Русский крестьянин, вечный мигрант. Воспоминания Е. Г. Шампурова о жизненных странствиях в ХХ веке

Опубликовано: Зверева К. Е. Русский крестьянин, вечный мигрант: воспоминания Е. Г. Шампурова о жизненных странствиях в ХХ в. / К. Е. Зверева, В. А. Зверев // Проблемы исторической демографии Сибири. Новосибирск: Параллель, 2013. Вып. 3. С. 308–344.

Русское крестьянство «перестрадало» за последние 100 лет яркую и трагическую судьбу, прежде чем фактически уйти из экономической и общественной жизни, покинуть историческую арену. Важные, но ранее невостребованные или скрываемые по идеологическим соображениям страницы деревенской истории Сибири ХХ в. находят сейчас отражение не только в исследованиях профессиональных историков, но и в публикуемых воспоминаниях самих крестьян или выходцев из сельской среды[1]. Каждое новое свидетельство эпохи уникально и драгоценно. Поэтому на кафедре отечественной истории Новосибирского государственного педагогического института, преобразованного позже в университет (НГПУ), еще в середине 1980-х гг. были организованы выявление и сбор письменных, а также запись устных воспоминаний современников о жизни в старой деревне.

В коллекции историко-биографических материалов, сложившейся в результате этой работы, не так уж много мемуаров, написанных собственноручно крестьянами или бывшими деревенскими жителями. Однако иные из них имеют высокую ценность, и мы постепенно осуществляем их публикацию[2]. В данном случае вниманию читателей предлагаются автобиографические воспоминания Е. Г. Шампурова (1907–1997).

По своему содержанию они хорошо вписываются в контекст сборника трудов, характеризующих историко-демографические и, в частности, миграционные процессы в Сибири ХХ в. Дело в том, что биография Шампурова типична для многих русских крестьян прошедшего века: она включала в себя и добровольную миграцию с Русского Севера в Сибирь, и бегство от репрессий в город, и последующую депортацию под конвоем в нарымскую ссылку, и «изъятие» в Гулаг, в Бурятию с последующим перебрасыванием заключенного в места различных «социалистических» и военных строек. После обретения в 1946 г. свободы были переезды в поисках лучшей доли с Дальнего Востока на Алтай, в Кузбасс, Северный Казахстан, опять в Кузбасс и, наконец, в Новосибирск. Во всех жизненных перипетиях старался наш мемуарист реализовать традиционные старообрядческие и крестьянские ценностные установки: прочную семью создать, детей нарожать и вырастить, сохранить прочные родовые связи. В своих воспоминаниях он уделяет достойное внимание сюжетам, ярко характеризующим брачное, детородное, витальное, миграционное поведение русских людей при нэпе, а затем в экстремальных условиях «раскрестьянивания», форсированной урбанизации, социальных репрессий.

Емельян Григорьевич Шампуров (правильное написание – Шампаров, фамилия искажена при выдаче паспорта) являлся потомственным крестьянином, старообрядцем белокриницкого согласия. Он родился и вырос на юге Вятской губернии в семье скромного достатка. В 1924 г. переехал в Западную Сибирь, где обзавелся семьей и самостоятельным хозяйством. Под угрозой раскулачивания был вынужден фиктивно развестись с любимой женой и совместно с ней по поддельным документам покинуть село. Трудолюбивая и дружная семья работала на Кузнецкстрое, затем встраивалась в жизнь подмосковного поселка Щёлково. Но в начале 30-x гг. репрессивная машина втягивает Емельяна Григорьевича в свои жернова. Начинается 15-летняя полоса жизни сначала в таежной ссылке с женой и детьми, а потом уже в одиночку на положении «зэка», которого государство перебрасывает туда, где в данный момент нужнее бесплатный массовый труд. В воспоминаниях рельефно отражается менталитет северорусского и сибирского крестьянства, которое не знало крепостного права и привыкло жить на земельном просторе, в условиях относительной экономической и религиозно-культурной свободы, но вместе со всем «советским народом» покорно склонило голову перед безжалостным и изощренным в своей антикрестьянской политике государством.

Двадцать лет после освобождения из лагеря мемуарист был занят на строительных работах, сначала в местах своего былого заключения в Хабаровском крае, потом в Сталинске (Новокузнецке), на ст. Кушмурун в Северном Казахстане. Но все же крестьянская закваска взяла верх: в 1967 г. семья вернулась в Западную Сибирь и надолго осела на колхозной земле в с. Красное Ленинск-Кузнецкого района Кемеровской области.

Здесь и был в 1987–1988 гг. положен на бумагу первый вариант мемуаров, где автобиографическое повествование было доведено до освобождения из заключения в 1946 г. В основе письменного текста лежали устные воспоминания, которыми Емельян Григорьевич охотно делился с многочисленной родней. Он был хорошим рассказчиком, повествовал эмоционально и помнил множество деталей и имен. Над текстом он стал работать по поощрительной инициативе авторов настоящей публикации: К. Е. Зверева (в девичестве Старосадчева) – родная дочь мемуариста. Писал заинтересованно, по стилю близко к своей устной речи, вдаваясь в многочисленные интересные подробности. Мемуары были написаны шариковой ручкой в трех школьных тетрадях, на листах с обеих сторон без полей. Под редакцией В. А. Зверева текст позже был опубликован с сокращениями[3].

К сожалению, в дальнейшем его оригинал был утерян, и незадолго до своей смерти, в 1995–1996 гг., уже проживая в семье зятя в Новосибирске, старый крестьянин написал второй вариант воспоминаний – также шариковой ручкой, в двух общих тетрадях уже нетвердым почерком. Этот вариант по основной содержательной канве похож на первый, но доводит повествование уже до середины 1950-х гг., отличается гораздо большей детализацией и не столь динамичен по стилю. Новый текст, насыщенный уникальной, антропологически ценной информацией, мы и публикуем в настоящем сборнике. 

При подготовке авторского текста к публикации в нем сделаны небольшие сокращения, предпринята предельно осторожная структурная, стилистическая и грамматическая правка. В прямоугольных скобках вставлены наши дополнения или уточнения. В сносках даны наши примечания или разъяснения. Сохранены все особенности словаря, стиля и содержания, важные для понимания психологии автора и характера описываемых исторических реалий.

***

Е. Г. Шампуров, 1937 г.

Я – Шампуров[4] Емельян Григорьевич, 1907 г. рождения, уроженец Кировской области, Кильмезского района, деревни Новые Кукары[5].

Отец занимался сельским хозяйством: держали лошадей, коров, овечек, свиней. Дом был пятистенный, с русской печкой. Все дворы для скота были построены из брёвен: большой коровник для коров, хлев для свиней, хлев для овец и для коней, и хлев тёплый, где зимой мешали мешанину – [готовили корм] для коров и лошадей. Всё было застроено кругом и покрыто тёсом. Под крышей были и погреб, и яма для хранения на зиму овощей. Ворота были тесовые, а рядом калитка. Сзади дома была построена амбарушка для зерна, комбикормов для скота и для муки. Наверху тоже был построен амбар с перегородками, там были сновалки для тканья холстов. И всё это было покрыто под одно с домом, сенки были  между строением дома и кладовыми.

Семья была: отец Григорий Калинович, мама Евдокия Павловна, брат отца Силиверст с женой и второй брат отца Меркулий Калинович с женой, и у всех дети.

