Самохин Николай Яковлевич

«Светлейшему Очернителю…»

Самохин Николай Яковлевич (1934-1989)

писатель.
 

Печатается по книге:

«Созидатели»: очерки о людях, вписавших свое имя в историю Новосибирска. Т. I. С. 375-383.

Составитель Н. А. Александров; Редактор Е. А. Городецкий.

Новосибирск: Клуб меценатов, 2003. – Т.1. - 512 с.; Т.2. - 496 с.

Большой дружеской компанией мы сидели в очередной раз в мастерской художника Николая Грицюка на первом этаже стандартного кирпичного дома на Советской улице, когда в окно, выходившее во двор, энергично постучали. «Кто там?» – приоткрыл форточку хозяин. «Очернитель!» – послышалось в ответ. Николай Демьянович, добродушно ворча, пошел открывать входную дверь, и вскоре его тезка, Николай Самохин, в сопровождении молодой жены Татьяны, присоединился к застолью и включился в общий разговор.

«Очернитель» – такое за ним утвердилось кодовое прозвище. Не без гордости свидетельствую, что первым пустил его в ход я. Чему служит косвенным подтверждением кличка «лакировщик», которой Николай ответно наградил меня. «Лакировщик?» – спрашивал он меня по телефону, едва я успевал поднять трубку. – Все воспеваешь?» «Как дела? – в свою очередь осведомлялся я. – Все очерняешь?» «Все очерняю, – со вздохом отзывался Николай. – Вот еще поочерняю немного и поеду в издательство, там гонорар заплатить обещали…». Объяснялись прозвища просто: Самохин был известен как сатирик и юморист, я же ходил в лириках. Сатирику полагается, естественно, высмеивать и обличать, лирику – умиляться и воспевать.

«Очернитель», «лакировщик» – самые словечки эти, возможно, мало что скажут новым поколениям. Однако в те годы в бесхитростной лексике приятельского поддразнивания отчетливо угадывались отзвуки нешуточной идеологической борьбы. Директивы, исходившие сверху, постоянно менялись. То вдруг звучало: «Нам Гоголи и Щедрины нужны для борьбы с нашими недостатками! А лакировка действительности нам ни к чему!». То «руководящие и направляющие» инстанции спохватывались: «Не дадим очернять нашу действительность, не позволим мазать дегтем самое светлое и дорогое!» В итоге Николая Самохина стали иногда звать не только «очернителем», но и «дегтемазом». Один раз я даже купил в Томске на колхозном базаре бутыль колесного дегтя и с торжеством вручил Николаю как необходимое «орудие производства».

Никаким «очернителем», а тем более «дегтемазом» Николай Самохин на деле, конечно же, не был. Просто он обладал, как выразился один новосибирский писатель, «абсолютным чувством смешного» – как бывает у других абсолютный слух. И вместе с тем был наделен «внутренними часами», позволявшими ему безошибочно чувствовать время. Кажется, оба эти определения, нигде письменно не зафиксированные, принадлежат Анатолию Никулькову, умевшему иногда «выдать» лаконичную и емкую формулу.

А еще Николай был наделен врожденным артистизмом. Не случайно, видимо, его приобщение к творчеству началось в студенческом театре миниатюр Новосибирского института инженеров водного транспорта, где будущий писатель учился на гидротехническом факультете. И смолоду, и в зрелые годы он великолепно читал свои рассказы с эстрады. Причем, как правило, наизусть, что для прозаиков крайняя редкость. Он и выглядел на сцене импозантно – всегда подтянутый, худощавый, стройный, хоть и невысокий ростом. Одевался без малейшего пижонства, но всегда со вкусом: знал в этом толк. Был общителен без развязности, умел не теряться в любой компании. Думается, здесь можно было бы говорить не только об артистизме, но и о внутренней интеллигентности, той самой, которая, по утверждению многих, вырабатывается из поколения в поколение.

Откуда же он взялся, Николай Самохин, откуда появился в писательских рядах?

