Муров Аскольд Фёдорович

Жизнь поверх барьеров

Муров Аскольд Фёдорович (1928-1996)

советский и российский композитор, один из основателей сибирской композиторской школы. Заслуженный деятель искусств РСФСР (1983).

Печатается по книге:

«Созидатели»: очерки о людях, вписавших свое имя в историю Новосибирска. Т. II. С. 329-338.

Составитель Н. А. Александров; Редактор Е. А. Городецкий.

Новосибирск: Клуб меценатов, 2003. – Т.1. - 512 с.; Т.2. - 496 с.

 Новосибирская государственная консерватория, 1970 год. Заседание кафедры композиции. Все в сборе, нет только доцента Мурова. Где же он? Быть такого не может, чтобы не явился… Бах! – дверь, наконец, распахивается, влетает Аскольд Федорович. Взъерошенный весь, в ярко-рыжей куртке (вроде мотоциклетной), слегка смущенный. И – счастливый: «Извините, опоздал, – в нотном магазине задержался. – А у самого глаза горят! – Вот, гляньте, Генделя приобрел, еще не известные мне партитуры».

В этом эпизоде весь Муров, жадный до всего нового. Прыткий и хваткий. Искрящийся и ненасытный. Пришел. Увидел. Утащил. Прежде неведомые, прежде невидимые грани жизни исследовал он, словно микробиолог – клетку и астроном – Вселенную. Исследовал тщательно, погружаясь во все сполна. Говорят вам, голод не тетка! Информационный – в частности. Ну, а в отношении музыки у композитора Мурова он был выражен особо. Надо было знать во всех тонкостях, что, например, в Англии делал некогда Гендель, что творит в Москве сегодня друг Щедрин и что завтра, где-то там за «железным занавесом», выдадут европейские авангардисты.

Муров питал свой мозг постоянно. Безудержно. Да только эта жадность оборачивалась в нем еще большей щедростью. Он хватал у жизни, чтобы отдать. Ей же. Своему окружению. Чтобы выложить, выпалить, выплеснуть – с удвоенной силой, с утроенной… Не создано еще такого прибора, который четко мог бы зафиксировать эту силу, эту широту натуры человеческой, мощность ее излучения.

Сила, широта, мощь. Редкостная самоотдача. Требовательность. Целеустремленность. Бескомпромиссность. Потрясающее знание – как своего предмета, так и жизни в целом. Профессионализм, который рос, не переставая. Все это позволило Аскольду Мурову поднять кафедру композиции на весьма высокий уровень. Создать композиторскую школу здесь, в «глухой и замороженной» Сибири. Школу сильную, самобытную, которая сегодня всюду имеет вес. Ученики Аскольда Федоровича работают в разных точках страны и планеты всей. Музыка? Звучит, звучит. Имя мастера носит Новосибирский музыкальный колледж. Носит его и конкурс детского композиторского творчества, ставший ныне традиционным. Изданы книги – публицистика, пособия. На подходе – сборник воспоминаний о самом Аскольде Мурове, шестьсот страниц.

А в Сибирской организации Союза композиторов (возглавлял он ее в 1965-1970 годах, а потом с 1984 года и до конца жизни) есть неброский портрет Мурова, сохранился в неприкосновенности и кабинет, где работал маэстро. Рояль и бумаги. Бумаги и рояль. Окошко светлое. Аскольдом Федоровичем все здесь дышит. Здесь все им светится. И с ним всё миром одним мазано…

Гениев, как помним из истории, рождают нередко разные смуты и катаклизмы. Словно сама история выносит их на арену. И кто скажет теперь, как сложилась бы у Аскольда Мурова судьба, если б не «роковые сороковые»? Связал бы он ее с музыкой? Оказался бы в Сибири? На кого, в конце концов, была б возложена судьбой эта миссия – поднять здесь композиторское искусство, взрастить на суровой земле новый сад? Никто не скажет.

А начиналось все весьма прозаично. Разучивая некогда гаммы из-под пяты родительской прихоти, Муров проникся к музыке лютой ненавистью. Как проникаются ею «все нормальные дети», подобной участи не избежавшие. Он говорил вполне серьезно: «День, когда из моей комнаты вынесли фортепиано, показался мне самым счастливым днем в моей жизни».

