В двух словах

Несмотря на то что я его долго ждал, Слава появился неожиданно, словно выпрыгнул из полумрака зала, и с ходу уселся напротив меня за большой дубовый стол, подставив свою почти белую голову под тусклый свет круглой лампы, висящей над столом.

– Сергеич, привет. – Он уселся поудобнее и жестом подозвал к столу девушку в темно­синем переднике и красной рубашке с бейджиком «Аня».

– Твое, что ли?– он посмотрел на полупустую большую чашку кофе передо мной и три пустые стопки из­под водки на самом краю стола.

– Мое. – Я, блуждая еще где­то далеко в своих мыслях, с трудом возвращался в реальность. – Мое. Привет, Слав. Хорошо, что пришел. Как­то на душе хреново…

– Что с тобой, Сергеич?

– А­а… – Я бессильно махнул рукой, не желая вылезать из нахлынувших воспоминаний и не в силах в них больше оставаться.

Подошла Аня, положила перед Вячеславом меню и составила на небольшой поднос три мои стопки.

– А мне еще водки и кофе, – оживился я, глазами спросил Славу, но тот замахал рукой. – Да, только мне…

С Вячеславом мы знакомы почти двадцать лет. Когда­то ранней весной он пришел к нам в отряд спецназа, где я был заместителем командира, устраиваться на службу. Так и понеслись наши «веселые» годы совместной службы. Учеба, тренировки, полевые выходы, боевые задачи, военные командировки, первые боевые крещения, первые победы, первые потери… И вот я теперь на пенсии, а Слава – полковник, командир спецназа. И, несмотря на долгие годы дружбы, он почему­то до сих пор обращается ко мне не иначе как Сергеич, хотя давно уже главнее меня.

– Так что за червь душу тебе точит? – сделав короткий заказ, вернулся ко мне Вячеслав.

– Да долгая песня, – я причмокнул и повертел головой, – запутанно все как­то...

– Ну, ты в двух словах…

– Хм, в двух словах? В двух словах... И тебе в двух словах?

Я помычал, потер свой морщинистый широкий лоб, поглядел куда­то сквозь дымчатые занавески:

– Да, Слав. Я, конечно, расскажу тебе… В двух словах…

За два часа до этого

Я тяжело уселся за массивный дубовый стол на длинный мягкий трехместный диван, обитый грубым гобеленом с причудливым рисунком. Зал был для некурящих, но в спертом сладком воздухе табачный дым чувствовал себя как дома.

– Большую чашку черного кофе без сахара. – Я сделал паузу, отложил на край стола массивное меню. – И стакан воды… И пока все…

Я откинулся на плоскую спинку, убрав себя из­под навязчивого круглого пятна огромного светильника, болтающегося сверху на толстом проводе, мельком взглянул на свои часы и вздохнул: «Рано пришел, ну да ладно, подожду…»

В несмелом свете бордовых ламп в пряном воздухе ресторана трепетала старомодная музыка и тонула в монотонном гуле пустых разговоров за соседними столами.

Я расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и ослабил тугой узел синего галстука.

Ничего не хотелось в этот момент! Хотелось забыться и умереть. Умереть лет на сто, а потом чудесным образом воскреснуть, проснуться вот здесь же, на этом мягком пестром диване, чтобы все уже было позади! Все тяжкое осталось бы где­то в другой жизни, где­то на страницах старых книг, чтобы все это уже было с кем­то другим и меня уже не касалось… Но так, наверное, не бывает.

Три дня назад я потерял еще одного боевого товарища.

– Сергеич! – В телефоне раздался взволнованный голос Славы. – Сергеич, Лёшка умер!

– Какой Лёшка?

– Командир.

– Как умер? Ты что, с дуба упал?

– Полчаса назад, в отряде! У меня на руках. На полевом выходе были – плохо стало! Мы бегом обратно, «скорую», а все – поздно. Сердце!

– Ё­ё, да как же так?

– Вот так…

– Не отпускает нас война, будь она неладна…

Вчера было прощание, много народу, слезы, слова, слова… На кладбище я не поехал. Не смог.

Я взял со стола зубочистку, повертел ее между пальцами и положил себе в рот. Мысли теплым потоком унесли меня далеко в детство.

Мне было лет шесть­семь. Дом деда – большой, с резным коньком и деревянными синими ставнями. В гостиной топится печь, бабушка суетится за столом, стряпая блины. Зима. За маленькими оконцами уже темно. Потрескивают дрова в печи, пахнет теплым воздухом и свежим тестом, из­под потолка смотрит Богоматерь, а под полом тихонько скребутся мыши.

Я незаметно шмыгнул в соседнюю комнатку и залез во второй ящик старинного черного комода. Вот – красная картонная коробка, в которой лежат медали деда. Я сажусь на кровать и в который раз, затаив осторожное дыхание, раскладываю их на подушке, представляя, как они висят у деда на груди. Отец говорил, что главных медалей у деда три – два ордена Славы и медаль «За отвагу», но дед почему­то всегда говорил, что главная для него – желтенькая медалька на полосатой колодке «Мы победили».

Вошел дед, пахнущий свежей стружкой и табаком.

– Деда, расскажи про войну.

– Нечего рассказывать. – Дед по обыкновению махнул рукой, снял рубаху и пошел умываться.

– Ну расскажи, ну хоть в двух словах, – никак не унимался я, представляя киношные взрывы, ревущие самолеты и грохочущие танки.

– В двух словах этого не расскажешь. Воевали и воевали. – Дед намылил руки и лицо. – Мы стреляли, в нас стреляли, и все…

– Деда, а эта медаль вот за что?

– Эта? – Он мельком глянул на орден Славы и смыл мыло с шеи. – Это за Днепр. Мы через Днепр переплыли.

И я представлял, как дед плывет на каком­то бревне через реку, а на берегу его уже ждет генерал и вручает ему награду.

– А эта?

– Эта? – Дед улыбнулся. – Эта за то, что мы через Вислу переплыли.

И снова я вижу реку и генерала на том берегу.

– А что, тебе только за реки награды давали? Ты моряк был, что ли?

– Нет. – Дед подошел и потрепал меня по голове. – Вот эту мне дали за взятие Будапешта.

Он бережно сложил все награды в коробочку и убрал на место:

– Фильмы смотришь про войну?

– Угу, – мотнул я головой.

– Ну вот так мы и воевали.

– Угу, – понимающе протянул я.

Когда холодным утром в кузове потрепанного армейского «Урала» я въезжал в Грозный, я вспоминал в том числе и своего деда.