В 1966 и 1973 годах в Новосибирске вышли две книги под одинаковым названием: «Писатели о себе». В первой из них Самохина не было: «в писателях» он к тому времени еще не утвердился. А во второй был уже представлен достойно: портретом, краткой биографической справкой и собственной заметкой в свободном жанре. И если другие участники сборника, не исключая и автора этих строк, весьма серьезно, как бы даже несколько приосанившись, излагали свои взгляды на жизнь и литературу, Николай Самохин рассказал прелестную новеллу о том, как мальчишки играли в войну на его родной улице в городе Новокузнецке, тогдашнем Сталинске, а еще точнее – на окраине бывшего старого Кузнецка, помнившего еще ссыльного Достоевского, а потом влившегося на правах района в новый социалистический город. Не откажу себе в удовольствии привести здесь небольшой отрывок:

Мне было лет восемь-девять. В один прекрасный день на нашей заводской улочке Аульской готовилось очередное сражение между красными и синими. По этому случаю происходила раздача званий. Красными командовал, разумеется, Клим Ворошилов – самый почитаемый на улице сорванец. Под рукой у него были такие прославленные полководцы, как Чапай, Александр Невский, Суворов и Буденный. В синие с большой неохотой согласились пойти Григорий Котовский, Пархоменко, Щорс и Великий Моурави.

– А ты кем будешь? – спросили у меня. Я только что прочел удивительную книгу Соловьева «Насреддин в Бухаре», был свежо влюблен в ее героя, побеждавшего свирепых воинов и могучих правителей одной веселой мудростью, и поэтому сказал:

– Я буду Ходжа Насреддин.

Ну ладно. Ходжа так Ходжа. Ребята с нашей улицы почти не читали книг — им негде было их взять. Раз человек желает быть каким-то Ходжой – значит, существовал такой полководец. Меня даже приняли в красные.

Но оказалось, что это еще не все.

– А как зовут твоего коня? – спросили они. – Вот у него, – кивок в сторону напыжившего грудь Буденного, – коня зовут Казбек.

– У меня не конь, – тихо сказал я. – У меня ишак….

Разве я мог знать тогда, что делаю выбор на всю жизнь.

Из-за ишака меня, прежде всего, поперли из красных. Синие тоже долго упирались – не хотели брать. Потом взяли, однако списали в обоз – запретили высовываться вперед, чтобы не позорить доблестное воинство…

Другие, не менее колоритные подробности жизни на улице Аульской можно узнать из повести Николая Самохина «Где-то в городе, на окраине…». Родился он, если быть документально точным, в 1934 году в Алтайском крае. Но вскоре семья перебралась в Кузбасс. И окраинная улица в городе угольщиков и металлургов стала для писателя Самохина «малой родиной», началом всех начал. Отец – работник знаменитого металлургического комбината, но не доменщик, не сталевар, а конновозчик: даже самой современной индустрии в какой-то из ячеек ее многосложной структуры, как выяснилось, нельзя было обойтись без лошадиной тяги. Мать – домашняя хозяйка. «Из простой семьи», – до сих пор еще говорят в подобных случаях. В своих позднейших лирических повестях «Сходить на войну» (посвященной памяти отца) и «Наследство» (памяти матери) Николай Самохин сумел, ничуть не впадая ни в полемический пафос, ни в фальшивое умиление, показать, как непросты на самом деле так называемые «простые люди», как прочно бывают укоренены в них понятия о порядочности, справедливости, долге. В повести «Наследство» использованы отрывки из рукописи матери, решившей на склоне лет зафиксировать (вдруг пригодится кому-то?) опыт прожитой жизни. Первые абзацы приводятся без правки: со всеми ошибками, сливающимися воедино словами, без знаков препинания. Само заглавие звучит так: «Воспоминания о своих прошлых лет». И все-таки читая эти страницы (в дальнейшем уже бережно отредактированные сыном) понимаешь, где лежат истоки самохинской интеллигентности.