В 1916 г. я пошёл в школу. Школа была за 10 км в другой деревне, [в Бурашах,] и нас возили на лошадях в школу, но не каждый день. При школе было общежитие, и там мы жили. Сплошные нары, матрасик мама сделала, одеяло и подушку. Учитель был мужчина, звали его Пётр Андреевич, очень хороший человек. Жил [учитель] с женой и сыном Иваном вверху общежития. Иван учился плохо, а я хорошо. И вот Пётр Андреевич просил меня заниматься с ним, я ходил к ним. У них мы делали тетради для всей школы: бумага, тетради, ручки, чернила были все школьные. Школа была 4 класса, и вот мы с Ванькой на всех делали тетради. Неделю я жил в общежитии, а в субботу приезжали за нами на лошадке и увозили домой, а в понедельник опять увозили в школу.

Проучился я в школе четыре года, а потом остался дома помогать в хозяйстве с дедом Калиной Терентьевичем. А отец у нас уехал на заработки на Дальний Восток. Когда началась первая война с немцами[6], отец пошёл на фронт, пароходом прямо в Одессу. Служил он в артиллерии до самого конца войны.

Младший его брат Силиверст был ранен, и ему отрезали одну ногу. Он пришёл инвалидом на костылях. А жена его Мария и дочка Феня – моя крестница – жили все вместе в одном доме. Потом мой отец и дедушка брали делянку леса, рубили лес и брёвна возили домой. Лес был недалеко, и построили другой дом на второй стороне улицы. И вот наша семья (было нас два брата кроме меня – Павел 1918 г. рождения и Афоня (Афанасий) 1920 г. рождения, сёстры – Федора 1910 г. рождения, Харитина 1905 г.) переселилась в новый дом.

Мамины сестра и брат Митрофан Павлович жили уже с 1921 г. в Сибири, в Алтайском крае[7], и писали нам, что живут неплохо. Земля не как у нас в Кировской области. У нас же песок, много требуется удобрения – навоза. Навоз возили на поля, это требовало много затрат. Если навоз не положишь в землю, то урожай не возьмёшь. Сеяли только рожь и овёс. А в Сибири земля хорошая и не требует сильного удобрения, только надо делать пары. И вот отец и мать обсудили и решили послать меня в Сибирь. Мне было уже 18 лет. Если, мол, понравится тебе, то пиши. Мы продадим всё хозяйство и приедем туда.

И вот [в 1924 г.] меня отправляют в большой путь, и я поехал один на станцию Вятские Поляны, где [проходит] железная дорога. И вот я отправился. В Свердловске пересадка на другой поезд. Пересел я на другой поезд и поехал дальше.

Приезжаю на станцию Черепаново [Алтайской железной дороги], а ещё надо [добираться] до родных, до Пещерки 120 км, и у меня денег осталось 3 рубля. И тут извозчик говорит: «Куда надо?». Я говорю: «Мне надо до Пещерки». – «Надо 10 рублей», – а у меня 3 рубля. Один извозчик говорит: «Давай 3 рубля, я тебя довезу до Калтая» (а там ещё далеко). Я сел, и он меня довёз до Калтая, и я потом пошёл пешком. Шёл, нигде не останавливался, и вот дошёл до Пещерки, а мне надо на посёлок Филиху – 3 км от Пещерки. И я пошёл по дороге в Залесово, до половины дошёл, [на]встречу попадается подвода. Я спросил: «Куда мне на Филиху?», и мне мужик говорит: «Ты идёшь неправильно, вот доходи до речки и иди по речке вверх, и там будет посёлок Филиха». И я пошёл по логу, кверху по речке. Камыш-трава сильная, но я всё иду и вышел на берег.

Вот и посёлок. Первый дом большой, я в него не зашёл: у дяди же домик маленький – писали они. Я пошёл дальше – домик небольшой, я в него захожу, поздоровался и говорю: «Мне надо к Митрофану Павловичу». Мужчина спросил: «Кто ты и кто ему будешь?» Я говорю: «Из Вятской губернии, племянник Митрофану, мамы моей он брат». Он говорит: «Пойдём, я тебя отведу», – и пошли. Пришли, и он говорит Митрофану: «Вот я вам привёл племянника». Ну, и начали разговоры, поздоровались.

Они меня приняли очень хорошо, тепло и сердечно. Но я начал говорить, что я приехал на разведку, отец и мать послали меня – понравится тебе, и мы переедем туда. Дяденька и тётенька Евдокия Кузьмовна начали говорить, что пиши, пущай едут суда. Ну, а у них детей не было никого, [Митрофан Павлович] держал пчёл пасек[8] и работал кузнецом, очень хорошо делал – наваривал старые топоры (приваривал сталь от рессоры вагона), и делал топоры острые, и закаливал очень хорошо. Я начал с ним работать в кузнице, помогать молотобойцем. И он же насекал серпы – жать вручную, и тоже делал очень хорошо: старые зубы стачивал на точиле, потом насекал. Но сначала серп надо откалить, чтобы он был мягкий. Точит и нарубает.

А по воскресеньям ездили в церковь в Пещерку. У дяди же были конь и корова, и он очень был религиозный. И я тоже [был глубоко верующим]. Ещё дома в Кукарихе тоже дедушко был старостой в деревне, и в церкви тоже старостой. Я ходил в церкву и там, потому что я читал Псалтырь (всю прочитал), и ходил на крылос[9] читать во храме, и у обедни пел на крылосе, и меня поп благословил ходить в алтарь и раздувать кадило и подавать ему, и просворки[10] резать, которые выпекала наша бабушкина сестра. Она жила в Бурашах, где были наша церковь и школа. И вот меня батюшко поп посылал раздавать просвирки старичкам, которые подавали помянники[11] – за упокой молиться во время обедни, и я разносил просвирки. Приход наш был – три деревни съезжались в церкву, и меня тоже знали, что я мнук[12] Калины Терентьича. И я гордился этим, что я был на хорошем почёте.

Когда, бывало, ещё дома маленький идёшь по деревне к свату (а у Силиверста-дяденьки жена была со своей деревни, и я вот ходил, бывало, к свату), и повстречается человек пожилой, и я говорю: «Здравствуйте, дяденька». Он говорит: «Чей ты?». Я говорю: «Калины Терентьича мнук». Он, человек, меня похвалит: «Ох, какой ты молодец!». А у меня сердце радуется, что меня хвалят. Вот так я и рос, таким хорошим мальчиком [на родине в Вятской губернии], так [осталось] и когда жили на Филихе, когда приехали отец и мама.

Я написал домой, что мне понравилось: хлеб ели пшеничный, а мы все в России[13] ели аржаной, чёрный. И вот отец и мать продали всё хозяйство и приехали в Сибирь в 1925 г. Нам в Сибирь послали телеграмму, что продали всё и выехали. Мы получили телеграмму и подсчитали, когда будут на станции Черепаново. И вот я и брат тётки Ульяны Иван (у дяденьки же есть конь, и у тетки Ульяны тоже конь)… И вот нас с Иваном посылают встречать [моих родителей] в Черепаново.

Приехали в Черепаново вечером, а поезд приходит утром. И вот мы ночевали с Ваней, с братом, на постоялом дворе и пошли утром на станцию. Приходим и спрашиваем дежурного: «Такой-то поезд приходил?» Он нам сказал, что был. И спросили: «Что, такие-то люди были?», – он сказал: «Были». Вот мы проспали поезд, а наши родители уже наняли извозчиков и уехали. И вот нам что делать? Тоже поехали домой. Приехали домой, а их у нас дома нет. Куда девались? А они доехали до Калтая, а там жил материн двоюродный брат Яков Минеич Телицын, и они заехали к нему. Попили чаю, Яков Минеич запряг пару коней и привёз их на Филиху. А он, Яков Минеич, работал там объездчиком и держал двух коней.