Все было для нас тогда в первый раз. Все не понарошку, не в кино, не во сне. Я крепко сжимал холодное цевье тяжелого автомата и смотрел в узкий проем заднего борта на уходящие прочь побитые дома и простреленные заборы.

Как его звали, я сейчас и не вспомню. Андрей или Артём? Вечная ему память. Веселый парень, капитан из самарского отряда. Молодой, сильный, высокий. У него был с собой пулемет, на дульный пламегаситель которого он надел белую перчатку средним пальцем вверх, так что получался неприличный жест. Все смеялись, мол, наш привет Дудаеву… Шел второй день, как мы прибыли на место. Ночью был осторожный снег, но встало солнце и прогнало последние курчавые облака, превратив снежную пыль в прозрачную воду. Во дворе нашего лагеря я шел вдоль огромной кучи старых рейсовых автобусов после смены постов. Напротив, через небольшой пятак гладкой асфальтовой площадки, на скамье у стены подсобного домика из старого серого кирпича сидели трое ребят из самарского отряда. Я махнул рукой, они ответили тем же. В этот момент раздался непонятный хлопок, и Андрей, странно скорчившись, упал со скамейки на землю. С запозданием над площадкой раскатился гул выстрела. Я кинулся к скамье. Мальчишки уже подскочили к товарищу и повернули его лицом вверх. Он только хрипел и пытался поднять дрожащие, не слушающиеся его веки. Шея и голова были в густой крови. Неожиданно ноги его задрожали, и он обмяк. Все, как по команде, закричали. Прибежали ребята из других отрядов, но все было уже кончено. Посты с крыш открыли беспорядочный огонь по окрестным строениям, но кто и откуда стрелял – так и осталось загадкой.

Андрея унесли. Левая ладонь у меня была в крови. Я, совершенно ошеломленный и подавленный, поднялся наверх, к своим, всю дорогу сжимая и разжимая липкую ладонь, удивляясь тому, как быстро сворачивается кровь. Ночью я так и не смог уснуть. Я поднялся на крышу, на пятый пост, и просидел там с другом Вовкой, размышляя о бренности нашей жизни и глядя в черные глазницы соседнего разбитого завода, покорно ожидая предназначенного мне выстрела от вражеского снайпера, возможно, уже выбирающего очередную жертву.

Первый раз в жизни я встретил смерть лицом к лицу. Руки дрожали, но я понимал, что должен перешагнуть через это. И я перешагнул.

Я не люблю вспоминать войну. С военного училища я готовился к ней, готовился к атакам, стрельбе, взрывам, победам. Потом служба в спецподразделениях внутренних войск, потом один спецназ, другой, третий. Спецоперации, задержания преступников, вооруженных, порой отчаянно сопротивляющихся. Опасные задания, бои почти без правил в лихие девяностые. И вот настоящая проверка – война. Да, мы были уверены, что готовы к войне, готовы даже погибнуть, выполняя задачу или спасая друга. Но мы, оказывается, не были готовы терять друзей.

– Аня, – я сделал знак рукой девушке в синем переднике, убирающей посуду с соседнего столика. – Аня, можно водки?

– Сколько?

– Рюмку.

Она исчезла.

 

На войне все воспринимается не так, как в мирной жизни. Все преломляется через какую­то странным образом повернутую призму, выпячивая наружу одно и совершенно стирая другое. Проходит первый страх, первая неуверенность, проходят быстро – с первым обстрелом, с первыми потерями, с первыми победами и неудачами, и ты превращаешься в подобие робота, машины, единственным назначением которой становится выжить и победить. И совершенно не важно, какими путями можно этого достичь и через что необходимо перешагнуть. Нет больше меня прежнего. Я вспоминаю свои прошлые поступки, волнения и мечты – и не понимаю их! Я уверен – это был не я.

Володя с позывным Ворон был старше нас лет на пять­шесть, и мы его очень уважали. Он был мастер на все руки, он был и врач прекрасный, и боец отменный. Мотался он по Грозному на нашей «коробочке» по госпиталям, позициям армейцев, омоновским блокпостам, выменивая на спирт еду, боеприпасы и медикаменты.

– Поехали в одно место, покажу кое­что, – как­то подошел он ко мне после утреннего развода на посты.

– Поехали.

Я взял документы для передачи в головной штаб, доложил о выезде руководителю нашей группировки и поставил задачу своей группе на марш. Мы собрались, нарядились по всей военной науке: шлемы, бронежилеты, наполненные разгрузки, автоматы, пистолеты, пулеметы – и вшестером уселись на броню нашей «коробочки».

Ехали недолго. В то время днем по Грозному на бэтээре семерым до зубов вооруженным бойцам можно было передвигаться относительно безопасно, если не считать бандитских фугасов. Но это была уже лотерея, мы к этому давно привыкли. Выехали за город в сторону аэропорта, свернули за частные дома и уперлись в армейский палаточный городок с грязными окопами и вкопанными пушками. Ворон спрыгнул и зашел в крайнюю палатку. Через пять минут, посадив между нами провожатого капитана, мы проехали еще с километр в сторону плоского серого холма.

– Вот здесь. – Капитан спрыгнул с брони и смело пошел к краю раскопанного оврага, перемешивая красную грязь своими старенькими берцами.

Озираясь по сторонам, пошли и мы все.

– Вот здесь. – Капитан наконец остановился и, глубоко выдохнув, уставился на землю. – Три дня назад местные показали.

На дне длинной ямы плотно в ряд лежали двенадцать тел. Некоторые были одеты в наш синий милицейский камуфляж. Двое были голыми, со связанными руками и с вырезанными звездами на спинах. У троих отрезаны кисти рук, у половины выткнуты глаза, один обезглавлен. Тела почернели и были перепачканы глиной, но видно было, что это наши ребята и что досталось им от бандитов сполна!

Я присел на корточки – ноги не держали. Я не мог смотреть на это, но и отвести взгляд от страшной могилы так и не посмел. Ненависть и мат клокотали у меня в горле, и дикое желание отомстить затрепетало в голове. В тот момент я перестал быть нормальным человеком.

Обратно ехали молча. Заехали по пути в штаб, что­то там порешали, потом к друзьям на блокпост у «Минутки», затем на рынок за кой­какими продуктами, и уже темнело, когда мы вышли на дорогу на базу.