Конечно, многое он добирал сам. Учился. Сначала в техникуме в Новокузнецке, потом – в упоминавшемся институте инженеров водного транспорта, в ту пору – одном из культурнейших вузов Новосибирска (запомнился газетный заголовок: «Университет культуры студентов-водников» – «университеты культуры» были тогда в большой моде, а эстетическое воспитание, как мы гордо писали в газетах, ставилось «в один ряд с важнейшими народнохозяйственными задачами»). Как все мы тогда, Самохин много и жадно читал. Пробовал уже и писать сам: сначала миниатюры для студенческого театра, потом – рассказы. Как сейчас помню ученическую тетрадку с одной из первых литературных попыток – называлась она, кажется, «На земснаряде» и отражала, надо думать, впечатления студенческой практики. Рассказ явно не получался, не выстраивался сюжет, много было лишних подробностей, но вдруг из общей вязкой словесной массы кристаллизовалась какая-то яркая и точная фраза, высвечивалась выразительная подробность. И было понятно: человек взялся за перо – тогда еще и впрямь писали перьями, хотя бы и стальными! – не напрасно. (Пишущую машинку Самохин освоил много позднее: они еще долго оставались дефицитом, я помню, как тащил для Николая из Москвы приобретенную у кого-то по случаю портативную «Эрику». А вот до собственного персонального компьютера он так и не дожил).

Помню Самохина, наезжавшего в редакции новосибирских газет из Академгородка, где он по окончании института работал мастером на стройке: гидротехнический факультет водного института давал, в сущности, строительную специальность. Но эта работа «в соответствии с дипломом» продолжалась недолго. Стихия слова властно затягивала. И привела сначала в редакцию военной окружной газеты «Советский воин», а потом – на долгих пять лет – в «Вечерний Новосибирск». Газета была новая, молодая, все темы для нее были свежи, не захватаны – происходило своего рода открытие мира, и Самохин с готовностью включился в этот процесс. Тем более что работал он в отделе, какого не было в других новосибирских газетах: в отделе городского хозяйства. Острые, свежие заметки и фельетоны молодого сотрудника многих задевали за живое, сделали имя автора известным, а для него самого послужили хорошей школой: научили писать емко и сжато.

Что бы о том времени ни говорили – это было во многом хорошее время. Конечно, существовала и цензура, и недреманный идеологический надзор соответствующих инстанций, и многое другое. Но все-таки – живое было время! И не только потому, что были мы тогда молоды: люди много старше нас тоже переживали определенный творческий подъем. Несмотря на все усилия консерваторов, дух «оттепели» никак не выветривался в обществе. Одаренный молодой писатель мог рассчитывать на поддержку – возможности для этого были. Для тех, у кого еще не набиралось материала на большой том, в Новосибирске придумали «Библиотечку одного рассказа» – в ней и вышла в 1962 году первая отдельная книжка писателя Николая Самохина: рассказ «Прекрасная несправедливость». Прекрасная несправедливость – это, конечно же, любовь. Даже неудавшаяся, несчастливая, она все равно – счастье. Чуть сентиментальный, чуть литературный, но милый, добрый, лаконичный, уже достаточно умело выстроенный, рассказ пользовался успехом. Его не раз читали по радио. Запомнился он, в частности, и юной старшекласснице Тане Коноваловой, еще не подозревавшей тогда, что годы спустя ей предстоит стать женой писателя Николая Самохина, родить ему дочь Соню. Детей Николай Самохин любил и понимал. И Соню, и Якова – сына от первого брака, ныне продолжающего дело отца по части журналистики. И с детьми своих друзей легко находил общий язык. Может быть, потому, что в нем самом, как во многих талантливых людях, всегда оставалось что-то от детства. Надо было видеть, как увлеченно «резался» он со своими юными партнерами в популярный тогда настольный хоккей. А с теми, кто постарше – и в настольный теннис.

Второй рассказ Самохина, вышедший в той же серии в следующем году, – «Ровесники» – был намного суровей и жестче «Прекрасной несправедливости»: речь в нем шла о военном детстве.