И вот начала у нас собираться вся семья, и надо обзаводиться хозяйством. А от Филихи был ещё хутор, называли [его] Ключи: тоже все люди приезжие, из Вятской губернии 20 домов. И вот один жил сибиряк там – Шаламов, и захотел… или не захотел с вятскими жить, и начал продавать домик и 2 десятины посеянной пшеницы. Мы купили всё это и начали жить. Купили два коня, корову, плуг. А сеять… У Митрофана Павловича, маминого брата, был участок земли, нарезанный в [19]21 г., а сеять он не сеял и отдал нам его. Потом купили жатку «Маккормик», молотилку-полусложку большую, [в которую] запрягалось 8 коней.

И вот я начал работать на машинах, сначала жать. Узнали все сибиряки и просят: «Давай ко мне». Я и ездил по гриве, жал. Потом кончилась жатва, машину поставил дома. Потом давай молотить молотилкой, а она же молотит здорово. И вот люди собирались хозяйств по 6–7, и я подряд начал молотить по очереди. Мужики здоровые, разбирали машину [по окончании работы] и ставили к другому хозяину. Шло очень хорошо. А я всё один подавал в машину [снопы] и усталости не знал. Мужики полюбили меня.

А отец всё дома по хозяйству, и делал колёса. Колёса мы делали очень хорошо, себе завели телегу на железном ходу, и телегу на деревянном ходу, и ходок на дрожках с корзинкой, всё кованное очень хорошо.

Вот и прошёл 1926 год. Хлеба я заработал на машинах (семья, конечно, у нас была [большая] – 11 человек), всё обеспечено для скота, заготовили сено. Вот подошла зима, и надо нам муки белой, а мельница была около Барнаула [в] 120 км. И вот сосед Половников собирается ехать на мельницу молоть крупчатку, и позвал меня. Нагребли пять мешков и поехали в Зудилово на мельницу. Приехали мы, а у тётки Половникова там, в Зудилове, был дядя, и вот мы [к нему] приехали, как домой. Двор кругом огороженный. Перед Рождеством это было, и нас тётя накормила супом хорошим. Мы наелись и утром поехали на мельницу. Дядя говорит: «Если много народа, и молоть не предвидится, то я вам дам своей муки, а зерно оставьте». Так и договорились. Приехали на мельницу, а там народу много, помолу много, и нам молоть не пообещали. Я захотел пить, а народу в избушке много. Я пошёл на улицу к проруби и давай пить из проруби холодную воду. Напился, и поехали домой. И вот меня взяла температура, и я заболел, и даже не мог запрягать коня, запрягал мне Петька.

И вот приехали домой, а я больной. Мама запечалилась, она же меня очень любила и жалела. Отец поехал в Залесово за врачом. Привозит врача, он посмотрел – у меня температура высокая, и говорит, что надо [меня доставить] в Залесово в стационар. И вот меня отец увёз, а врачу сделал скат колёс [в качестве платы за услуги]. Я лежал с Рождества до самой весны, всю зиму. Но весной всё же я пошел на работу.

У нас с отцом не было свободного времени. Если дождик, то мы делаем колёса. Прожили год на Ключах, и нас стали притеснять старые люди[14] на посёлке. И вот Митрофан Павлович говорит: «Григорий, пожалуйста, переезжай на наш участок, это между Филихой и Ключами [в] 2 км». И вот тут место хорошее (речушка, пашня), и мы взялись за перестройку... Перевезли домик, срубили баню у речки, срубили баню и амбар. И крышу тесовую, с одной стороны забор, а тут заезд – ставят телеги, и мастерская. К речке пригон для скота, а в другом конце амбар.

В церковь мы с отцом не прекращали ходить по воскресеньям – я же ходил на крылос пел и читал, а отец мой был старостой церковным. И на Каменушке (посёлок за Пещеркой) тоже был старичок и ходил каждое воскресенье в церковь. И вот [этот старичок] моему отцу говорит: «У тебя сын хороший, а у меня есть мнучка – девушка хорошая. Зовут ее Агафья Сидоровна. Отец [её] живет на Поварне, за Залесовой [в] 80 км – Сидор Николаевич. Давай мы их поженим». Но у нас в деревне Зыряновка был тоже мамин брат родной Миней Павлович, у него были дети – дочь Анисья и сын Иван, и мы ездили туда в гости. А у брата двоюродного Ульяны Павловны был сын старше Ивана, и звали его Николай. Николай женился и взял Анну с Поварни – с того же посёлка, где жил Сидор Николаевич. И мы ездили в гости туда, и я видал эту девочку Агафью Сидоровну. Она была подружка Анны, Николаевой жены, так что всё это было мне знакомо. Это её дед Панфило Ермолаевич предложил отцу женить меня и взять эту девку, Агафью Сидоровну.

И вот отец и мать мои решают меня женить в 1927 г. И я поехал один на Поварню к Николаевой тёще Степане. Она была вдова. И вот я приехал на Поварню к Степане и говорю, что пойдем сватать к Сидору Николаевичу Агафью. Ну, и пошли. Сватья Степанида рассказала, зачем пришли. Поставила [будущая] тёща Александра Панфиловна самовар, и сели за стол, и давай сватать Агафью Сидоровну. Они уже знали про меня – им Панфило Ермолаевич уже всё раньше рассказал. Но Сидор Николаевич и Александра Панфиловна говорят: «Надо согласие Агафьи». А она была на Белой Глинке у тётки в гостях. А на Поварне был парень, он [раньше нас] сватал Агафью. Но отец Сидор Николаевич и Панфиловна за этого парня не стали отдавать. И вот они Агафью отправили к тётке, чтобы Агафья не вышла за этого парня. А я же был такой… табак не курил и водкой тоже не занимался. И вот порекомендовал деда Панфила, и за меня они очень стали  рады, что такой нашёлся жених, и дали согласие.

Я приехал домой и всё рассказал отцу и маме, и мы поехали на Белую Глинку, где находилась Агафья Сидоровна. Приехали, а там дед Панфил Ермолаич, тётка Анна и ее муж, тоже очень хорошие люди. Начали разговор о сватовстве за меня. А Агафья Сидоровна меня тоже видала, когда мы ездили в гости  в Зырянску к дяденьке Минею Павловичу… Видела не один раз, и я ей, конечно, понравился ещё раньше. Ну, вот и договорились Агафью за меня выдать замуж, и договорились, когда всё это провести – в такой праздник, чтобы [успеть] подготовиться. Всё это было договорено, и сообщили на Поварню Сидору Николаевичу и Александре Панфиловне. […]

Потом поехали отец и мать мои на Белую Глинку, где жила Агафья, и собрали Агафью, одели. Всё было приготовлено для венчания. И вот поехали в Пещерку в воскресенье венчаться. Обвенчались, и опять поехали на Белую Глинку к дяде Панфилу и тёте Анне, и там начали делать стол. Нас посадили за стол и начали выпивать. Начали кричать: «Горько!», – и мы с Агафьей Сидоровной поцеловались.

И вот началась наша совместная жизнь с Агафьей Сидоровной. Потом поехали на Поварню к Сидору Николаевичу и Александре Панфиловне и начали гулять, справлять свадьбу. Очень хорошо всё проходило. А у Агафьи Сидоровны еще была сестра Ефросинья Сидоровна, но она уже была взамужем – убежала замуж убегом, без разрешения отца и матери. Ещё были сестра Мария и сестра Анна, обе сестры были девочки. И брат был Агафон, тоже молодой парень. Погуляли, ночевали ночь, а потом поехало к нам на Филиху много гостей. И начали мать с отцом потчевать гостей, и нас посадили опять рядом с Агафьей Сидоровной. Выпивали все гости, и в том числе мама с отцом. И мама начала песню петь, а Агафья моя как подхватит, и запели очень хорошо. Мама тоже была песенница, и так заговорила: «Слава богу, хоть нам сноха попалась песенница».