Неожиданно справа, где­то за пирамидальными серебристыми тополями и разваленными домами, началась перестрелка. Все ясно – нападение на блокпост или на колонну. Но, судя по организованной стрельбе с двух сторон, скорее всего, на блокпост. Еще день назад я бы остановился, чтобы принять решение о том, что делать, еще вчера я бы подумал о своих бойцах, еще вчера я бы, может быть, заколебался или даже испугался, но сейчас эта далекая стрельба вызвала у всех у нас радость! Мы перестали думать о жизни и смерти как философы­теоретики, мы взяли их в руки как физики­практики.

БТР резко свернул вправо и между кирпичных развалин полным ходом пошел вниз навстречу бою, заходя левее автоматной трескотни. Мы пришли вовремя. Спрыгнули с брони, разбежались по случайным укрытиям и принялись поливать огнем растерявшихся бандитов, укрывшихся за тремя плитами своего блиндажа.

Я в первый раз стрелял по людям. Я не знаю, как бы я смог это сделать вчера. Я готовился к этому бою всю свою жизнь, но я не уверен, что смог бы стрелять, если бы не увидел эту страшную яму сегодня утром. Я стал другим человеком, и это случилось сразу, по одному щелчку: раз – и все.

Бандиты смылись. Живым мы поймали одного абрека в кожаной куртке, с козлячей бородкой и с перебитой ногой. Из двенадцати мальчишек не то пензенского, не то псковского ОМОНа двое были ранены и один погиб.

Я хотел пристрелить этого пленного, но парни с блокпоста попросили отдать его им, они сами приведут «приговор» в исполнение. Я согласился. И они сделали это. Тогда я искренне жалел, что не смог сделать этого сам, а сегодня искренне сомневаюсь, что смог бы сделать то же.

Аня принесла стопку водки. Я улыбнулся и выпил.

Сегодня такой день. Я жду Славку, и мысли о прошлом, об этой непонятной и далекой уже, казалось бы, войне, лезут и лезут в душу, наполняются яркими красками и сочными запахами, словно случилось это вчера, словно это и сейчас еще происходит вокруг…

Я, как и раньше, почувствовал адреналин в крови. Это ни с чем не сравнимое чувство, когда вдруг в самый страшный, самый, казалось бы, безвыходный момент тебя твой ангел­хранитель накрывает теплым одеялом, пряча от неминуемой смерти.

 

Где­то далеко, в горном чабанском стойбище на границе с Грузией, у самого неба, между снежными горными пиками мы нашли и освободили нашего мальчишку, военнопленного солдатика внутренних войск, которого бандиты полгода держали там под присмотром старого деда. Пацан совсем исхудал и обессилел. Кормили его, похоже, раза три в неделю. Он был худой, обросший и сам идти не мог – сил не было совершенно. Высадившись с вертушки рано утром в Майстихинском ущелье, моя группа – шестнадцать человек – пошла в исходную точку. Майстихинское ущелье – пойма реки Майстихи – горного холодного ручья, торопливо бегущего в сторону долины, чтобы слиться в семи километрах к северу от места высадки с шумным Аргуном. Ущелье словно создано для съемок фильма о красоте природы кавказских гор: узкое, словно прогрызенное в коричневых скалах, заросшее буйной зеленью, через которую разноцветными полосами несмело пробиваются к каменному дну солнечные лучи. Идти было тяжело. Шли по узкому горлу ущелья вдоль хрустальных струй ледяной воды, по узким, шириной не больше стопы, звериным тропам, то и дело пересекая неширокие ручьи. Через два перехода мокрые ноги окоченели, а подняться выше, ближе к водоразделу, не было возможности из­за совершенно вертикальных стен. Шли молча, гуськом, тяжело дыша, в одиночку борясь с высокогорьем. Шли пять километров до точки перегруппировки. Подошли. Наконец поднялись на склон. Вышли на связь. Направили к цели разведгруппу. Все шло по плану. В стойбище не было никого – кроме деда и нашего пленного с кожаным ремнем на ноге в черном глубоком зиндане. Взяли обоих. Освобожденного несли на припасенных армейских носилках, а деда погнали пинками. Идти назад было легче – дорога пошла вниз по ручью, но с пленником темп замедлился. Спокойно шли два километра. Через два часа – время выхода в точку встречи с вертушкой.

Неожиданно узкое ущелье наполнил гул автоматных очередей откуда­то сзади. Этот гул, причудливо сплетенный из отдельных выстрелов, заметался между голыми гранитными стенами, ища выход, проскочил далеко вперед и вырвался наконец наверх, растворившись в бездонном синем небе. Над головами зашипели пули. Погоня! Вся группа, как по команде, остановилась, бойцы беспомощно закрутили головами, тыкая в разные стороны стволами автоматов. Все ждали моей команды, пребывать в ступоре с каждой секундой становилось все глупее и глупее.

– Вперед! Погнали! – все, что я нашелся крикнуть.

Сжался горячий комок в груди и растворился, разлился по спине. Мысли спутались, виски застучали. Как я ни напрягался, ничего разумного, нужного в данный момент, в голову не приходило, а напротив, показалось, что все, что в ней еще было, постепенно уходит. Здравый смысл оказался предателем: «Нам конец! Мы в мешке! Они окружат нас и просто перебьют или забросают гранатами! И не выбраться – вокруг стены и вода, а в узких проходах враги! А я толком и не пожил еще!» Я по инерции еще бежал позади всей группы, но сознанием был уже где­то в другом измерении, в другом мире. Сколько это продолжалось, я не способен был понять. Мне стало страшно именно от этого своего «паралича». Вспотела спина, я начал задыхаться. Я боролся с бредовым желанием в бессилии упасть лицом вниз, прижаться к мокрым камням и – будь что будет!

Длинная очередь из тяжелых свинцовых пуль в блестящих медных рубашках прозвенела слева от нас. Они с пронзительным визгом дробили твердую породу и вспенивали и без того бурный поток. Ручей постоянно вилял, и преследователи, очевидно, еще не вышли на дальность прямого выстрела, а потому били на авось.

Но именно этот неожиданный визг пуль, соревнующихся в твердости с камнем в пяти метрах от меня, выключил внутри меня все, что мешало. Все, что случилось потом, я делал неосознанно, точнее, без участия рассудка и здравого смысла. Я вспомнил это только в вертолете, когда, заложив крутой вираж, он выходил в Аргунскую долину. Почему я принимал такие решения, откуда я что узнал и как я это делал – до сих пор остается для меня самого загадкой.

– Стой! – громыхнул я. – Саня, ко мне!

Восемь человек я отправил с пленным дальше к вертушке, а восемь оставил с собой, чтобы задержать преследователей.

