Карпунин Геннадий Фёдорович

БЕРЕЗОВОЙ ВЕТОЧКОЙ МАШЕТ ВОСЛЕД…» (Повороты литературной судьбы Геннадия Карпунина)

Высокий худой человек в очках шагнул с платформы в тамбур пригородной питерской электрички, бросил прощальный взгляд на гостеприимное Комарово, где ему так хорошо эти последние три недели работалось над новой книгой, и прошел в вагон. Пассажиров было мало. Только в середине салона сбилась в дружную веселую стайку группа туристов человек в семь. Рядом громоздились увесистые рюкзаки. Слышались шутки, здоровый молодой смех. Кто-то перебирал струны гитары. Потом запели. Что же за туристы без песен!

Была середина сентября, стремительно укорачивались дни, и в десятом вечера казалось, что наступила ночь. Человек в очках вытянул длинные ноги и прикрыл глаза. Под ровный стук колес, гитарный перебор и нестройное пение он задремал. И вдруг сквозь дрему услышал что-то до боли знакомое и родное…

 

Росу голубую склевала синица

Над Южным болотом дымится рассвет.

Уходим, уходим, и снова Синильга

Березовой веточкой машет вослед…

 

Человек в очках встрепенулся: не почудилось ли со сна? Нет, пели именно ее.

 

Куда ж мы уходим, и что же нас гонит?

Какая по свету ведет нас судьба?

Мы встретимся завтра в пустынном вагоне,

И ты улыбнешься: привет старина!..

 

Ребята пели немного не так, как ему хотелось бы, как он это понимал, но все равно хорошо: ладно, искренне, душевно. Так поют, когда песня действительно проникает в сердце.

 

А помнишь, как вместе с тобою мы жили,

И слали проклятья бродячей судьбе?

Мы станем иными, мы станем чужими,

Изменим друг другу и сами себе.

 

Он опять прикрыл глаза и увидел цепочку парней в энцефалитках на «тропе Кулика», держащих после очередного похода к Метеориту курс на Большую землю. За спинами долго еще, словно не в силах расстаться, будет маячить Синильга. Комок подкатил к горлу. Человек в очках с трудом проглотил его и стал подпевать туристам:

 

Ребята, ребята, мы будем бессильны

Вернуть удивительный этот рассвет,

Ведь только однажды, однажды Синильга

Березовой веточкой машет вослед.

 

Когда песня закончилась, высокий пассажир в очках порывисто поднялся, подошел к туристам и, волнуясь, спросил:

— Ребята, а чья это песня — вы знаете?

— Как — чья? — удивленно воззрился на странного дяденьку юный длинноволосый гитарист. — Туристская. — Подумал секунду и добавил: — Народная, значит.

— А, между прочим, у нее есть автор.

— Да ну? И кто же он? — заинтересовались туристы.

Человек в очках засмущался и, помявшись, сказал:

— Я автор и есть. И сочинил ее, когда был молодым, как вы.

Туристы замолчали, недоверчиво разглядывая незнакомца. Совсем непохож этот долговязый пожилой очкарик ни на поэта, ни на барда тем более. Скорее на ученого сухаря или зануду-преподавателя. А сейчас вот где-то «принял на грудь», расслабился, и понесло…

От дяденьки и впрямь попахивало спиртным. Он действительно, прощаясь с друзьями, сегодня «принял».

По туристам пробежал смешливый шепоток — вот, мол, дает мужик! — и они снова устремили взоры свои к гитаристу, который начинал наигрывать новую мелодию, и уже не обращали на человека в очках никакого внимания. Тот еще потоптался возле них и вернулся на прежнее место.

Они ему не поверили. А доказать было нечем. Человек в очках огорченно кашлянул, а потом подумал: да нужно ли разубеждать? Верят, не верят… Какая разница! Главное, что песня жива…

 

Странным тем пассажиром был, все-таки, не заплесневелый ученый хмырь, или гроза нерадивых студентов, а известный сибирский поэт и писатель, исследователь и переводчик древнерусских литературных памятников, а еще — главный редактор журнала «Сибирские огни» Геннадий Федорович Карпунин.