Вот отгуляли два дня и разъехались гости, и у нас с Агафьей Сидоровной пошла самая настоящая жизнь совместная. Спали в мастерской – деревянная койка, постель хорошая. И вот у нас семья получилась 12 человек: мама с отцом, я с Агафьей Сидоровной и братья мои – Афоня, Паша, Иван, и сёстры – Харитина, Федора, Стеша, Настасья. Начали держать две коровы, две лошади и телят пускали по два, и свиней – два поросёнка держали.

Потом начали делать собрание на Ключах, и я пошёл на собрание. А там организовали машинное товарищество. Мне говорят: «Записывайся в машинное товарищество». Я ответ даю: «Я же не хозяин, у меня есть отец и мать, надо посоветоваться». И вот пришёл домой и давай говорить про это товарищество. Отец и мать были же религиозные, и мне говорит отец: «Не дам ни в какое товарищество входить, [это] грешно. Вот и всё».

Потом семья-то большая, а на Филихе продаётся дом большой круглый[15]. Мы с отцом и матерью посоветовались, и [они] купили этот дом, хотели нас с Агафьей Сидоровной отделить. Но тут Сидор Николаевич говорит: «Покупать не надо». Он же был член партии, а я ничего не знал и газеты не выписывал[16]. А потом сказал он нам: «Вам надо, Емельян Григорьевич с Агафьей Сидоровной, брак расторгнуть». Мы же в Залесовой были регистрированы, и поехали в Залесово в ЗАГС и расторгли брак. Дали нам документы, что мы не муж и жена.

Прошло время, и на нас наложили усиленный налог. А мне надо было призываться в армию. Вызывают меня, но в армию не берут, на год дали отсрочку. А у нас уже (31 декабря 1929 г.) родился сын, назвали его Саша. И вот в 1930 г. нас выселяют: всё забрали хозяйство и нас увезли на ссылку в другой район. А Сидоровна моя показала документ, что я ей не муж, и её оставили. Она уехала к отцу и матери на Поварню. А меня забрали и увезли вместе с отцом.

Документы, характеризующие семью и домохозяйство Г. К. Шампурова, отца мемуариста, в момент «раскулачивания» в 1930 г.

Вот подошла весна, комендант говорит: «Идите домой и несите, у кого осталось что, в частности, семена». Я пришел к тестю, к своей жене Агафье Сидоровне и рассказал всё тестю. Он мне  говорит: «Никуда не ходи», – и даёт нам лошадь и телегу. Я сделал балаган[17], чтобы ехать в Новокузнецк работать – там шло строительство завода. А документа-то у меня нет. Я пошел к двоюродному брату Ивану Григорьевичу на Филиху. Он взял в Залесово в сельсовете документ и отдал его мне. Вот я оказался уже не Шампаров, а Кондаков Иван Григорьевич.

И поехали мы со своей Сидоровной и с пацаном в Новокузнецк. Ехали целый день, стемнело. Проехали всю тайгу и выехали на степь недалеко от станции. Я отпряг коня и спутал его. Трава хорошая. Сам залез в балаган. Когда начало светать, я встал и думаю: «Распутаю коня, чтобы он лучше поел». А сам опять лёг. Прошло минут 20–30, и я встал коня посмотреть. Кругом давай ходить, но коня-то нет. Ходил кругом часа два, но так и не нашёл. Что делать? Телега, багаж, Сидоровна моя с пацаном… Запечалился.

Я пошёл в посёлок и давай заходить в дома. Дело уже к вечеру, зашёл в один дом, беседую с хозяином о своей беде и прошу у него коня – привезти телегу к нему в ограду. Мужик, спасибо, осознал моё горе и дал коня. Я привёз телегу к нему в ограду, и ночевали у него. А утром сложили весь багаж в ящик и отправили в Новокузнецк поездом, сами тоже поехали в Новокузнецк.

Там жили сестра Агафьина и зять. Приехали, рассказали им про свою беду. Там были цыгане, и Агафья моя пошла к цыганке ворожить. Цыганка бросила на картах и сказала, что конь за станцией на другой стороне – километров 5 от станции, и на нём работают. Я всё бросил и пошёл туда, куда сказала цыганка. Нашёл, правда, там небольшой посёлок, зашёл в дом, спрашиваю про свою лошадь. Мне хозяйка сказала, что есть лошадь, и указала, у кого. Я пошёл к этому мужику. Хозяйка сказала, что хозяин в поле пашет на лошади. Я обрадовался и побежал на поле. Прихожу – правда, мужик пашет. Я поздоровался и говорю, что эта лошадь моя, рассказал всё ему. И он говорит: «Твоя, так бери и поезжай. Но за то, что я работаю на ней три дня, она у меня в огороде съела капусту. Вот забирай, и будем в расчёте». Я сказал: «Спасибо», взял лошадь, привёл туда, где [была оставлена] моя телега, запряг и приехал в Новокузнецк, слава богу.

Поступил я на работу на кирзавод – возить кирпич, и в то же время начал строить своё жильё, навозил материалу. Там очень много было жителей из Пещерки, из Залесово, и все мужики работали на конях: машин же не было, и весь груз перевозили на конях. И вот там очень много настроили собственного жилья, т. е. землянок. И вот я тоже построил себе землянку хорошую. Койка, столик, умывальник – всем, словом, обзавелись. Моя Сидоровна была спокойная, и сын Саша в порядке. Я приезжаю с работы, и меня Сидоровна встречает с моим любимым Сашенькой. Как шло хорошо, но до зимы дожили, коня кормить уже стало негде (трава засохла), и вот мы с Сидоровной решили коня продать.

Так и сделали – продали коня и телегу за 30 р., и я поступил на работу в каменный карьер – делать тачки и ремонтировать старые. И тоже хорошо. Я же работать люблю, и меня почитало начальство хорошо. Но дело в том, что я на работе проходил по документам Ивана Григорьевича Кондакова, а домой приду – меня же все люди знали, когда я работал на машинах, – Шампаров. И вот очень я был не в хорошем положении, имея две фамилии и [два] имени.

Но дело шло, я пишу письма в Москву ко крёсному[18] Меркулию Калиновичу. Он живёт [в подмосковном посёлке Щёлково] с [19]21 г., когда у нас [в Вятской губернии] была голодовка, и много наших людей из деревни разъехались, в том числе отец и дядя Аким, и даже деда сам тоже уезжал. Но когда начинались полевые работы, все приезжали домой. И вот я стал с крёсным списываться окончательно. Он мне отвечал: «Если у тебя есть документ, то приезжай». Как быть? Я начал искать выход, и я его нашёл. Нашёл человека, который делает документы, какие хочешь. И вот он мне напечатал удостоверение полностью: «Шампуров Емельян Григорьевич».

Но опять народ начал увольняться с работы, начался повальный арест всех людей. Люди-то разбежались с деревень, и кто куда[19]. Начали проверять документы, и начали люди опять разбегаться, кто куда. У кого были подозрительные документы, тех арестовывали и отправляли в Нарым. Свояк мой Чернов Деонис Васильевич с семьёй ([его супруга, старшая сестра моей жены Агафьи], Фрося и две девочки, Лида и Роза), и свояченицы Мария и Анна были арестованы и высланы в Могочино. ([Тесть] Сидор Николаевич раньше уехал на Украину втроём с Александрой Панфиловной и Агафоном, а девки остались…).