Немедленно включился компьютер в голове: «Идут за нами из стойбища. Идут, судя по стрельбе и крикам, двумя группами – по дну ущелья и по его западному краю. Самый короткий путь – это ручей, значит, только догоняют, и у первой группы есть шанс оторваться. Надо их задержать, а для этого надо их напугать. Все, за дело!»

Они уже близко. Стой! Трое наших развернулись, укрылись за огромными камнями и открыли беглый огонь по группе бандитов, маячивших в зеленке на последнем повороте реки. Крики, ответная беспорядочная стрельба. Отлично, верхние отстают, нижние пойдут осторожнее. Бежим дальше. Теперь меня волновала верхняя группа бандитов. Им идти тяжелее, но если они выйдут на рубеж, то сверху они нас накроют, и все, ничего мы в этом колодце не сделаем. Главное – если они добегут с нами до вертушки, мы и улететь не сможем. Значит, надо их блокировать. Но как – вокруг вертикальные стены?

И тут меня осенило – примерно в километре отсюда вниз по ручью русло пересекается еще одним ущельем, образованным каменным оползнем. Вот! Эти верхние должны его пересечь непременно! А мы им не дадим! Только бы успеть!

– Бегом! За мной!

И я, воодушевленный свежим решением, подгоняемый бурлящим в крови адреналином, кинулся вдоль голубых потоков к своей цели.

Как легко подчиняются люди в стрессовой ситуации человеку, своему командиру, если он не теряет самообладания и уверенности! Пусть даже его решения губительны и опасны, но, если он принимает их твердо и быстро, когда воля остальных надломлена, они будут выполняться четко и правильно, без вопросов, сомнений и рассуждений.

– Саша, вы здесь, пять метров назад и держать оборону! Все! Витя, вы со мной наверх. Десять метров между нами. Я первый.

Никакой тактической задачи вроде бы и не поставлено, но все поняли всё, и сделали всё так, как надо, как последний раз в жизни.

Бандиты, как оказалось, тоже люди. Они выдохлись. Успей они поверху перекрыть нам путь к отходу, и праздник был бы на их улице. Но мы успели сделать единственно верный шаг – перекрыли им путь.

Уставшие от погони бандиты нарвались на кинжальный огонь почти в упор нижней группы. А верхние, карабкаясь по краю обрыва, оказались как раз на наших мушках. Мы не считали чужие потери, мы не знаем, какой урон мы им нанесли, но мы победили, потому что мы убежали! И мы были горды собой!

Ввосьмером мы бежали последние полтора километра по холодному дну реки, спотыкаясь о камни и теряя автоматные магазины, стараясь успеть на уходящую вертушку. Мы были счастливы, мы были в восторге! Мы все успели и мы победили! В вертушке мы все обнялись и принялись громко хохотать, вспоминая какие­то совершенно глупые моменты. Из нас выходил адреналин и пережитый страх. Мне показалось, что именно ради этого я был рожден и жил. Сейчас мне кажется это смешным, а тогда я был в этом уверен!

Я отхлебнул кофе из чашки.

Ангел­хранитель. Кто это? Что это? Есть ли он на самом деле? Я всегда полагался на свои умения, на свои навыки, знания и сноровку. Я благодарил своих учителей и самого себя за усердие на тренировках, когда выходил живым из опасных ситуаций. А может, вовсе и не прав я, считая это своей личной заслугой? Может, это как раз он стоял, незримый, за моей спиной и укрывал меня, неразумного, заботливыми крылами? Как знать это наверняка? Да, пожалуй, никак…

– Игорь Сергеевич? – Короткостриженый долговязый незнакомец со смешным курносым носом появился незаметно из сумрака ресторана и замер перед моим столом. – Это вы, я не ошибся?

– Я, – чуть помедлив, нехотя ответил я.

Тот без приглашения присел:

– Я Юрий Метлюк. Вы меня сейчас, конечно, не вспомните. Вы занятия у нас проводили перед командировкой нашей в Дагестан полгода назад. В учебном центре. Не помните?

Я лениво сморщил губы и отрицательно покачал головой. Парень, действительно, показался мне знакомым, но вспоминать его сейчас совершенно не хотелось.

– Я на первой парте сидел. Вы мне еще сказали, что с такими балбесами, как я, на войне в атаку хорошо идти – вперед все время забегают.

– Да, точно, вспомнил, прости… Ты же брат родной Василия? Да, да…

– Да ерунда, Игорь Сергеевич, правильно сказали, чего уж там. Да, Васькин брат я, младший. Он с вами в отряде служил. А мы вернулись неделю назад. Отбыли свое и вернулись. Все тип­топ, тихо­мирно. Даже скучно было. Отсиделись, как мыши в норе.

– Это ж хорошо…

– Да ну, повоевать хотелось. Вот как вы, например. Сколько у вас, два ордена? И медаль «За заслуги» еще, так?

Я молча кивнул.

– Девушка, девушка, – подозвал он Аню, – мне кофе чашку, а вам?

– Еще водки, Аня, принеси мне…

И после паузы сказал уже Юрию, но он, похоже, не услышал:

– Повоевать рвешься?

– Мы тут с ребятами зашли посидеть, вон за столиком сидят. – Юрий обернулся и показал на стол у самого окна. – Смотрю – точно вы! Дай, думаю, подойду поздороваюсь.

Я снова покачал головой.

– Игорь Сергеевич, а вы расскажите мне про брата. Что там, как было?

– Что было?

– Ну как что? Почему он уволился? Выгнали?

– Сам пусть расскажет…

– Он не говорит про это совсем. Не мое, говорит, дело…

– Правильно говорит…

– Так что там произошло, Игорь Сергеевич? Я теперь тоже ветеран, пойму.

– Хм, ветеран… Просто так не расскажешь…

– Ну, вы в двух словах.

– В двух словах? Хм…

Я задумался и покачал головой. Разговаривать не хотелось. Вспоминать тем более, но мысли – коварная штука, лезут и лезут в распухающую голову вовсе без приглашения.

Был март. Было тепло. Было зелено и солнечно. Все были молодые. У всех все было впереди. Так им казалось.

Грозный, девяносто шестой год. Побитый город осторожно пытается налаживать мирную жизнь. Наша группа в составе сводного отряда охраняла правительство Чечни.

– Андрей, Василий, готовьтесь, в план сегодня едете вы. – Старший группы дежурно сделал утреннее назначение, как делал это уже много раз.