Позже он с удовольствием вспоминал и этот сентябрьский вечер начала 1990-х годов, когда покидал уютное Комарово, где жил в Доме творчества писателей, и молодых людей в электричке, не поверивших, что он — автор широко известной в туристских (и не только туристских) кругах песни «Синильга», которая для многих и многих романтиков 60 — 70-х годов прошлого столетия стала и гимном, и своеобразным поэтическим паролем, и символом.

А ведь Геннадий Карпунин вовсе не обманывал молодых людей. Он и в самом деле сочинил когда-то эту песню. Хотя засомневаться на месте тех туристов могли даже те, кто достаточно хорошо знал творчество зрелого Карпунина, так не вязавшееся с романтической устремленностью текста «Синильги».

 

Впрочем, судьба Геннадия Карпунина вообще отмечена рядом неожиданных поворотов. Так, начало его жизненного пути никак не предвещало в будущем яркого литературного продолжения.

Родился Геннадий Карпунин 22 марта 1939 года в Маслянинском районе Новосибирской области. Отец работал тракторным механиком, мать в многодетной семье занималась домашним хозяйством. Через год семья переехала на станцию Ояш, что на Транссибирской магистрали. Там прошло детство, там Геннадий окончил школу. А дальше был Томск, радиотехнический факультет политехнического института. Через пять лет, уже дипломированным специалистом Карпунин приехал в Новосибирск. Трудился сначала радиоинженером, потом инженером патентной службы. Заработал, между прочим, два авторских свидетельства на изобретения и имел в этой области неплохие перспективы. Но… поэтический бес уже попутал молодого технаря и все настырнее толкал его под инженерное ребро…

Первые стихотворения Геннадия Карпунина опубликовала томская газета «Молодой ленинец» в 1962 году. В Новосибирске он некоторое время ходил в литобъединение Ильи Фонякова при областной молодежной газете. А в 1966 году Западно-Сибирское книжное издательство выпустило первый сборник стихов Геннадия Карпунина «Благодарю за эту встречу». (Всего же их у него вышло четыре, причем, последние три назывались одинаково скупо и строго — «Стихотворения»). Но переломным для Карпунина стал 1969 год. Его приглашают на Пятое всесоюзное совещание молодых литераторов. И в этом же году принимают в Союз писателей. Он окончательно становится на профессиональные литературные рельсы.

Его заметила критика, в том числе и столичная, о нем заговорили и отзывались как о поэте, безусловно, талантливом и подающем большие надежды. Критики не ошиблись: давно уже не осталось никаких сомнений в том, что Г. Карпунин пришел в литературу незаурядного дарования поэтом и в русской поэзии занял свое достойное место.

Если попытаться очень кратко определить суть поэзии Г. Карпунина, то ее можно назвать поэзией будней.

Впрочем, у Ст. Куняева существует на сей счет и более образная, хотя, в принципе, близкая по смыслу формулировка — это «страстное созерцание жизни», вследствие которого «стихи Карпунина есть как бы естественное, безо всяких усилий преодоление прозы жизни, ее перетекание в поэзию».^[1]И подтверждение тому будем находить мы едва ли не в каждом стихотворении Геннадия Карпунина.

Чем же привлекают стихи Геннадия Карпунина? Прежде всего, наверное, поэтизацией каждому близкой обыденной жизни. Приметы и детали быта — главным образом поселково-деревенского — выписаны у Геннадия Карпунина чуть ли не с документальной точностью, но картины при этом получаются у него удивительно выпуклыми и зримыми:

 

Утро надвинулось летнего дня,

И замерцали колосья,

И, загудев, полетела бадья,

В темную вечность колодца…

Звон колокольцев.

Мычанье коров.

Дюди. Колодец. Телега.