И тут – война, перебросившая маленькую семью Муровых в суровый сибирский край из Саратова. Сделал свое дело известный указ «О переселении немцев, проживающих в Поволжье». Немцем же по национальности был отец семейства, Федор Федорович, – актер, служивший до войны в саратовском театре драмы. Супруга его, Марья Ефимовна, ранее воспитательницей работала. А уж потом, как замуж вышла, домохозяйничать принялась да сына воспитывать.

Так вот, с берегов Волги Муровы уехали в Кемеровскую область, на станцию Промышленная. Одновременно селились там эвакуированные граждане. Целыми заводами прибывали и фабриками, хозяйствами разными и творческими бригадами. В том числе, из Москвы да из Ленинграда. А люди – один другого ярче, интереснее. Это Аскольд Федорович заметил сразу. Были среди них и музыканты, естественно. Прекрасные музыканты! В клубе же местном обосновались сразу три оркестра: русских народных инструментов, духовой и джазовый. Юный Муров слушал. И заслушивался. Прошло немного времени, и день, когда «вынесли фортепиано», больше не казался столь счастливым. Подрастающий гений пустился в свободный полет. К самодеятельности клубной примкнул, стал инструменты осваивать (главным образом, духовые – трубу, саксофон, кларнет). Затем попробовал аранжировки делать. И собственное сочинять. К примеру, написал свой первый вальс – что-то в подражание Шопену. Об этом вальсе Аскольд Федорович вспоминал спустя десятилетия. С улыбкой вспоминал: «Разумеется, сейчас его нет». Вальса того самого, значит. Ну так и не беда! Особенно на фоне того, что сейчас есть.

Тогда была война. Сколько всяких картин оставили в памяти детство и юность? Понятно, не счесть. Но вот один из ярчайших образов, к которому обратился Муров, анализируя совсем другое время. Мирное…

Наша теперешняя страна и ее население напоми­нают мне сейчас большой прифронтовой город, который подвергается артобстрелам и бомбежкам и где вовсе не до оперы и камерных концертов, – пишет он. – При этом, когда начинает выть сирена тревоги, раз­ные люди ведут себя в этом городе по-разному. Одни остаются в своих квартирах, полагаясь на волю Бога, Вседержителя: будь что будет. Другие мужественно бросаются на крышу к зенитным пулеметам, чтобы всту­пить в бой. Третьи бегут в бомбоубежища и подвалы. А среди этих «третьих» люди тоже разные. Первые хва­тают с собой какие-то узлы с тряпьем, другие – буханку хлеба, и только какой-нибудь чудак-одиночка прихватит с собой в подвал футляр со скрипкой...

Но когда все пройдет и утихнет, когда люди начнут возвращаться и приходить в себя от страха, тогда этот одиночка-скрипач откроет свой футляр и заиграет для этих измученных и уставших людей тихую, проникно­венную музыку. Люди эти будут, конечно, благодарны и зенитчикам, которые защитили их от гибели, но не менее они будут благодарны и этой музыке, которая воз­вращает их к надежде и истинной жизни.

И так вот я помышляю, что мы… и есть те чудаки-одиночки, которым предназ­начено спасти свою скрипку, чтобы в свой час вернуть людям веру, надежду и любовь. Но для этого мы сами не должны растерять этот священный трилистник. Для этого от нас потребуется долготерпение, нелукавые тру­ды и усердие. Иначе нам не выжить и не спастись. / А. Муров. Заколдованный круг. Новосибирск, 1989.

Судьбе было угодно не просто «перетянуть» Аскольда Мурова в Сибирь, но и всеми силами удержать его здесь. Было вот как.

В 1951 году Аскольд окончил Новосибирский инженерно-строительный институт. А параллельно – музыкальное училище. По распределению попал в город Сталинск, ныне Новокузнецк, где целых 7 лет и трудился – в области гражданского и промышленного строительства. Хотя музыку писать не переставал. И писал ее в основном к спектаклям местного драмтеатра. Это была, как говорится, отдушина. Мог он, по отзывам специалистов, добиться высот и как инженер-проектировщик. Только «отдушина», в конечном счете, перетянула.