А мы с Сидоровной всё еще живем, и я работаю в том же каменном карьере. Но в одну ночь приходит милиция, стучат к нам. Я спросил: «Кто?», – ответ такой: «Милиция». Я говорю в ответ: «Ночью я не пущу, приходите днём». Они ушли к соседу, и соседа подговорили, и опять стучат. Я опять спрашиваю: «Кто?», отвечают: «Сосед». Ну, я открыл, и заходят два милиционера и сосед. И милиция говорит: «Документы проверяем, ваши документы». Я говорю: «Документы у меня в конторе» (а я их спрятал в печку, в золу). Но милиция говорит: «Собирайся, пойдем». Ну, я собрался, конечно, попрощался со своей Сидоровной и с сыном Сашей, и повели меня в КПЗ[20]. Привели и закрыли, и вот тут я ночевал до утра.

А в КПЗ народу, мужиков, очень много. И вот на вторую ночь вызывают нас двоих, тоже молодого человека [и меня], и приводят в контору к следователю. Сначала того паренька, потом меня. Посадил на стул и спрашивает меня: «Ты раскулачен, убежал?». Я даю ответ: «Нет и нет», – несмотря на то, что я убежал со ссылки. Сколько он меня держал, я не поддался ему. Говорю: «Позвоните в Залесово, кто я есть». Мариновал долго меня, стучал кулаком, убеждал, но я всё выдержал. А потом говорит на меня матом: «Иди отсюда». Я вышел из кабинета от него, а товарищ и милиционер сидели тут. И вот выходит следователь и говорит милиционеру: «Уведи их, что у них есть в камере – пущай забирают, и отправь их домой». Я сам не свой – обрадовался, прихожу домой.

Вот моя Сидоровна обрадовалась, и слава богу. И постепенно мы стали собираться в Москву к дяде Меркулию. Собрали все вещи в ящик, запаковал и увёз на станцию, сдал багажом в Москву, и сами стали собираться на вокзал. Подговорил я человека знакомого, чтобы нас отвёз на вокзал. И вот народу стоит в вокзале много, и покупают билеты, и стоит рядом милиционер. У кого нет документа об увольнении с работы, того не пущают. У меня же нет этого документа, я же не рассчитанный. И вот опять загвоздка... Мы опять поехали к этому же мужику домой, он нас дождался.

Пока я сидел в КПЗ, моя Сидоровна землянку продала. Это хорошо. На другой день мне сказали, что в [соседнем городе] Прокопьевске нет ничего – не спрашивают никакого документа. Я нанимаю этого же возчика – он же мне знакомый, я же у него работал и молотил до раскулачивания-то. Ну, он нас подвез в Прокопьевск.

Приезжаем на станцию в Прокопьевск, тут хорошо. Я взял билеты прямо до Москвы, и подошёл поезд, и вот сели и поехали. До свидания, Сибирь, да здравствует Москва! Пересадка в Свердловске, и пересели на другой поезд, который идёт уже до Москвы без пересадки. Приезжаем в Москву на Казанский вокзал, а нам надо в Щёлково. Это идет электричка с Октябрьского вокзала[21]. Я расспросил, мне рассказали всё, и мы пошли на Октябрьский вокзал. Тут недалеко, только перейти площадь. И вот пришли на вокзал, я узнал, как и когда ходят в Щёлково поезда. Мне сказали, что каждый час, – ну, это хорошо. Взял билеты на электричку, и вот через 10 минут тронулись и поехали.

И приехали на ст. Щёлково, и давай узнавать, как пробиться к дяде. Очень просто: ходит автобус по этой же улице, где живёт дядя. Несколько остановок, и мы слезли и пошли, нашли этот дом, – а у него дом собственный, № 12. Зашли в ограду, и вот нас встречают крёсный Меркулий Калинович и крёсна Степанида Вахромеевна.

Приняли хорошо очень, дом у него большой, 4-комнатный. И нам дали в прихожей койку, поставили столик, и вот началась наша щёлковская жизнь. А в [19]30-м г. [была] же карточная система, но крёсный работал от лесничества, и ему давали продукты не по карточкам, а по выдаче с лесничества. И вот меня оформили тоже работать в лесничество, помощником ко крёсному. А в лесничестве было хозяйство – 60 лошадей, возили лес. И вот мы с дядей обслуживали этот объект: делали колёса, сани и хомуты. В то же время и на фабрике машин-то не было, всё делали на конях. И завхозы фабрик обращались к нам делать колёса, сани – всё, что нужно для хозяйства фабрик. Нам лесничий Гаврил Петрович не запрещал работать для фабрик и давал материал, но с таким расчётом, чтобы за материал уплачивать. Мы так и делали, работали не покладая рук.

Утром крёсный выходит на работу в 6 часов. А мастерская была соединена с домом рядом. И вот только утром [он] встанет в мастерскую, и я поднимаюсь – бегу к нему работать. А работы много. И вот в 10 часов завтрак нам приготовят. Моя Сидоровна, конечно, уже делала для нас с Шуриком сама. У крёсного семья, три сына – Коля, Саша, Серёжа. И вот позавтракаем… Крёсный сильно курил табак, папиросы делал большие из газет – завернёт и сосёт, дымит. Но я [этим] не занимался: получал табак и папиросы и отдавал ему. Потом опять работаем до 2-х часов дня. Готовили нам чай, и опять на работу. В 5 часов опять делали нам ужин. Поужинаем – опять на работу в мастерскую, и в 11 нам готовили чай. Пойдём, немного поработаем – до часу ночи, и ложимся отдыхать.

Вот так и проходило время день ото дня. Ну, и зарабатывали хорошо. Мы же приехали с Сидоровной – у нас были рубаха с перемывахой, а в лесничестве нам давали мануфактуры по 10 м в месяц. И вот мы зажили с Сидоровной. И ей начали покупать, и мне тоже. Завели мне три костюма хороших, и Агафье тоже.

Проработал я год в горпо[22], начали лесничество принуждать расширять мастерскую – мало мы обеспечивали фабрики. Лесничий ответил им, горпу, что надо вам, так расширяйте вы сами себе, а мне хватит вот младшего Шампурова, а старшего забирайте и расширяйте мастерскую. Так и было сделано. В лесничестве было хозяйство небольшое, и там были помещения. И вот мне говорит лесничий: «Отделывай одно помещение для жилья, а второе для мастерской». Я так и начал действовать, от крёсного отошёл совсем и сделал квартиру и мастерскую. И пошло у меня всё хорошо.

Начал переписываться с тестем, с Сидором Николаевичем – они жили в Одессе. И он начал мне писать, что нельзя ли приехать к вам. Я поговорил с директором, он спросил: «Кто они?». – «Это мой тесть». Он мне сказал: «Пиши, чтобы приехали». Да я всё это сделал скоро, и они приехали ко мне. И я пошёл к директору, рассказал, и вот [тестя] сразу же оформили конюхом, а Агафона – ко мне помощником. Дело пошло: Сидор Николаевич принял хозяйство – коня, пролётку и стайку, а Агафон стал работать у меня в мастерской.