Мир поднимается,

бодр и здоров,

Крепок и весел с ночлега…

 

Подкупает и жизнелюбивое мироощущение поэта. Но оно далеко от бодряческого оптимизма и восходит скорей к логике живущего не одним днем крестьянина: помирать собрался — а рожь сей! К логике, на которой по существу извечность человеческого бытия и держится:

 

…Быть может, завтра полетишь

К чертям со всеми потрохами.

А люди заняты, глядишь,

И музыкою, и стихами…

А для чего, зачем?

Бог весть!

Но так всегда:

Сегодня, завтра.

Пожалуй, в этом-то

и есть она,

Единственная правда.

 

Есть у этой правды-логики и свой выразитель, для которого у Геннадий Карпунина находится вполне согласное с его мажорным мироощущением определение — «какой хороший человек». Он, этот «хороший человек», — русский провинциал и крестьянин по существу и корням своим, работящий, умелый и красивый в насущных житейских делах — и стал сквозным героем стихов Карпунина. Ну а лейтмотивом их — «песенка о том, как мы живем на свете».

Близкая и понятная песенка эта была у Карпунина пусть и проста, но не примитивна; жизнь, при всей достоверности и узнаваемости, в его стихах не отражалась зеркально, а поэтически отображалась, хотя поэт и не прибегал к изощренной образности, сложной метафоричности, хитроумным способам стихосложения и прочим художественным спецэффектам. Отображалась, подводя читателей, несмотря на сквозившую в карпунинских стихах мягкую ироничность, к очень серьезным подчас выводам. О единстве мироздания, например, где «и древний мох», и «ящерица юркая, и жук, и даже камень…» — «то все моя бессчетная родня». С позиции равнозначности каждой частички мироздания поэт Карпунин и осмысливал мир. Возможно, оттого грань между чем-то конкретно зримым и беспредельно космическим в некоторых его стихах почти неуловима, и лирическому герою иной раз даже кажется, что достаточно «лишь шаг шагнуть из сенок», чтобы его «подхватило теченье Млечного Пути».

Была в поэтическом мироздании Геннадия Карпунина еще одна важная проекция — мир истоков, вскормивший поэта чистыми своими родниками, заложивший крепкие духовные основы и выведший на жизненную и поэтическую орбиты. И в какие бы дали и выси ни уносился потом человек, он не в силах одолеть тяготенья родной земли, о чем напоминает Карпунин в стихотворении «Старт космического корабля» («чем больше вперед уношусь в серебристой ракете, тем сильнее обратно влечет к голубой и зеленой планете»).

Впрочем, это уже несколько иная тема в поэзии Геннадия Карпунина, своим возникновением обязанная самой, пожалуй, романтической странице в биографии поэта.

Жизнь нашего общества в середине 1960-х годов, когда Геннадий Карпунин входил в литературу, ознаменовалась тремя мощными всплесками: космическим, романтическим и поэтическим. Космические корабли вышли на просторы вселенной, толпы романтически настроенных молодых людей устремились в земли неизведанные, а мощная поэтическая волна захлестнула площади, стадионы, залы. Все это никак не могло миновать тогдашнего выпускника Томского политеха Геннадия Карпунина. Светлая тоска по межзвездным просторам, тяга к сочинительству и трудным романтическим дорогам привели начинающего поэта во второй половине 1960-х годов на «тропу Кулика», которая шла к месту падения легендарного Тунгусского метеорита. Несколько тунгусских экспедиций, участником которых был Карпунин, оказались для него не напрасными. Там, на «тропе Кулика» родился у него цикл романтических стихов и среди них «Синильга».

Да они, наверное, и не могли не родиться в особой атмосфере тех удивительных путешествий. По признанию участников экспедиций, шутливо именовавших себя «космодранцами», уже в первых походах «был подмечен странный космофизический феномен: как только человек попадал в район Тунгусского метеорита, он начинал писать стихи и сносно играть на гитаре». Объясняли они это таинственным влиянием места падения Метеорита. «Откуда взялись эти стихи? Мы не знаем, — говорили они, — может быть, они жили здесь, в лесу, всегда, и, услышав голоса, выходили на тропу, как маленькие дети садились нам на плечи и что-то горячо шептали на ухо. А может быть, стихи составляли содержимое контейнеров звездолета, погибшего над тунгусской тайгой, и тонкой кристаллической пылью распространялись на просторах Евразии».