Он мог уехать из Сибири. Например, в Ленинград – там было сконцентрировано все лучшее, что впитала в себя отечественная музыкальная школа. Но – не уехал. Ибо как в сорок первом попал под пресловутый указ, так и теперь еще не имел права покидать нашу «землю дремучую, глушь таежную». Что оставалось? Только Новосибирская консерватория.

Тут-то и возникли у Мурова первые трения с «системой». Композиторского факультета у нас тогда не было. А на дирижерско-хоровой, куда подал документы молодой автор, его попросту не взяли. Объяснив причину: городу и региону, мол, «нормальные» кадры нужны. Вы же, мол, товарищ дорогой, «не соответствуете инструкции». Посему вас брать с вашими посторонними интересами на место дирижера негоже. Тем более что количество мест ограничено… Тот все понял. И тщательно сокрыв свой «посторонний интерес», успешно сдал экзамены на следующий год. Сдал. По специальности. Но вот незадача – историю музыки завалил! Добиться цели Мурову удалось лишь с третьей попытки. Зато принят он был сразу на второй курс, к профессору Матвею Гозенпуду. Шел 1958 год. Спустя каких-нибудь три года «неправильный» абитуриент сам станет преподавателем Новосибирской консерватории. Еще через семь лет – доцентом кафедры теории музыки и композиции.

Говоря о своеобычности школы Аскольда Мурова, главный акцент ученики и коллеги ставят на том, что он прежде всего стремился воспитать личность. Вот сидит аудитория, 30 человек. И вырасти из них должно не тридцать «маленьких муровых». А столько же ярких индивидов и творцов. Но он, конечно же, досконально переосмыслил и саму суть композиторской школы. Не думал считаться с конъюнктурой. Постоянно отыскивал свежие партитуры, прежде неизвестные сочинения. Допустим, Шуберта, Вагнера, Генделя того же. Все вместе на занятиях осваивали новые жанры, технические приемы. А музыку маэстро олицетворял! И доказывал: инструменты – живые. Они дышат. Они чувствуют. Они способны мыслить и рассуждать, любить и ненавидеть, лить слезы и смеяться от души... Все зависит от того, чему именно ты их научишь. Что вложишь в них. А первоосновой, фундаментом в музыкальном искусстве был для Мурова сам человеческий голос. Вокальное интонирование. Его многие произведения, в том числе вершина вершин – Пятая симфония, стали поистине драматическими: инструменты играют жизнь. Как играют ее на сцене талантливые актеры. Голос человека между тем он отождествлял с голосом человечества. Природы. Истории. Мира. Бога, наконец. И богатства этого голоса, во всех его ипостасях, он и старался запечатлеть...

Многому учил Муров. Вы можете и не ходить на мои уроки, – говорил он студентам, – ваш выбор. Не бойтесь, никаких докладных на вас я писать я не буду. Что в итоге? Наоборот, студенты валили к нему. Мурова просто любили слушать. Жаждали каждый раз, ждали заветного часа. И слушали! Учитель между тем говорил далеко не об одной музыке. Ее же он чаще всего рассматривал именно в контексте всевозможных связей – исторических, диалектических, общекультурных. Что отражалось и в собственном его творчестве. Что прививал Аскольд Федорович и ученикам своим. Кстати, не только студенты-композиторы шли «на Мурова», забегали также с разных других отделений. Дирижеры-симфонисты, например, или «народники». Не потому, что учебный план так предписывал. А потому… Ну стоило, стоило! Вот так придти и послушать. Для себя.

Со студентами Аскольд Федорович общался по-дружески. Уважал при этом каждого из них, видя в каждом личность и коллегу. Делился щедро – информацией, мыслями, находками разными. На том процесс обучения и строил. Вопросы? Разумеется, задавал. Такой, положим: «Что вы сегодня читаете?» Задавал не из праздного любопытства, он старался понять: насколько развит кругозор твой ныне, чем живы мысли твои, душа и, собственно, весь ты? Да, ничего не навязывал. Но вот заинтересовать – умел. Уж если начнет академика Лихачева цитировать или, например, Библию комментировать – бегом после этого побежишь и схватишься за первоисточник! Священное Писание, кстати, народ особенно увлекало – ведь кто его тогда открыто обсуждал? Но было. А здесь обсуждали. Чем угодно умел заинтересовать Муров. И делал это легко, попросту всем своим существом давая понять: что-то узнаешь – тотчас ощутишь себя приумноженным, чуточку разбогатевшим, более стойким и сильным. Счастливым, наконец! Маэстро был именно счастлив – и сам получить знания, и с ближним разделить их. Словно хлеб. И подопечным своим на то указывал: дескать, что сам освоил – передай другому. Учись и учи.

