб. горница», 2006. 240 с.
6. Косякова Е. И. Правовые и социокультурные аспекты советской урбанизации в восприятии пригородных крестьян / Е. И. Косякова // Жить законом: правовое и правоведческое пространство истории. Новосибирск: НГПУ, 2003. С. 174–197.
7. Линч К. Образ города / Кевин Линч; пер. с англ. В. Л. Глазычева. М.: Стройиздат, 1982. 328 с.
Мамсик Т. С. Усть-Инская // Новосибирск: энцикл. Новосибирск: Кн. изд-во, 2003. С. 906–907.
8. Список населенных мест Сибирского края: в 2-х т. / Сиб. крайисполком, стат. отд. Новосибирск: тип. «Сов. Сибирь», 1928. Т. 1. 580 с.
9. Томпсон П. Голос прошлого: устная история / Пол Томпсон; пер. с англ. М. Л. Коробочкина [и др.]. М.: Весь мир, 2003. 368 с.
10. Утехин И. В. Очерки коммунального быта / И. В. Утехин. 2-е изд. М.: ОГИ, 2004. 277 с.
11. Утехин И. В. О смысле включенного наблюдения повседневности / И. В. Утехин // История повседневности. СПб.: Изд-во Европ. ун-та в СПб.: Алетейя, 2003. С. 7–14.
12. Щеглова Т. К. Методика сбора устных исторических источников: метод. пособие / Т. К. Щеглова. Барнаул: БГПУ, 2006. Вып. 2. 22 с.
Добавить комментарий