Кто и почему «нашептывает» поэту то, что затем превращается в стихи, — вопрос всегда открытый. Но, возможно, «космодранцы» и правы, и Геннадию. Карпунину действительно встретился однажды в рассветной эвенкийской тайге чудный и добрый поэтический эльф, «нашептавший» ему несколько романтических стихов, среди которых особенно запомнилось и полюбилось, стало песней и пошло в народ стихотворение под названием «Синильга» (то ли это гора в окрестностях эвенкийской речки Чамбы, то ли тунгусская красавица?).

Чем же так взяла и продолжает брать за душу новые поколения, кроме романтического флера полувековой давности (ныне уже архаичного) та быстро потерявшая автора, но уже много лет передающаяся из уст в уста песня? Да тем же, наверное, чем берет и вся поэзия Карпунина — тем, если воспользоваться его же собственными строчками, «что стих мой был живой, что было жизни в нем свеченье». А это ведь, пожалуй, главное…

 

Период активного стихотворчества был у Геннадия Карпунина непродолжительным: от первой его поэтической книжки (1966) до последнего сборника новых стихов, вышедшего в 1973 году (томик «Избранного» в «Библиотеке сибирской поэзии», появившийся пятнадцатью годами позже, состоял практически полностью весь из написанного до 1970-х) прошло всего восемь лет.

Впоследствии это обстоятельство многих удивляло: только-только набрал хорошую высоту, весомо заявил о себе и — замолк. С чего бы вдруг? На возраст — а был в эти поры Геннадий Карпунин чуть старше Иисуса и немного младше Пушкина — списывать вроде бы рановато. Грешить на то, что выработал свой поэтический ресурс? И это, находясь в самом зените?...

Поскольку сам Карпунин свой отход от активного стихотворчества никак не комментировал, о причинах можно было только догадываться. Правда, сегодня, когда широкую известность получили его работы по «Слову о полку Игореве», строить такие догадки значительно легче.

Можно с большой долей уверенности предположить, что именно оно, бессмертное и бесконечно загадочное, как египетский сфинкс, «Слово» стало для поэта Карпунина тем самым камнем преткновения, не попытавшись разгадать тайну которого, он не мог бы двигаться дальше по литературной стезе. А процесс разгадки, как оказалось, занял всю оставшуюся жизнь.

Но это вовсе не говорит о том, что, забросив всё и вся, занимался он одним только «Словом». Довольно плодотворно работал Геннадий Карпунин все эти годы в разных литературных жанрах: писал литературоведческие статьи, эссе, рецензии, переводил прозу и поэзию с монгольского, венгерского, немецкого и польского языков, с языков народов СССР, сочинял юмористические рассказы и пародии, а в 1975 году порадовал юных читателей доброй, лиричной, веселой и увлекательной сказочной повестью «Луговая суббота, или Вероятные и невероятные приключения Васи Морковкина».

И все-таки, начиная с середины 1970-х годов, на первом плане оставалось у Карпунина «Слово о полку Игореве».

Как же так случилось, что «Слово» заслонило и вытеснило на периферию творческой жизни у Карпунина все остальное? Как он вообще пришел в «Слову»?

Интерес к нему возник не на пустом месте. К русской истории Геннадий Карпунин испытывал давний и устойчивый интерес. Отчетливо обнаружился он уже в его первых поэтических сборниках, где наряду со стихами современной тематики есть и такие, в которых автор обращается к историческим фигурам: Ивана Калиты, например, или Дмитрия Донского. Ну а началась многолетняя исследовательская эпопея знаменитого памятника древнерусской литературы, на первый взгляд, случайно.