План – это сопровождение гражданского правительственного автобуса, перевозящего работников административного комплекса. Автобус каждое утро неторопливо ехал по улочкам города, строго соблюдая установленный маршрут.

Мы делали это не один раз, и день был обычный, и погода хорошая, вот только у бандитов сегодня планы были другие.

Они готовили атаку на город. Атаку на выявленные центры обороны подразделений федеральных сил, на наши блокпосты, колонны, склады, штабы. Нападение готовили с нескольких направлений, внезапно, мощно, организованно. И все шло по их плану. Почти все. Кроме этого «случайного» автобуса.

Где­то в узких кварталах Старой Сунжи, там, где русло реки причудливо изгибается, автобус с пятью­шестью работниками новой администрации и двумя нашими бойцами выскочил на изготовившуюся к нападению группу бандитов.

Боевики открыли огонь.

Местные постарались разбежаться.

Автобус по инерции проскочил участок сосредоточенного огня боевиков и, развернувшись, встал «мордой» к стреляющим.

Андрея сразу ранило в руку и в шею. Он вывалился из автобуса, лег за колесо и начал стрелять. Боевики, уже кинувшиеся было к автобусу, бросились обратно за заборы и стены частных домов. Андрей оглянулся – вокруг никого не было. Он попытался встать, но ноги не слушались.

Боевики снова открыли огонь.

Андрей расстрелял два магазина. Остался один, он присоединил его к автомату, но боевики стреляли все точнее и точнее, сужая район попадания до пары метров. Еще одна пуля попала в бедро, но боль уже не чувствовалась. Андрей стрельнул еще, стрельнул туда, откуда огонь велся наиболее плотно. Стрельба на секунду стихла, но вдруг перед колесом разорвалась граната, он потерял сознание…

Сообщение о пропаже автобуса пришло в группу одновременно с началом локальных боестолкновений в городе.

Василия нашли после обеда бойцы томского ОМОНа с соседнего блокпоста, прочесывавшие местность вокруг. Он прятался между домами за гаражами с полным боекомплектом и пулевым ранением в ногу.

Никто в отряде ничего не говорил, никто ничего не спрашивал, никто не делал никаких выводов. Мы все были в одном окопе, в одной шинели, в одной лодке… Мы все представляли тогда, что такое дыхание смерти в лицо. На войне все воспринимается по­другому, более четко, более ярко, более бескомпромиссно. В душе каждый из нас множество раз ставил себя на Васькино место и всякий раз не мог ответить наверняка, как бы поступил на самом деле. Можно сколько угодно бравировать перед камерой, корча из себя героя, но, испугавшись однажды неожиданной опасности и отскочив в сторону, совсем непросто найти потом в себе силы, чтобы к этой опасности вернуться уже в трезвом уме.

Мы искали Андрея.

Нашли его только через две недели. Обнаружился водитель автобуса, оставшийся в живых и долго прятавшийся от всех где­то у своих родственников в пригородном поселке. Он рассказал, что видел. Как отстреливался тяжелораненый Андрей и как сбежал легко раненный Василий. Как еще живого Андрея добивали бандиты. Как закопали его и еще одного убитого местного работника, погибшего в ходе этого же нападения, в двухстах метрах от разбитого автобуса, где мы их потом и нашли. И Андрей вернулся домой в закрытом цинковом гробу.

Василий уволился из отряда почти сразу после командировки, и мы никогда между собой об этом не говорили.

И что говорить, когда в разные периоды жизни вдруг ловишь себя на том, что твое отношение к вчера еще казавшейся однозначной ситуации может кардинально меняться.

...Спустя несколько лет, уже во вторую чеченскую кампанию, со мной случилось то, о чем мне и теперь еще больно вспоминать.

Аня принесла кофе и водку.

Я взял рюмку, глянул в глаза ожидающему моего рассказа Юрию и молча опрокинул ее в себя.

В одном из высокогорных районов Чечни действовала банда братьев Мухаевых. Нападала на федералов, на блокпосты, на колонны, готовила и проводила теракты, терроризировала и запугивала местную администрацию и население. Надо было эту банду срочно ликвидировать. И вот – благодаря напряженной работе оперативных сотрудников нашего временного отдела милиции – мы узнали место и время сбора главарей этой банды – горная деревня Дзумсой. Подготовили расчеты, скомпоновали группы, разработали планы и – вперед! Нам, временному районному отделу милиции, помогал взвод армейской разведки местной войсковой комендатуры. Для штурма я сформировал две группы из своих проверенных бойцов и армейцев. Одна должна была огнем и маневром подавить и отвлечь огневое сопротивление бандитов, а вторая – атаковать и уничтожить неприятеля. Дом, точнее, частное владение, состоящее из двух каменных домов и трех хворостяных сараев, находилось на самом дальнем краю села, сразу у подножия крутой горы. Придется проскакивать колонной сквозь весь поселок, и это наверняка даст возможность бандитам подготовиться к обороне, потому как сдачи от них никто и не ждет.

Мы вышли с рассветом и спустя два часа выскочили на исходные рубежи.

Моя группа заняла позицию перед поселковым кладбищем и заброшенным сараем, а группа атаки вышла с юга на холм и укрылась в изгибах горных пород.

Бандиты, как мы и ждали, открыли по моей группе огонь. Мы выявили огневые точки, я распределил силы на их уничтожение и определил последовательность огня. Дело было за малым. Мне надо сменить позицию, чтобы вскрыть всю их огневую систему. Я должен встать и зайти с севера, чтобы заставить бандитов перенести часть своих и так не многочисленных огневых средств туда, оголив направление нашей предстоящей атаки. Я наметил свой маневр: десять – двенадцать метров вдоль насыпи из битого камня к сваленному бетонному столбу.

– Витя, как я пойду – прикрывай меня. Вон то окно. Туда бей.

– Понял. – Виктор изготовился поудобнее и взял в прицел указанное окно, из которого периодически стрелял автоматчик.

– Думаю, секунды четыре­пять бежать буду…

– Понял, понял…

Так. Теперь я. И вот тут вышла осечка. Все ждали меня. Все группы знали: как только я выйду на новый рубеж и бандиты клюнут на это – начинается наш огонь с запада и наша атака с юга. Все готово. Я еще раз все просчитал, все взвесил. Вот она, эта насыпь, три метра, затем пять вправо к камню и сразу под бетонную опору и – огонь. Да. Точно. Все правильно. Так, еще раз: три шага, пять, упал и – огонь. Автомат сжал за цевье в руке, подтянул ремешок шлема. Что еще?