А потом было много книг. Больших и малых. Преимущественно – сатирических и юмористических рассказов. Так, видно, и впрямь было предопределено еще в ту пору, когда играли мальчишки в войну на улице Аульской, и восьми-девятилетний Колька Самохин всех озадачил, объявив, что у него, как у Ходжи Насреддина, будет не конь, а ишак:

На каких только коней не пытался я взгромоздиться, став взрослым! Особенно когда начал писать. Я седлал Поэзию, Лирическую Прозу, Высокую Романтику. Скакуны не сбрасывали меня. Я довольно сносно удерживался в седле и, возможно, так и проехал бы по жизни на чужой лошади (сколько подобных случаев бывает!), если бы…

Если бы у оседланных мной скакунов не вырастали время от времени ослиные уши. Этого почти не замечали другие, но всегда замечал я. Видимо, выбор был сделан не случайно…

Длинная и трудная лежит впереди дорога.

Обгоняют, кидаясь пылью, чистокровные скакуны поэтов.

Теснят на обочину тяжелые битюги серьезных прозаиков.

Не беда. От обочины даже ближе до людей. Можно, не останавливаясь, поделиться табачком, перекинуться словом.

Правда, бывает, что кое-кто, уставя палец, крикнет:

– Гляньте, какие длинные уши у этого ишака!

– Уж не намек ли это?..

Пусть их говорят. Шагай вперед, мой ишак. Шевели ногами. Что там у нас сегодня на ужин? Опять колючки? Ничего – пережуем. Не это главное.

Главное… по тебе ли седок?

Так писал о себе Николай Самохин. Чувство юмора не изменяло ему и по отношению к собственной личности. Редкое и ценное качество! Никогда не водилось за Николаем Яковлевичем этакой важной надутости, склонности «нести себя как важный груз», говоря словами нашего общего приятеля – поэта Марка Соболя. Писал же он год от года все лучше, точнее, лаконичней. Его читали и взрослые, и подростки, и дети. Кстати, самую лучшую «рецензию» на книги Николая Самохина «выдал» однажды очень юный – двенадцатилетний в ту пору – читатель.

Кто-то из взрослых сказал: «Я считаю Самохина одним из лучших прозаиков Сибири». И тут способный отрок подал голос: «А по-моему дядя Коля не совсем прозаик!» «Почему же это?» – подивились старшие. «А потому, – пояснил малолетний критик, – что у него слова переставить нельзя!»

И точно: попробуйте-ка переставить хотя бы словечко в том же автобиографическом повествовании о событиях на улице Аульской! Или – в таком вот отрывочке из сравнительно поздней повести «Так близко, так далеко…», представляющем собой характеристику уличных собак в пригородном сибирском поселке Пискуны: … Это вполне современные собаки, воспитанные в условиях наступления технического прогресса на деревню. Они давно не лают на машины, проносящиеся по бетонке мимо Пискунов, мирно сосуществуют с мотоциклистами – с одной стороны, и коровами, козами, свиньями – с другой. А вот странное, бесшумное сооружение на двух жидких колесах и странный ездок, в отличие от привычных мотонаездников подозрительно шевелящий ногами, вызывают в них недоумение и злобу…

Писательское мастерство Николая Самохина высоко оценивали и куда более искушенные эксперты. «Прочитал Вашего «Героя» и от души порадовался за Вас, – писал ему Федор Абрамов, человек взыскательный, мало кого хваливший. – Крепкая, честная вещь! Все очень точно, весомо и просто. С истинным пониманием жизни, человека и зверя. И что еще меня восхитило – без малейших художественных побрякушек…». Главный герой рассказа «Герой» – сильная, умная собака, которую завела для своей безопасности в сорок шестом, «страшно голодном» году многодетная семья на городской окраине (не иначе как все на той же улице Аульской в старом Кузнецке!). Большой этот рассказ (или маленькая повесть?) продолжал ту линию в творчестве Самохина, которая когда-то началась рассказом «Ровесники». Потом эта линия была продолжена в нескольких повестях Николая Самохина. Так что все же не в одной сатире и юморе проявил он себя ярко. Что же касается «истинного понимания» не только человека, но и зверя, здесь Абрамов абсолютно прав: «братьев наших меньших» Николай и понимал, и любил, водились в его доме и коты, и собаки, и об их проделках и подвигах он умел рассказать и весело, и увлекательно.