Однажды Геннадий Карпунин решил из любопытства прочитать «Слово о полку Игореве» и сразу же столкнулся с немалыми трудностями. «Слово», как известно, практически невозможно читать без комментариев к нему. Но, начав вникать в них, Карпунин увидел, что крупнейшие специалисты совершенно по-разному толкуют одни и те же места, ставя тем самым рядового читателя в тупик. Раздосадованный этим обстоятельством, Карпунин (пока еще «рядовой читатель», дилетант) решил сам разобраться, где же истина. И взялся самостоятельно перепроверять разноречивые объяснения с самых разных точек зрения: филологической, литературоведческой, исторической, попутно изучая всю доступную литературу о «Слове о полку Игореве».

Это разбирательство захватило Геннадия Карпунина с головой. Сначала оно породило собственные размышления «по поводу», потом, обрастая, как снежный ком, новыми соображениями и догадками, стало постепенно оформляться сначала в эссе и статьи (первыми с ними познакомились читатели «Сибирских огней»), потом в книги — «Жемчуг «Слова» и «По мыслену древу», выпущенные в 1988 и 1990 годах Новосибирским книжным издательством.

Исследование Геннадия Карпунина не претендовало на роль фундаментального научного или, на худой конец, научно-популярного труда. Его автор в своих наблюдениях над «Словом» подходил скорее как литератор-практик, пытающийся художественно осмыслить древнерусский памятник и передать читателям свои собственные впечатления и ощущения как от него самого, так и от той литературы, к которой приходилось обращаться за разъяснениями.

Работая над «Словом», Карпунин дотошно и скрупулезно вникал в каждую его строку, словосочетание, в каждую частицу, союз или предлог. Вместе с тем он не сводил все лишь к проблеме текстологической. Полагал, что не менее важной была историко-политическая проблема «Слова».

Князя Игоря, чей поход символизировал всю историю Руси, Геннадий Карпунин видел героем, уходящим в будущее, а сам этот образ — тем зерном, из которого прорастет в дальнейшем фигура Дмитрия Донского в «Задонщине». От Донского, по мысли Карпунина, рост продолжится к протопопу Аввакуму, а через него — в русскую литературу последующих поколений.

В грядущее уходит и патриотический пафос «Слова». Геннадий Карпунин обращает читательское внимание на то, что особая непреходящая ценность и современность «Слова» в том как раз и состоит, что, пронизанное освободительной идеей, оно питает патриотическим духом, чувством великой любви к русской земле всё новые, в том числе и нынешние поколения.

Необходимо отметить вот еще какую примечательную особенность карпунинских работ по «Слову». Несмотря на то, что сама поэма занимает в них центральное место, разговор не ограничивается одним только этим произведением. Предметом размышлений Геннадия Карпунина становится «слово вообще, слово как «мысленное древо», корни которого уходят в глубины прошлого, а ствол и ветви, пронзая настоящее, устремляются в будущее»^[2].

Но вот с каким удивительным феноменом пришлось столкнуться Карпунину: чем больше и упорнее занимаешься «Словом», тем дальше отодвигается его горизонт. По отношению к самому себе Геннадий Карпунин так объяснял этот феномен:

«…Всякий раз, когда картина «Слова» казалась мне законченной и оставалась лишь какая-то частность, которая не поддавалась ясному чтению, оказывалось, что эта самая частность все и решает. В свое время физика уперлась в парадокс постоянства скорости света, и это потребовало перехода к теории относительности. Нечто похожее происходило и у меня. Одно какое-нибудь слово в поэме вдруг переворачивало сложившуюся картину, и все приходилось начинать заново, — но, разумеется, не с «нуля», как я начинал когда-то, а с достигнутого мною самим уровня: я как бы поднимался на следующую ступеньку, откуда открывалась панорама более широкая, нежели та, которую удалось охватить ранее»^[3].