Черт! Я не могу встать!

Секунды полетели, как пули над головой, группы напряглись, как тетива тугого лука, а я все лежал в своем укрытии. Тянуть нельзя, бандиты пристреливаются и скоро начнут точно попадать в наших бойцов, укрывшихся в основном наспех. Надо, черт, надо!

В голову полезли предательские мысли о смысле и целесообразности подобного самопожертвования и о том, как можно обойтись и без этого. Стало нестерпимо стыдно перед самим собой!

– Все, сволочь! – что есть силы крикнул я внутрь себя, сбрасывая эти нелепые путы. – Вперед!

И это помогло, стало легче. Я сделал вдох и…

И вдруг с правого фланга нашей группы неожиданно для всех вскочил старший лейтенант армейской разведки по имени Антон. Он вскочил и зигзагом устремился к холму в направлении удерживаемого дома. Но он, в отличие от меня, лежал точно в секторе огня бандитов и на третьем шаге схватил две пули – в бок и в голову.

Почти одновременно рванулся и я, четко выполняя свою сто раз продуманную задачу. И я выполнил ее. Упав под столб, я открыл огонь и заставил перенести на меня половину тут же подавленных моей группой огневых средств врага. Под нашу канонаду бандиты были успешно атакованы второй группой.

Все прошло так, как планировалось, кроме действий старшего лейтенанта Антона. Почему он вскочил, я никогда не узнаю. Может быть, занял очень неудачную позицию и опасался, что вот­вот будет накрыт огнем, или посчитал, что у меня что­то пошло не так? А может, кто­то свыше послал его, чтобы прикрыть меня?

Множество абсурдных мыслей не давали мне покоя тогда и не оставляют еще и теперь. В глазах всех я был тем, кто все правильно спланировал и все так и сделал, но я сам­то знал, что я спасовал. Да, наверное, я бы уже и сам пошел в свою атаку, но точно ли это так, не выпрыгни он вперед? Я, конечно, надеялся, что все просчитал, и должен был дойти до цели, но он ценой своей жизни обеспечил мою безопасность. Он спас меня!

Я не спал ночь. Я не мог даже просто лечь. Я слонялся по постам и окопам, проверяя службу и мучая часовых нудными нравоучениями только потому, что боялся остаться один на один с собой. Ведь я не виноват! Но, боже, как же я виноват! Рано утром я вышел на дорогу и долго стоял, провожая короткую военную колонну комендатуры, увозившую тело Антона в долину, в Ханкалу. И это было страшно.

И ко мне в тот момент впервые пришла странная мысль: «А зачем все это? Кому это надо? И надо ли вообще? И стоит ли то, что мы здесь делаем, этих жертв?» Крамольная мысль, за которую еще недавно я предал бы анафеме близкого друга, стала приходить все чаще и чаще. И вдруг – как мне показалось, совершенно логично – я понял, что лучше бы не стало никому, если бы в далеком Грозном в том злополучном автобусе погибли бы два моих товарища, а не один.

Но прошли годы. Многое улеглось, успокоилось, забылось. Но сегодня я так же, как и тогда, не могу дать оценку Васькиному поступку.

Я тяжело вздохнул и вытер лицо рукой.

– Чего ты от меня хочешь? – неожиданно для собеседника выдал я.

– Я понять хочу: что и как произошло? Как ветеран теперь уже, а не как просто мальчишка. Я тоже порох понюхал и могу сам оценивать…

– В двух словах, говоришь? – прервал его я. – Ветеран, говоришь? Так вот что я тебе скажу, ветеран… в двух словах… Забирай свой кофе и иди к своим ветеранам. А вот пройдет время, переваришь свой гребаный военный опыт – найди меня, тогда поговорим, может быть… Это в двух тебе словах. А к брату к своему Ваське не лезь! Ветеран ветерану рознь. Извини, брат, как сумел, в двух словах…

Я выдохнул, а Юрий недоуменно смотрел на меня еще секунд десять, не в силах заговорить.

– Не обижайся, Юра, – постарался я смягчить его негодование, – мы же ветераны, мы поймем друг друга. Я ведь от души.

– Да ладно. – Юра поднялся, чуть поклонился, взял чашку. – До свидания… а за чашку скажете Ане, за тот столик…

– Пустое. – Я махнул рукой и как мог по­дружески подмигнул.

Он ушел.

– Аня, – я окрикнул пробегающую мимо официантку, – а ты водку мне приносила?

– Да, – пожала она хрупкими плечами, – две рюмки…

– Давай третью…

– Может, графин?

– Не, Ань, это лишнее, я не пью…

– Хм, хорошо…

Я допил кофе и откинулся на спинку. Сердце стучало, а дыхание стало громким и частым.

«Кофе начало действовать, что ли?» – подумал я и постарался расслабиться.

Надо подумать о чем­нибудь отвлеченном, о чем­нибудь чистом, светлом и вечном… О чем? О боге, что ли? О боге. А есть ли он – бог, чтобы я о нем думал? А ведь мы все верим! Мы всегда верили и верим! Верим во что угодно: кто в бога, кто в черта, кто в себя, кто в нее, а кто верит, что ничего этого нет… Не можем мы, наверное, без веры? Вот и я. Никогда не верил. Ни во что. Был плодом индустриальной революции и технического прогресса. Натуралист и прагматист, оптимист и – в какой­то мере – нигилист. Но война ломает нешуточно.

– Завтра к десяти едем в церковь. Я договорился с батюшкой. В камуфляже едем и с автоматами, – выдал командир отряда в конце совещания.

– Штурмом будем церковь брать, как в памятном двадцатом? – по инерции сострил я.

– Перед командировкой батюшка благословит вас, нехристь.

– Почему нехристь? Я христь! Мальцом еще крестили в Одессе. Не помню я этого только.

– Ничего не путаешь, может, не крестили, а обрезали? – Совещание, как обычно, превращалось в балаган.

– Тогда бы я точно знал, а так только со слов матушки да крестной.

Меня действительно крестили в годы расцвета гонений на церковь полутора лет от роду, поэтому сознательного участия в этом таинстве я, естественно, не принимал. Крестили мое туловище, но никак не душу. Однако, несмотря на свое прогрессивное мировоззрение, я воспринял сообщение командира с пониманием. И я поехал со всеми вместе, в пятнистой форме и с автоматом, на мероприятие, о церемониальных правилах которого не имел ни малейшего представления.