И начали мы переписываться с отцом. Они пишут, что плохо: голодно и холодно [там], откуда я ушёл, куда нас выселили. Но после наших опять переселили – в Новосибирскую область, в Пихтовский район: далеко от Новосибирска, 200 км в тайгу. Над ними Шегарская комендатура, [кругом] самая непроходимая тайга, а багаж ихний отправили в Нарым. И вот они [остались в том], в чём были одеты, и всё [их имущество] пропало – [якобы] увезли не по назначению. Это, видимо, делалось, чтобы люди погибали, специально. Ну, мы получаем письма от матери, отца. А у нас всего полно – мануфактуры и белья. И вот давай им посылать посылки. А там у них тоже были люди – идиоты. Почтальон взял этот адрес наш щёлковский и написал в Щёлково в НКВД.

Ну, время идёт, Сидоровну устроили на фабрику работать по очистке машин. Она же была толковая, и сразу же заметили, что она работает хорошо и разбирается в машинах. А фабрика-то ткацкая. А оне же, в деревне женщины, ткали холсты дома, и вот её поставили бригадиром. Дело у нас пошло: [Агафья Сидоровна] работает на фабрике, Александра Панфиловна с Сашей водится. Я ходил, встречал свою Сидоровну с работы, когда она ходила во вторую смену. И я опять у крёсного подрабатывал – ему требовалось. А я кончу свою работу и иду ко крёсному работать, и у меня заработок пошёл ещё лучше. Сидоровна моя работает, получает зарплату, и я две – свою и ещё у крёсного подрабатывал.

А в нашей ограде жили два уполномоченных МВД, они иногда тоже меня просили что-то сделать. У них жёны были хорошие, но детей у них не было, и вот нашего Шурика очень полюбили, водили к себе домой и угощали.

А мой тесть Сидор Николаевич всё так же работает в лесничестве конюхом и кучером. Утром к 10–12 часам выезжал на пролётке к конторе лесничества, куда надо и не надо съездят, и обратно домой. А моя Сидоровна Агафья была же настолько красивая, и статная фигура… И вот однажды пошла она в больницу к врачу (женщина, фамилия Бегишева), и она её приняла, и сказала ещё придти – в определённый день назначила. И вот она [Агафья] приходит, и [врач] давай её уговаривать [пойти] в театр артисткой, говорит: «Нам надо такого человека в театр». И вот она её уговаривала несколько раз. Люди ожидают на приём, а врач с ней занимается, уговаривает в театр. Но моя Агафья Сидоровна не поддалась ни на какие уговоры, не дала согласие. А я тоже заболел – заболела голова, пошёл к терапевту. Врач посмотрела и дала назначение к другому врачу, к невропатологу, а это оказалась та же врач Бегишева, которая агитировала мою Сидоровну. Ну, посмотрела меня Бегишева и говорит, что не в порядке нервы, и назначила меня на лечение – ходить через день. И я ходил к ней в кабинет на лечение неделю, и почувствовал легче. И вот так время шло.

Потом однажды я пообедал и вышел на крыльцо, а ограда у нас была большая. И вот эти уполномоченные-то жили тут. И я вышел, и стоит один Николай Иванович, уполномоченный МВД, и крикнул мне подойти к нему. Я думал, что опять что-то надо сделать им, но он мне говорит: «Пойдем в нашу контору ненадолго». И [у] меня сразу кольнуло сердце, что это не просто так, и пошли мы с ним. Завёл меня на верхний этаж и сказал: «Посиди». Я сел на стул и сидел минут 20, потом приходит другой человек, тоже с красными погонами, и сказал мне: «Пойдём в кабинет». Зашли, он сказал: «Садись на стул». Я сел, и он напротив меня сел, и говорит мне: «Мы вызвали тебя на допрос: где ты родился и крестился…». Словом, сказал мне говорить правду: «Если не будешь говорить правду, уже завтра НКВД просто расстреливает».

Ну, что мне оставалось делать – только говорить правду, и я начал говорить всю правду от начала и до конца: где жили, когда переехали в Сибирь, и были сосланы за то, что не пошли в колхоз, и вот отец находится на ссылке. Ну, всё рассказал полностью. Потом следователь прочитал мне, что я говорил, подал мне бумажку и заставил под диктовку его писать: «Я, Шампуров Емельян Григорьевич, был вызван для допроса следователем таким-то и обязуюсь об этом никому не говорить». Я расписался, и он эту подписку забрал себе, потом сказал: «Иди домой и работай, как работал». Я его спросил: «Что же я скажу, [когда] приду домой?» Он мне говорит: «А ты скажи, что вызывали отремонтировать ходок пролётки». И я пошёл домой, как пьяный человек. Не доходя до дома, зашёл ко крёсному и рассказал всё, что произошло. И крёсный мне говорит: «Не бойся, ничего тебе не будет, сын за отца не отвечает». Я пришёл домой – и в мастерскую, давай опять работать. Но я же хожу, как туманная ночь. Агафья моя Сидоровна заметила, что я такой туманный, и всё время меня спрашивала: «В чём дело, Емельян, скажи мне». Но я так и не сказал.

А мой Сидор Николаевич тоже получал письма из Нарыма: девчонки-то [его дочери, сёстры Агафьи Сидоровны] там молодые, и одни там живут. А их поставили на учёт в комендатуру тоже как раскулаченных дочерей. Ну, мой тесть Сидор Николаевич не выдержал и поехал туда к ним. А я всё работаю, моя Агафья Сидоровна тоже работает на фабрике.

   Но вот под осень однажды приходят к нам ночью двое [из] НКВД и стучат. Я открыл, и зашли в комнату, и подают мне ордер об аресте меня, и говорят: «Собирайся». Ну, что делать – я начал собираться. Агафья моя заплакала, и тёща тоже. Вот я оделся, попрощался и пошёл. Приводят меня опять в тот же дом, но не [на] верхний этаж, а  вниз, в кирпичное здание. Завели в этот подвал, там камеры. И загнали в одну камеру, и закрыли на замок, и ушли. И вот я до утра еле-еле продремал. Утром приносят 200 г хлеба и кружку баланды. А утром моя Сидоровна пошла в НКВД в этот дом, и ей ничего не сказали. Ох, как попало!

На второй день меня посадили в «чёрный ворон» и повезли – не знаю куда. Привезли в Бутырскую тюрьму в Москву – эта же тюрьма центральная. Опять меня повели на работу, пять дней я ходил на работу.

А моя Агафья Сидоровна пошла опять к уполномоченному Полякову и спросила: «Куда же дели моего мужа?» Поляков сказал, что увезли в Москву, в Бутырскую тюрьму. Ну, она отпросилась с работы и едет искать Бутырскую тюрьму. Нашла, но тоже ответа ей не дали. Вот ведь беда пришла! Но работать-то не бросает. Квартира, Агафон, Шурик и тёща Александра Панфиловна... Агафон работает по-старому.

Ну, меня продержали в Бутырке недолго и посадили в вагон товарный на станции. В вагоне столько народу, что как селёдки в бочке. Я залез на верхние нары, и вот повезли неизвестно куда. Начали давать [хлебный] паёк 200 г, селёдки кусочек и больше ничего. Вот где голод! Я слезу с верха вниз, и меня бросает в сторону: отощал, кружится голова.

Ехали неделю, и вот остановился наш поезд [в Новосибирске], и открывают дверь, и кричат: «Шампуров, выходи». Я вышел, кошель взял, меня солдат и повёл неизвестно куда, и приводит в большое здание, и говорит: «Посиди». Я посидел немного, потом он меня заводит в кабинет и сдаёт документы. Человек взял документы и солдату сказал, что можно идти, и солдат ушёл. Я остался в кабинете у этого человека. Потом он мне написал «сопроводиловку» – пойти туда, где мой отец с семьёй, выписал мне аттестат для получения пайка на дорогу (я получил этот паёк – одну булочку хлеба и несколько рыбёшек), и сказал мне адрес, где ночевать. Говорит: «Вот там постоялый двор, там ночуешь, и, может, есть оттуда подводы, с ними уедешь». Я нашёл этот постоялый двор, оказалось – нет никого. Я давай ночевать тут, и за ночь всю булку хлеба слопал – что выписали, я до утра всё съел.