Но надо было еще суметь разглядеть эту каверзную частность, способную перевернуть «сложившуюся картину». Что ж, даром таким Геннадий Карпунин обладал сполна. Его зоркое поэтическое око подмечало многое, что ускользало подчас от академической науки. В чем и было у него перед ней серьезное преимущество.

Поэтическая натура сказалась, впрочем, не только в этом. Не удовлетворяясь одним лишь исследованием «Слова», Геннадий Карпунин взялся за его стихотворное переложение, или, по его определению, — прочтение. Поэтический перевод Карпуниным «Слова о полку Игореве» Ст. Куняев назвал «одним из лучших, существующих в истории нашей культуры»^[4]. Академик Лихачев находил поэтическое переложение Геннадия Карпунина, как и вообще его толкование «Слова», спорным, но, тем не менее, к работе исследователя из Сибири относился с большим вниманием и благожелательностью.

Отношение разных ученых к изысканиям Геннадия Карпунина неоднозначно, однако его несомненный вклад в «словистику» (науку о «Слове о полку Игореве») общепризнан. Об этом говорит хотя бы тот красноречивый факт, что фундаментальная пятитомная «Энциклопедия «Слова о полку Игореве» (РАН, Институт русской литературы (Пушкинский дом), С-Петербург, 1995) посвятила Карпунину обширную статью, в которой отмечается, что работы его отличаются нетрадиционным и оригинальным взглядом на проблему, полемичностью и… поэтичностью. Любопытно, что в различных статьях этой же энциклопедии на работы Геннадия Карпунина ссылаются по разным поводам около сорока раз (такой степени цитируемости мог бы позавидовать любой ученый). Большой статьи-персоналии удостоился Карпунин и в кратком энциклопедическом словаре М.Г. Булахова «Слово о полку Игореве» в литературе, искусстве, науке» (Минск, изд-во «Университетское», 1989), где также признается его большой вклад в изучение «Слова».

До последних дней своих не расставался с мыслями о «Слове» Геннадий Карпунин. После его кончины осталась рукопись с изложением новых изысканий и гипотез в бесконечном пространстве «Слова». Даст Бог — читатель еще познакомится когда-нибудь с ними.

Но, при всей привязанности к «Слову», — это не единственный памятник древнерусской словесности, привлекший внимание Карпунина. В 1995 году «Сибирские огни» опубликовали Велесову Книгу — произведение еще более древнее и таинственное, подлинность которого, между прочим, официальная наука признавать не хочет. Для Карпунина-переводчика последнее обстоятельство принципиального значения не имело. Куда важнее для него было то, что в Велесовой Книге он почувствовал произведение незаурядное, в котором выразился дух раннего славянства. Привлекло поэта еще и то, что все тексты Велесовой Книги пронизаны идеей единения Русской земли, сплочения ее в единое государство, что было очень созвучно самому Геннадию Федоровичу — гражданину и патриоту.

Перевод Велесовой Книги был, по всей видимости, лишь начальным этапом будущей большой работы по изучению и осмыслению этого памятника. О чем косвенно свидетельствует последний законченный труд Геннадия Карпунина — книга о славянских верованиях «Красный венец», написанная в соавторстве с Ольгой Мухиной». (В сокращенном виде она была опубликована в 1998 году в журнале «Сибирские огни»).

«Красный венец» был задуман как комментарий к текстам Велесовой Книги, откуда, кстати, и взялось название. Постепенно комментарий превратился в самостоятельный цикл статей, точнее коротких эссе о славянских верованиях, где своеобразно реконструировалась, воссоздавалась славянская мифология. Эссе эти были основаны на фольклорных и этнографических источниках, на разного рода научных изысканиях, а также на текстах Велесовой Книги. Написанная легко, свободно, доступно и поэтично, книга «Красный венец» обращена к самому широкому кругу читателей, интересующихся народной культурой.

Хотелось бы напомнить еще об одной важной и заметной грани творческой судьбы Геннадия Карпунина — о его редакционно-издательской деятельности, которой он отдал более четверти века.