В сумрачной церкви, стоя плечом к плечу со своими товарищами, под нестройное пение батюшки, из которого я понимал лишь десятую часть слов, треск свечей и запах воска, окруженный иконами с грустными глазами, я вдруг почувствовал, что это очень полезный ритуал. Во­первых, он наверняка успокоит моих близких; во­вторых, он убеждает нас, что по крайней мере православная часть общества благосклонно относится к нашей предстоящей миссии; в­третьих, это объединяет нас в том числе и как единоверцев, в далеком краю вершащих свой нелегкий труд… и еще в­четвертых, в­пятых… Но неожиданно меня прожгло чувство надежды. Именно надежды, а еще не веры. А что, если на самом деле в этом есть определенный смысл? А что, если на самом деле пусть не все, но хотя бы половина из того, о чем пел поп, истина? А что, если Он есть? Мне что, эта вера помешает? Мне что, придется нести ее на плечах высоко в горы? Нет, конечно. Много поколений моих предков верили в Бога, так почему бы мне сейчас не присоединиться к этой вере, тем более что случай такой удобный.

Но я так и не поверил.

Мне вдруг показалось, что без веры на войне нельзя. Вдруг наступит такой момент, когда твои силы, знания, умения иссякнут, не смогут помочь в тот последний миг, и тут на помощь придет Он или кто­то, кого Он пошлет на помощь. В тот последний момент, в ту последнюю секунду. И я искренне молился. Несколько раз, когда по­серьезному прижимало, честно, как умею. Я не знаю слов молитв, но в моменты «истины» они приходят сами по себе и такие, какие надо! И доходят они тоже, как полагается, без свечей и попов. А минует опасность, улягутся эмоции – приходит самоудовлетворение: это не кто­нибудь, а я молодец!

И разделилось сердце мое на веру в Него Всемогущего и на нежелание следовать Его заветам. Мне хочется верить, что Он есть, что Он поможет и спасет, но никак не получается понять, почему для этого мне надо быть иным, чем я есть. А зачем тогда все? Глупая у меня вера…

Я вздохнул, взял из настольного прибора салфетку, достал авторучку из кармана и нацарапал пришедшие мне в голову стихи:

 

Мы вместе уходили на войну

И верили в счастливую звезду,

Нас не пугала смерти тишина,

Для нас работою была война.

И каждый был достоин, чтобы жить,

Сажать деревья и детей растить!

Но возвратился он один домой,

Израненный, с побитою душой…

Из них не должен был остаться он,

Ведь должен быть неписаный закон…

Теперь за это он себя винит,

Слезу роняя на резной гранит…

Я несколько раз прочитал, сделал две поправки, бросил ручку на стол и откинулся на спинку.

Да, это мое отношение к Богу, которое лично я вынес из войны. Почему так происходит? Почему выходят из мясорубки не те, кто, как нам многим кажется, больше всего этого заслуживает, почему лучшие гибнут? Даже я уверен, что рядом со мной были более достойные ребята, оставшиеся там навсегда. Почему так? Что за странный жребий Он бросает и по какому принципу решает, кому пришла пора уходить? Решает ли Он вообще?

Много раз мы говорили об этом в тишине убежищ и на дне окопов после боев и перестрелок, горюя о погибших друзьях и запивая свой страх и неуверенность. Но ответа так и не нашли.

Почему все именно так?

Аня, загадочно улыбаясь, принесла мне очередную рюмку.

Третья. Сам бог велел.

«Ну, ребятушки мои дорогие, вечная вам память и земля, как говорится, пусть будет пухом!»

Я выпил и замолчал…

*  *  *

– В двух словах уже не получится… Вот ты мне, Слав, скажи, на хрена это все?

– Что «все»?

– Ну, все вот это. Война эта, служба наша, ранения всякие, пацаны погибшие? Вот на хрена? Кому это все? Вот вы сейчас в Дагестан собираетесь…

– После Нового года…

– Да и пес с ним, пусть после Нового года, но вот на фига?

– Да, Сергеич, никак от тебя такого разговора не ожидал… Ты сколько на пенсии, три месяца?

– Угу.

– А уже смотри, как запел. Это, Сергеич, ностальгия. Синдром безделья.

– Ну так опровергай.

– Там ты так не говорил. Там ты бы порвал на немецкий крест любого из нас за такие разговоры.

– Да, пожалуй… Ты знаешь, вчера зашел в ЖЭУ в свой, оформить льготу на квартплату. Ну как ветерану. В окошечко подаю ветеранское свое удостоверение. Там тетка толстая такая сидит, на меня зырк­зырк, в руках повертела и соседке своей говорит, вроде как я и не слышу: «Глянь, Петровна, ветеранов развелось, плюнуть некуда. Просидел месяц в какой­нибудь траншее с автоматом – и на тебе – ветеран! У меня зять такой, тоже пришел – ветеран, – два месяца в Моздоке белье на складе охранял, а теперь на козе не подъедешь! Нате документ ваш, молодой человек». И так мне, Слава, обидно стало! Может, и правда – какие мы, к черту, ветераны?

– Дура она, Сергеич! И ты это лучше меня знаешь. Что ты говоришь, не дай бог такое пережить просто так, что мы с тобой пережили. Я после первой командировки две недели жену по ночам в шкаф загонял: щелкнет что­нибудь во сне, и все – тревога! Хватаю ее – и в шифоньер. Она орет, я проснусь, руки трясутся, и понять не могу – где я? Одно в мозгу – от окна подальше и где автомат мой с подствольником!

– Ха, да, таких историй и я немало могу порассказать… Да… А может, и в самом деле как­то полегче надо? Не за что, на самом деле, башку свою подставлять? Кому это надо?

– Это ты к чему сейчас?

– Да к тебе. Поедешь сейчас, опять начнешь лезть во все дыры. Что я, тебя не знаю, что ли?

– Вот еще…

– Давай рассказывай. Знаю я. Вспомни хотя бы, как ты тот дом зачищал.

– Какой дом?

– Какой­какой, с итальянским шкафом.

– А, – Слава рассмеялся и отпил кофе, – помню. Весело получилось.

– Ага, вот и я говорю – весело.

В дальнем дагестанском селе в свой дом ночью тайком пришел руководитель крупной террористической банды. Группу Вячеслава подняли по тревоге и отправили на задержание.