Утром расспросил, куда мне идти во Вдовинскую комендатуру, а оказывается, надо идти 200 км от Новосибирска [в пос. Каурушку]. Первая деревня – Колывань. Я остановился, попросился, зашёл в дом, рассказал, кто я есть. Люди оказались хорошие, пустили ночевать, накормили, напоили и ещё дали кусочек хлеба. И вот я пошёл дальше, от деревни к деревне. И я шёл до посёлка, где жили отец [и члены его семьи], пять дней. Всё время ночевал, люди меня пускали ночевать и кормили.

И вот я нашёл своих родителей и всю свою семью – братьев и сестёр. Землянка построена на два ската, по обеим сторонам – сплошные нары. И живут две семьи. Вот этот поп-батюшка со своей семьёй, и наша семья. Все оборванные, грязные, голодные. Вот я посмотрел на эту жизнь, и у меня сердце облилось кровью. Вот нас довели до чего, какая жизнь мучительная! И я написал сразу же своей Сидоровне письмо: «Живи и не трогайся с места никуда пока, работай и берегите сыночка моего любимого». Я встал на учёт, записали меня. И тут же от комендатуры организована была мастерская: делали сани, колёса, телеги. А посёлок-то большой, была начальная школа, а средняя школа была во Вдовиной, где находилась комендатура, там тоже посёлок большой.

Ну, вот я тоже поступил в мастерскую работать, и меня избрали бригадиром. Тут работало 10 человек, всё, что производили, возили во Вдовино, сдавали в комендатуру. За работу, конечно, платили, а продуктов людям давали мизерную норму. И вот люди ходили в посёлки – последнее барахло меняли. Рабочих, которые могли работать, гоняли на раскорчёвку – лес корчевали. Кругом окапывали деревья, на машину привязывали веревку, и корни подрубали, и валили лесину. Всё это стаскивали в кучу и сжигали. А которое возили домой на дрова: мужикам давали коней, пригоняли из Монголии. Вот так и жили. Народ такой грустный, печальный.

Но вот неожиданно, несмотря на то, что я написал своей Сидоровне Агафье, чтобы она не трогалась с места никуда… Но мы же жили – друг друга любили, и вот ни на чего она не глядела, а приехала ко мне со своим сыном Сашенькой[23]. Ну, что же делать, опять началась [у меня] со своей Сидоровной совместная жизнь. Её сначала не принимали, не ставили на учет. Но мы же с ней пошли в комендатуру и доказали, что мы муж и жена, и у нас есть сын, и поставили [нас] на учёт. Но тут уже построили дет[ские] ясли, и её поставили заведующей яслями. И вот она мне всё рассказывала, что из Щёлково её не отпускали, говорили ей, что пошлют учиться на мастера, и давали квартиру, и Сашеньку устраивали в детсад, но ничего [на н]её не могло повлиять и убедить, чтобы остаться там без меня. Рассчиталась с фабрики и поехала ко мне на ссылку. Вот мы как жили и любили друг друга!

Начали жить, а у нас же сколько было заведено в Щёлково – и начали всё проедать и променивать на хлеб. Но вот поступило такое указание: с этой артели [производственной людей] перевести в [артель] с[ельско]хозяйственную. И организовали [сельхозартель], председателем назначили тов. Марченко, а меня выбрали завхозом. Я принял это хозяйство. Кони были, свиньи. И народ, который был трудоспособным, мобилизовали корчевать лес. Построили два амбара для зерна. Помаленьку всё шло, работа двигалась во всех направлениях.

Но у нас была жеребая [кобыла], и очень было строго, чтобы не абортировалась эта кобыла. И вот я поручил одному старичку за ней доглядывать. Всё шло хорошо, но вот я же был такой человек... Пайки выдавали через контору – делали ведомости, и по ведомостям я раздавал. Но люди приходили не вовремя, кто скажет – забыл, кто ещё что-то. Ну, я беспрекословно ходил в амбар и выдавал, и меня любил народ. Но вот однажды приходит этот старичок и просит меня, чтобы он сходил на обед. Я говорю: «Иди, папаша», – а потом забыл и ушёл сам на обед. И в это время кобыла ожеребилась, и жеребёнок оказался мёртвый. И вот приезжает ветврач из комендатуры, и составляет акт, и передаёт в суд.

Через две недели нас вызывают в суд. Меня как ответчика за эту кобылу и старика тоже. Но меня выручила Парасковья Плотникова. Она была свинаркой и говорит мне: «Не тушуйся, Емельян Григорьевич, я в это время давала корму свиньям, и кобыла ожеребилась при мне, и жеребёнок родился мёртвый». Ну, и вот вызывают нас на суд во Вдовино в комендатуру, и посадили меня как ответчика на первую скамейку, и делает судья допрос. Я рассказал, как это было – что я в это время отлучился домой обедать. Записали всё это, потом сторожа допросили, он тоже так рассказал, как и я, тоже записали. Вызывают Плотникову Парасковью как свидетеля. Она рассказала, что кормила свиней, и кобыла ожеребилась при ней, – записали, и пошёл суд на совещание. И прошло всего 5 минут, и выходит суд, и объявляют: «Всё без последствия, можете быть свободными». И вот на этом закончился суд, и разъехались домой. Слава богу, всё прошло хорошо, и моя Сидоровна тоже повеселела.

Ну, время идёт, люди работают, потом пришло распоряжение: направить пять человек молодёжи учиться на трактористов. Я подобрал ребят, и сам хотел тоже поехать учиться на тракториста, но мне комендатура не разрешила.

Стал продолжать работать – проводить посевную кампанию. А председатель хохол был хитрый: куда-нибудь уедет, а я за всё в ответе. Проводил посевную, и хозяйство хотя небольшое, но надо всё досмотреть: ездил на поле в бригаду, потом привезли нам трактора колёсные ХТЗ. И вот мои трактористы выучились, и одного назначили бригадиром. Парень был очень смекалистый, хороший, и пошла работа. Всё хорошо.

Ну, я тем временем купил одну избушку недалеко от конторы – перешли [с семьёй жить] туда. Да ещё «купили» дочку, назвали Катей. Семья у меня стала прибавляться: «купили» мы с Агафьей дочь, назвали Валей, потом ещё одну (в 1935 году), назвали Ниной. Изба у нас стала мала, и я начал рубить лес. И навозил лесу, и срубил домик 5-комнатный, поставил печку железную, а фундамент (коробку) сделал и поставил на пол. И вот пол прогрелся и начал дымить. И одно время спим, а у нас задымило в доме, а спали на кровати, и с нами спал Саша. Он пробудился и говорит: «Папа, мы угораем». Да, я соскочил – правда, в доме немного дыма. Я выставил раму и давай разбирать печку: правда, загорел пол. И обнаружили, что половицы горят. Ликвидировали всё это, и утром я … уже печку поставил на землю. А хлеб пекчи я сделал из бересты такую [избушку], вроде сарайчика, и там сбил русскую печь. И вот так всё шло.

Но домик был у нас далеко от конторы, а там продавали избу около моих родителей: место тоже хорошее, усадьба к речке. И вот там я купил домик, а на конце продал. Жизнь всё шла своим ходом: семья растёт, дочки такие хорошие, все в маму – красивые. А Саша наш рос не по годам, а по часам, всё за мной ходил: «Папа, папа», – звал меня.