Говорил красиво! Слово чувствовал, как музыку. Дома у Мурова, кстати, среди любимых книг были разные словари. А среди них был словарь синонимов. Он им, по всей видимости, часто пользовался. Ученики вспоминают: скажет слово иной раз – и сразу несколько «вариаций на тему» выдаст, пять-шесть аналогов одного понятия приведет. При этом речь его совсем не казалась тяжелой, перегруженной. Наоборот, он так ее компоновать умудрялся, что становилась она лишь ярче, живее и убедительнее. Владел Аскольд Федорович и даром оратора, и пером литератора. А по долгу службы (на посту председателя Союза сибирских композиторов, например) часто вынужден был всякие важные бумаги составлять, письма деловые писать и прочее. Так вот, коллеги поражались: сядет – раз, два... Моментально сострочит, поставит подпись. И редактировать, исправлять ничего не приходится. Любую мысль на ходу формулировал «как надо» и всегда без черновиков обходился.

Широту и многогранность натуры Аскольда Мурова сполна отразил его творческий диапазон. Девять симфонических произведений, оратория «Бессонница века», циклы «Русские портреты», «Сибирские свадебные песни», «Блокиана», «Песни села Балман», опера «Великий комбинатор» (по Ильфу и Петрову), оперетта «Умные вещи» (по Маршаку), множество концертов, в том числе духовных, камерные произведения, музыка к спектаклям и кинофильмам... Мурову была свойственна редкая трудоспособность. Творил себе и творил! Не остановится, не споткнется. Ни потолка, ни тупика, ни вакуума. Всегда в ударе. Всегда неисчерпаем.

Что писать? Маэстро (в своих «Практических советах начинающим композиторам») замечал: У большого, щедрого таланта этот вопрос не бывает мучительным, потому его голова и слух всегда переполнены разными звуковыми идеями, и ему предстоит только отобрать то, что более созрело и более необходимо в данное время. В чем, собственно, секрет и самого его. Переполнял же он себя непрерывно, и источников тому было множество. Один из самых ценных – общение с коллегами и друзьями, патриархами нашей музыкальной культуры. Они способны были обогатить друг друга. И поддержать в период «бурных потрясений».

Особенно много дал Мурову – в плане творческом и в жизни как таковой – Дмитрий Шостакович. В книге «Заколдованный круг» есть отдельная глава, ему посвященная. А в той главе есть строки: Музыка Д. Шостаковича велика своей трагедийностью, которая в равной мере олицетво­ряет гигантские потрясения целых народов и может чутко сосредоточиться на трагедии одного чело­века.

Его музыка становится язвительной, насмешливой и беспощадной (увы, 40 лет нам была недоступна его опера «Нос»), когда его чистая и честная душа на­тыкается на тупость или лицемерие. Музыка Д. Шостаковича для меня гневна и мятеж­на, потому что она бунтует против любого деспотизма и подавления. Тихие, скорбные места в его музыке все­гда будут напоминать мне (как первый круг дантова Ада) о его великом сочувствии к страданиям невин­ных.

Страдания... А сколько выпало их на долю талантов? На долю самого Аскольда Мурова? Ведь время было дикое! Репрессии (в прямом смысле) сошли на нет, но злое бремя идейной запрограммированности то и дело вызывало у партийных боссов зуд. Доморощенные музыковеды искали в музыке «привычные темы». Известно, какие: дух народный, голос гражданский. Потакающий системе, ясно. А музыка между тем звучала, великая трагедийностью. Бунтарская и скорбная. Насмешливая и... Разумеется, идеологически ущербная. Вот и громили ее нещадно. В чем только не обвинили Мурова после премьеры его Третьей симфонии! Формализм. Создание некоего эксцентрического дивертисмента. Чеканка низкопробная в усладу кучке гурманов. Полная безответственность – художника и гражданина. И так далее, тому подобное.