Но что бы ни писал Николай Самохин – веселый ли сатирический рассказ, пронзительную ли лирическую повесть или путевой очерк – к труду своему он относился предельно честно, не делая ни малейших уступок конъюнктуре или моде. Не побоюсь сказать: в душе он был правдоискателем. Принадлежа своему времени, искренне разделяя многие настроения, увлечения и даже иллюзии современников, не удовлетворялся расхожими клише, ни к кому не подлаживался, не стремился понравиться. Высмеивал бюрократизм и косность, сочувствовал демократическим переменам в стране. Увлеченно пел песни Окуджавы, ценил поэзию Вознесенского и Евтушенко. И в то же время, встречаясь в Иркутске с Валентином Распутиным, в Москве с Владимиром Крупиным – эти имена часто бывали у него на языке, – прислушивался и к ним, потом делился впечатлениями, пересказывал, в чем-то соглашался… А потом писал в упоминавшейся повести «Наследство»: «Артамонову (это главный герой повести, alter ego автора) – И. Ф.) как-то один знакомый писатель-«деревенщик» толковал: зря, мол, в свое время кулаков перевели. Ведь что такое кулак, если разобраться? Крепкий мужик, настоящий хозяин, кормилец страны в конечном счете…». И все, вроде, правильно, только как быть с воспоминаниями матери, вдоволь натерпевшейся в бедняцкой своей молодости от «крепких хозяев»? Ведь она «кулаков, кулачество, самый дух кулацкий в людях ненавидела всю жизнь». И «с охотниками поидеализировать прежнюю деревенскую жизнь, патриархальный уклад и здоровые нравы» тоже спорила всем своим непридуманным опытом. И не мог он, писатель Николай Самохин, этим опытом пренебречь. Думал, тревожился, искал ответов на непростые вопросы: как относиться к прошлому, как жить сегодня?

Вольно или невольно, я оттягиваю финал этих заметок, но никуда не денешься – близкие и друзья знают: замечательный русский писатель Николай Самохин ушел из жизни по собственной воле, 11 января 1989 года, в подмосковном доме творчества Голицыне. Почему? Незадолго перед тем он звонил – из Москвы – в Ленинград, где мы к тому времени жили уже пятнадцатый год, вернувшись из Сибири. Собирался заехать к нам – ведь близко! Получив роковую весть, я немедленно примчался в Москву, оттуда в Голицыно, нашел на столе в комнате Николая  порядок: видно было, что человек приехал с серьезными творческими намерениями. Поверх тут же лежала моя свежая стихотворная книжка «Мирное время», которую я успел послать Николаю в Новосибирск. Кто знает, что произошло в ту ночь? Какие сошлись невыносимые обстоятельства? Сыграл ли свою роль алкоголь, которого Николай Самохин не был чужд, как и многие пишущие люди? Никто и никогда не ответит до конца на этот вопрос.

Но остались книги. С ними, правда, не все просто. Перечитывая сегодня сатирические рассказы Самохина, ощущаешь: многое в них – на первый взгляд – устарело. Иные реалии вокруг, иные сюжеты, иные персонажи взывают сегодня к зоркости юмориста. Но, думается, люди еще будут возвращаться к этим книгам. Перечитываем же мы сегодня Аверченко и Тэффи! А повести «Сходить на войну», «Наследство», «Рассказы о прежней жизни» (как и многое другое) и сегодня актуальны и поучительны. Потому что есть в них заряд человечности и доброты, а это ценности непреходящие и не тускнеющие.

Когда-то я написал Николаю на одной из своих книжек: «Светлейшему Очернителю…». Таким и был он: Очернителем – по прозвищу, светлым человеком – по сути.