Блокировали село, оцепили дом, вывели всех родных. Начали штурм. Дом пустой. Проверили все – нет никого. Быть того не может. Информатор подтвердил несколько раз – объект на месте, надо искать. Слава лично обошел оба этажа, проверили все закоулки, повороты, сараи, подпол. Нет никого. И вот на втором этаже, в спальне родителей, у стены стоит огромный итальянский шкаф. Несколько раз бойцы его открывали и осматривали. Открыл и Слава. Тряпки, шмотки, полки. Нет ничего. Стоп! А почему в правой половине шкафа полки как будто не такие глубокие? Слава незаметно промерил рукой глубину – точно, сантиметров двадцать – двадцать пять, сразу и не заметишь. Руки от волнения задрожали, вспотела спина. «Спокойно, – подумал он, – спокойно, если он там, он не должен ничего заподозрить, не то мне не поздоровится. Наверняка сейчас его “пушка” смотрит мне прямо в пузо!» – «Похоже, нет здесь никого!» – громко крикнул он вниз своим бойцам и не торопясь начал закрывать дверку, и в этот момент в щели между фанерой задней стенки, как ему показалось, блеснули два глаза, пристально смотрящие на него. Есть! Тут он! Вячеслав захлопнул дверку, и адреналин наполнил его тело. Он набрался сил спуститься вниз и все обдумать. «Так, как брать? По опыту известно – у него в руках автомат или пистолет и граната. С обратной стороны он прижимается к уличной стене. Выход только вперед через шкаф. Как его взять? Никак. Подорвет гранату – уйти по узкой кривой лестнице из этой маленькой комнатки никто не успеет. Ну что ж, пойду сам. Надо взять пулемет». Он взял крупнокалиберный ротный пулемет и осторожно поднялся наверх. «Здесь нет никого!» – снова крикнул он, пытаясь не нервировать бандита в засаде, тем временем аккуратно переворачивая прикроватный столик, чтобы создать себе хоть какое­то укрытие. Слава уселся, изготовил пулемет. «Алабек, выходи!» – неожиданно вскричал Вячеслав и бросил в дверку шкафа пустой автоматный магазин. «Аллаху Акбар!» – раздался крик сорвавшегося от нервного напряжения бандита, и одновременно прогремели три выстрела из шкафа. Тут же задолбил длинную очередь, разрывая шкаф на куски, Славкин пулемет. Граната упала под шкаф и рванула. Слава очухался только минут через десять, а слышать начал где­то через час. Задание было выполнено.

– Ну вот и на фига?

– Что на фига?

– Сам полез на фига?

– А что, бойца посылать не жалко?

– Вот видишь! Жалко бойца, стало быть? Значит, не стоит оно того?

– Слушай, Сергеич, не узнаю я тебя что­то. Может, еще тебе налить?

– Успокойся. Проверяю я тебя. Да крендель меня один сейчас раздраконил. Угадай – кто? Васьки Метлюка брат меньшой. Съездил в ментовскую группировку в Махачкалу, приехал героем, расскажи, говорит, мне правду про брата моего…

– Ну, ты его послал?

– Послал…

– И правильно.

– А все­таки, на самом деле. Вот я снова про деда своего вспомнил. Вот война была Отечественная. Вот деды наши воевали. Да, вот, понимаю. Вот честно – понимаю. Я, ты знаешь, плачу каждый раз Девятого мая, когда минута молчания по телевизору идет. Вот просто реально плачу! Блин, жесть какая­то. И мне, понимаешь, не стыдно, а даже как­то приятно, черт подери, плакать. Будто я какую­то дань уважения им отдаю, понимаешь? А мы? Вот я? Башка контуженная, глухой на оба уха, в ноге протез, хожу, как уточка, переваливаюсь с ноги на ногу – кляча раздолбанная. А мне еще ведь и пятидесяти нет. И что я дальше? Кому я нужен? Что я умею? И сколько таких? А наших хотя бы возьми. Олежка. Как попали они на фугас, перекердыкнулся он пару раз – и все. Инвалид теперь. Ходит как во сне, говорит как пьяный. Ты давно, кстати, был у него?

– Стыдно признаться, давно…

– Я год назад был. Заходил в гости. Он рад был, обнимал! Много ли ему надо для радости? А мы и этого не можем нашему другу подарить. Эх мы, только болтаем… Я пришел, а он сидит и старые кассеты наши пересматривает. Старое наше все, где молодые мы еще, где все живы, где все вместе. Представляешь? Так и живет он там, двадцать лет назад…

– Сергеич, все, заметано, давай на следующей неделе к Олежке? Идет?

– Конечно! Да и вот, Лёшка умер. Лучше меня ведь знаешь – что, просто так мужик, командир спецназа, в пятьдесят лет раз – и умер? Сердце? Фиг! Все это наши войнушки, а главное – потери эти наши, к которым привыкнуть нельзя… Вот и его война прибрала, будь она неладна!

– Да…

Аня принесла водку.

– О, вот и к слову. Так и не будешь?

Слава мотнул головой.

– Ну ладно. За нас, Слав!

Я выпил. Помолчал.

– А я, Слава, на войну хочу! Иной раз прямо сил нет – хочу и все! Как наркотик какой, хочу испытать еще и еще раз это волнение, необъяснимую дрожь в руках, ощущение победы, страх и адреналин! Там жизнь! Там я нужен, там я на своем месте! Да, черт… Рано выпил.

Вячеслав рассмеялся:

– Поехали с нами, в чемодане!

– Эх, Слава… А вот сыну своему никак этого не хочу! Ну вот никак! Не хочу, чтобы он даже близко к этому всему прикасался… Не знаю почему.

– Просто ты, Сергеич, старый мудрый солдат, ты не одно поколение выучил…

– Ну ты загнул…

– Да. И ты просто видишь, наверное, что не его это. И все. Меня же ты от войны не отваживал? Хотя не думаю, что не жалел. А?

– Ха, да пожалеешь тебя, когда ты из пулемета по людям стреляешь. Да, Слава, может, ты и прав? Расскажи, как Лёшку хоронили…

*  *  *

– Пап, а этот крест тебе за что дали? – Семилетний сын обернулся ко мне, крепко сжимая в руке орден Мужества, висящий на полевом мундире в шкафу.

– Этот? – Я усмехнулся. – За то, сынок, что я Аргун переплыл…

Канцев Игорь Сергеевич родился в 1965 году в Новосибирске. Окончил Новосибирское высшее военное командное училище МВД СССР. Полковник полиции в отставке. Принимал участие в боевых действиях на Северном Кавказе. Награжден двумя орденами Мужества и медалью «За заслуги перед Отечеством». Автор книги «Кровь Иуды».

Опубликовано: Сибирские огни, 2015, № 1