Но «коронным номером» стал разгром «Тобольской симфонии», свершившийся в 1974 году. Номер этот сподвижники маэстро ныне сравнивают с совещанием ЦК ВКП (б) 1948 года – тогда едва ли не весь свет современной отечественной музыки, прямо скажем, подвергся шельмованию. Прокофьев, Хачатурян, тот же Шостакович – всем «досталось по справедливости». Своеобразной, конечно. А через много лет «потомки объективных критиков» устроили казнь Аскольду Мурову. Новосибирское отделение Союза композиторов занимало в ту пору комнату в оперном театре. Там и собрались. Все было бы наверняка спокойнее и тише, когда б не прибыли «гости» – инструктор обкома и секретарь райкома КПСС. А еще – представители партийной ячейки консерватории.

За что казнили-то? Мягко говоря, за то, что произведение ни в какие рамки не лезло. Автор использовал в нем, например, тексты библейских псалмов, фрагменты «сверхповести» Велимира Хлебникова «Зангези» (о Ермаке) и ряд исторических документов, которые найдены в тобольском архиве. Царские указы, протоколы… Боже! Ну кому Аскольд Федорович пытался объяснить природу и суть своего детища?.. Высказался Муров в начале собрания. Деликатно, уверенно. А потом завертелось. А потом понеслось. Супруга его, Алла Федоровна, даже вскрикнула. Сам же он до конца сохранял спокойствие. Не дрогнул, не раскаялся. И больше – ни слова. Но когда читаешь стенограмму сего аутодафе (есть она в «Заколдованном круге») — отчаяние берет. Не столько оттого, что хаяли. Но оттого, что хаяли те, кто вроде как и не собирался этого делать. Братья по цеху, питомцы муз. Иные начинали речь едва не дифирамбом. О достоинствах произведения говорили: эмоциональный накал, грандиозная плановость… Но тотчас же спохватывались, уловив на себе отрезвляющий взор законодателя исторической правды. И словно бы нехотя, словно собственной песне наступая на горло, принимались выискивать блох. Что-то полувнятное изрекая – скажем, про «убывание количества музыки», «не совсем понятную сверхзадачу произведения», неоправданное использование псалмов, спорный финал... И прочее, прочее. На кого играли?

А ведь кро­ме этих «разовых» расправ, шла медленная, непрерывная день за днем работа над обузданием нашего сознания и подавлением творческой воли, – напишет позднее Муров. – Англичане говорят: «Если лягушку посадить в сосуд с водой и поставить этот сосуд на медленный огонь, то лягушка сварится, не испытав при этом никакого беспокойства». Знаю лично многих... которые вот так «сварились», но сами об этом даже и не догадываются. Они просто не знают своего ничтожного, бесправного, нищенского существования.

Впрочем, вся эта страшная возня не изменила творческого и философского кредо мастера. Не согнула его. Аскольда Федоровича, как его друзья замечают, можно было сломать. Но не согнуть! А это вещи разные. Ломали — да, не раз. «Хотели привести меня в свою веру», – замечал он. И вынужден был порой решаться на компромисс. Было у него несколько сочинений, от которых пришлось отказаться («Ленин в Шушенском», например). Попросту сжечь их. Однако и здесь Муров рассудил мудро: будем считать, мол, что это своеобразный подоходный налог. Он «платил налоги», мог отказаться от своих сочинений. Но только не от убеждений. И не от себя самого.

Что ему помогало держаться? Свойства личности, сила духа. Степень познания жизни. Умение философски ее осмысливать. Глубинная вера в собственную правоту. В то, что ты (на самом деле!) не жертва – ты лидер. И среди всех его талантов – еще один большой талант. Какой? А вот такой: жить поверх барьеров. Причем, как мы уже отметили, был Аскольд Федорович не один. Друзей же его, в числе которых были такие выдающиеся личности как Дмитрий Шостакович, Родион Щедрин, София Губайдулина, Эдисон Денисов, Альфред Шнитке и многие другие, тоже не минула чаша сия. Тоже терпели и тоже платили. Но жили «поверх»... И служили друг другу прочной опорой: каждый шел к своей цели, не давая при этом другому согнуться, свернуть в сторону или упасть.