В 1971 году Геннадий Карпунин был принят на работу в журнал «Сибирские огни» и до последних лет жизни не расставался с ним, пройдя все ступеньки служебной лестницы: от редактора отдела прозы до главного редактора. Более десятка лет возглавлял он коллектив редакции. Время и бремя ему достались очень трудные. Приходилось тратить неимоверные силы в борьбе за выживание родного журнала. И то, что «Сибирские огни» в хаосе минувшего десятилетия не погибли и продолжают существовать, немалая заслуга и их бывшего главного редактора Геннадия Карпунина.

Много и плодотворно работал Геннадий Карпунин и как издатель: готовил к печати рукописи других авторов, составлял коллективные сборники, среди которых были в своем роде и совершенно уникальные.

Я имею в виду прежде всего книгу «Синильга». Составляя и готовя ее к публикации, Геннадий Карпунин вложил не только уйму сил, но и часть своей души. Что, впрочем, вполне естественно. Работая над «антологией меторитной поэзии», куда вошли стихи и песни участников Тунгусских экспедиций, Карпунин словно бы возвращался в романтические места своей юности.

В песне «Синильга» есть строки:

 

Мы станем иными, мы станем чужими,

Изменим друг другу и сами себе…

 

Они — как бы нерадостное предощущение другой, повседневной и обыденной жизни, чаще всего жестоко перемалывающей романтические иллюзии. Но некоторые из тех, кому Геннадий Карпунин посвятил эти строки (товарищи по тунгусским экспедициям) с ним не соглашались, что и отражено в стихотворении ветерана «тропы Кулика» Виктора Черникова:

 

Мы стали иными, да разве мы стали чужими?

Остались верны мы одной путеводной звезде.

 

Путеводной звезде романтики.

Отчасти Виктор Черников оказался прав. Стал «иным» но оставался верным «путеводной звезде» до конца жизни, может быть, сам того не подозревая, и автор «Синильги». Да, выбранное им магистральное поэтическое направление было, в итоге, иным, чем то, на котором когда-то сделал первые шаги. И жизнь складывалась так, что в ней писателю, редактору, общественному деятелю Геннадию Карпунину долгое время места «метеоритной» романтике вроде бы совсем не оставалось. Но все же огонек «путеводной звезды» не потухал, не исчезал. За плотной житейской облачностью ждал своего часа.

И вот в середине 1990-х годов он вдруг снова вспыхнул — Геннадий Карпунин опять вернулся к теме Тунгусского меторита, написав большой цикл стихотворений «Меторитный лес», явившийся настоящим украшением составляемого им сборника «Синильга». Ну а сама книга стала своего рода проталиной в тот светлый, чистый и высокий мир, которым всегда дорожил Геннадий Карпунин.

Есть в этой книге принадлежащее перу Карпунина ностальгическое «Воспоминание о Синильге»:

 

Уже зарастают следы катастрофы.

На просеке старой цветет Иван-чай.

Синильга, Синильга… Забытые строфы

Однажды на память придут невзначай…

 

Синильга как первая юношеская любовь опять напомнила о себе.

Летом 1997 года, благодаря друзьям-«космодранцам», Геннадий Карпунин совершил свой последний поход к Тунгусскому метеориту. Красавица-Синильга, как и в далекой молодости, махала ему вослед «березовой веточкой». Теперь уже прощаясь навсегда…

Через год, 23 декабря 1998-го, Геннадия Федоровича Карпунина не стало. В наследство нам остались яркие талантливые стихи, оригинальные литературоведческие исследования, интересная проза. А еще — песня, которая не для одного поколения романтиков будет по-прежнему задушевным другом.

 

А. Горшенин

 

Дополнительно рекомендуем прочесть

Книги Г. Карпунина:

Избранное. («Библиотека сибирской поэзии»). — Новосибирск, 1988.

По мысленному древу. Перечитывая «Слово о полку Игореве». — Новосибирск, 1989.

О Г. Карпунине:

Горшенин А. «Последний герой» «Сибирских огней». // «Сиб. огни», 2009, №3.