Помогали книги. И, в частности, Книга Книг – Библия. Быть может, в ней вы найдете много непонятного, – говорил Аскольд Муров ученикам, – но в ней вы никогда не найдете глупостей. Библию же он все искал неканоническую: Потому что в канонической нет премудростей Соломона. Вера Аскольда Федоровича была глубоко осмысленной, он не погружался в нее слепо. Веру воспринимал как особую этику. Как определенное мерило ответственности, культуры твоей. Как путь к познанию природы мира. И человека в нем... Исследовал всевозможные музыкальные образцы, связанные с религиозной темой (вплоть до рок-оперы «Иисус Христос – суперзвезда»). Конечно, широко использовал библейские мотивы и в собственном творчестве. Много музыки написал для Вознесенской церкви, известной всем новосибирцам. Ходил ли в храм сам? Разумеется. Но при этом он, кстати сказать, с большим уважением относился и к любой другой религии, другой культуре. Тот же Коран изучил досконально. Все пытался постичь. Все узнать. Познаниями скорбь не умножая...

Помогала, наконец, ему вера в свое продолжение. Здесь, на земле. На которой он просто горел! Он умел «утрамбовывать» время, подчиняя его себе же. В одни биологические сутки, скажем, запросто мог вместить сразу несколько. Разумеется, когда б не по количеству часов судить, но по объему всего сделанного. Вставал рано, брался за работу. Творил. Затем приходил в консерваторию. Учил. Затем… И так далее, далее, далее. Не щадил себя совершенно.

Что до барьеров, то в последние годы их Аскольду Федоровичу стали еще и врачи ставить. Как там? Этого нельзя, того нельзя… Побольше отдыхать, а вот курить поменьше. Маэстро лишь плечами пожимал: если, мол, нельзя ничего, так зачем тогда жить? Какие могут быть ограничения? К слову, курил действительно много. Иной раз прямо в аудитории, что ему (ему!) было дозволено. Он же разрешал это и студентам, ибо все равно смалят, не маленькие. А вместе оно сподручнее будет! Покурим, заодно Генделя разберем. И додекафонную систему тоже. Да, был в этом некий стратегический шаг. Простой такой шаг – к преодолению опять-таки барьеров. Между преподавателем и студентом на этот раз.

Муров любил «Беломор». Бывало, сердце уже пошаливает, время задуматься… Думал. И что? Ну, допустим, утро. Приходит Григорий Гоберник, один из его любимых учеников. Надобно поработать. Хотя чего-то явно не хватает. Учитель тогда ему: «Гриш, а Гриш, кофейку мне быстренько сделай». Или так: «Принеси-ка мне моих любимых папирос». И шалило сердце, и работа шла. Горел, горел!

Впрочем, для него и не важно было, сколько ему отмерено лет. Биологических лет. Условных, значит. Главное же – на всю катушку прожить, на полную мощь. А летоисчисление он ввел свое. Потому здесь особенно неуместен заскорузлый штамп – «безвременно ушел». Ну что мы про это время знаем? Способны ли превозмогать условности? Иной прямо наяву впадает в летаргический сон, бредет сомнамбулой по жизни – год, потом другой, потом третий… Но содержание? Все то же. Все ничто. А кто-то, напротив, за одну жизнь умудряется прожить еще одну. И другую. И третью. Затем они все вместе продолжаются. Именно здесь! На земле. Даже если ты уже ушел... Кстати, близкие и друзья Аскольда Федоровича замечают: никогда не гасли его глаза. Ясные, все те же васильковые и солнечные, не теряли они живости и красок, не тускнели, что б ни происходило. Светились, когда шла «казнь». И потом, когда тяжелый недуг открыто подтвердил, что не отступит. Да не погасли эти глаза вовсе! Просто закрылись. А свет остался. Навсегда.

...Аскольд Федорович Муров (5 февраля 1928 года – 7 июня 1996 года). Профессор. Лауреат Государственной премии РСФСР. Заслуженный деятель искусств России. Учитель и Творец. Отпевали его в Вознесенском храме. Похоронен на Заельцовском кладбище.

И вот ведь деталь... «Я подошел и вздрогнул, – рассказывает композитор Юрий Юкечев, – тут же могила одного политического деятеля. Да, да, одного «из тех самых». Были при жизни по разные стороны баррикад, а теперь лежат рядом. Может, уже и поговорить успели о чем-нибудь...». Может быть.

Только зла я, по-христиански, ни на кого не держу, – это Муров успел сказать здесь. На земле.