В яме у нас завелась крыса, и мы с Сашей поставили капкан. И вот рано утром, ещё чуть стало светать, Саша встал и говорит: «Пойдем, папа, – наверно, попала в капкан крыса». Ну, и пошли. Правда – в капкане сидит крыса большая; взяли, убили, и Саша мой настолько доволен...

Работа шла, и вот у нас в посёлке организовалась столярная мастерская, а район Колыванский разделили надвое, ещё сделали район Пихтовский, [с центром] от нашего посёлка [в] 50 км. И вот требовалось много столов, шкафов, стульев, и эта столярка выполняла заказы. Артель организовали: наша была «Северный маяк», а [новая] артель – «Пробуждение». И там потребовался кузнец. А я же по специальности уже стал кузнец – у дяди Митрофана научился ковать самостоятельно. Ну, вот меня перебрасывают в эту артель кузнецом. Перешёл, построили кузницу, и начал работать, взял паренька молотобойцем. Дело шло хорошо, и в этой артели меня выбирают председателем ревизионной комиссии, поскольку я [раньше] был завхозом, значит, всё знал.

И вот всё работаю, ко мне на работу приходят Саша и Катя, и когда я приду домой обедать и начинаю обедать, мои дочери Катя и Валя садятся ко мне на колени, и как хорошо. Мама и Саша посматривают на нас. У Агафьи Сидоровны дисциплина была хороша – воспитание давала хорошее, очень послушное и красивое.

Время идёт, и вот [наступил] 1937 год. Мне приказали сделать ревизию в артели, и я приступил: все материальные ценности проверил, и дело дошло до кассы (а кассиром был сам председатель артели), книги приходов и расходов. В конторе сидели два человека, и я начал говорить председателю Тимофееву: «Давай книги, сделаем ревизию». Он мне говорит: «Я тебе книги не дам», – но я сказал, что кланяться ему не буду, поехал в комендатуру во Вдовино и доложил главному бухгалтеру об этом. Он призывает одного бухгалтера и говорит: «Езжайте с Шампуровым, сделайте ревизию у Тимофеева», – и написал сопроводительную. И вот мы приехали домой ко мне, и пошли в контору, и подаём этот документ. Он почитал и кладет книгу на стол кассовую. Мы садимся, и давай подбивать приход и расход. И вот в конечном итоге у него недостача большая. Ну, мы составили акт, один экземпляр увёз бухгалтер в комендатуру, а второй я взял себе. На другой день собрал собрание – всю артель с повесткой дня: «Отчет о моей работе». Зачитал всё – и недостачу председателя Тимофеева. Ставлю вопрос конкретно: «Всю недостачу поставить председателю в начёт, чтобы он уплатил эту сумму». Ну, и на этом собрании все сказали: «Правильно, Шампуров, ставишь вопрос». А потом все разошлись по своим местам рабочим. В том числе и я пошёл в кузницу. И так время идёт.

И вот 17 октября 1937 г. я работал в кузнице, как обычно, но к вечеру, после обеда, приходит ко мне в кузницу посыльная и говорит: «Шампуров, тебя вызывают в контору». Прихожу в контору, и там сидит в красной фуражке человек. Я пришёл и говорю: «Вот я, Шампуров». Он говорит: «Пойдем к тебе на квартиру делать обыск». Ну, пошли, взял ещё посыльную женщину. И пришли, и вот давай делать обыск. А у меня четверо детей и моя Агафья, и ничего [больше] нет. Только у нас был стиховник[24] (мы пели с Агафьей хорошо стихи), и он его забрал. Не постеснялся … это забирать, но он же знает, что это [текст] религиозный, и забрал[25]. «Пошли, – говорит, – в контору, составим акт». Пошли, составили акт, и он говорит: «Поехали в комендатуру». А лошадь стояла уже у крыльца, вот и все сели и поехали. Едем по улице, и переходит нам дорогу женщина с вёдрами с водой. Ну, я подумал, что это неплохо.

Приехали во Вдовино, и тут есть комната у комендатуры КПЗ. Меня сажают, закрывают, и всё. Ночую ночь. Моя Агафья попросила [своего] брата Павлика, чтобы он унёс мне передачу. Что вы думаете, а тут стоял оперативник, наш же знакомый, и даже Павлика не допустил. Поглядели [мы] друг на друга в маленькое окошечко, и Паша ушёл домой. И больше я ни с кем не виделся. Ох, как тяжело…

Потом подходит машина, и меня сажают, и везут в Пихтовку, в районную милицию, и сажают в камеру. Я зашёл в камеру и посмотрел: сколько народу – полная камера, и все такие мужики хорошие, работяги, и никто ничего не знает, кто за что сидит. И вот я ещё такой же попал в эту камеру. И вот ночью вызывают меня на допрос, и преподносят мне такое обвинение: якобы я говорил среди своих работяг, что будет скоро война с Японией, японец победит и мы будем жить лучше. Я отвергаю его, [следователя,] речи, я говорю ему, что я всегда настраивал рабочих своих работать лучше, потому что открылся новый район, надо много мебели. Он не признаёт и одно твердит – то же самое. Потом говорит: «Подписывай документ». Я говорю: «Нет, не буду, всё это враньё». Он меня выводит, раздевают до майки – и в камеру холодную. А мороз же, и вот я сижу до тех пор, [пока не] закоченею, потом выпускает и говорит: «Подписывай». Я говорю: «Нет», – он опять в холодную, и вот так мучил три ночи. И все люди говорят, что их тоже так.

Но потом к нам появляется один человек, тоже под видом, что его мучают, и он говорит: «Я подписал». И нам говорит, что – подписывайте. Ну, народ мужика послушал, начали [тюремщики] вызывать, и стали подписывать ложные документы сами на себя. И меня вызвали, и я тоже подписал: [будь] что будет. Ну, и всё утихло, вызывать не стали. Потом через день пришла машина, и нас всех в машину, и [сопровождающий] милиционер, и повезли, и привезли в Новосибирск.

Где-то на окраине [города] бараки, и вот нас в один барак согнали. Я зашёл и ужаснулся, сколько народа: двои нары, и как селёдки в бочке набито народу. Баланда два раза в день и 700 г хлеба. И вот сидим неделю все в таких условиях. Потом опять подогнали вагоны товарные, двои нары в вагонах, и начали погрузку в вагоны – 60 вагонов состав. Набили все вагоны полностью, и поезд отправился, застучали наши вагоны.

Останавливается поезд в Мариинске, нас всех стали выгружать – и в зону. Потом – в баню, и из бани начали нас пропускать по одному человеку. Сидят два солдата и спрашивают: «Знаешь свой срок и статью?». Отвечаю: «Я же никого не убил и ничего не украл – ничего я не знаю». А мне солдат говорит: «Тебе 10 лет и 5 [лет] карантина, статья “к. р.”[26], судили тебя тройкой НКВД».

Вот и опять в вагоны, опять поехали дальше. Мороз сильный. И вот привозят в Улан-Удэ, и в тюрьму. Потом на другой день пришли и спрашивают: «Кто плотники – выходите». Со мной товарищ – Степан Лавитский, говорит мне: «Я не плотник». Я говорю: «Записывайся со мной, будешь плотник». И вот так он тоже записался плотником. И нас взяли, и посадили в машину, и повезли, не знай куда. Привезли: колона заключенных, называлась «241». Это начала строиться дорога в Монголию возле реки Селенга.

И вот эта колонна была только название, а там нет зоны, стоят вышки, и солдаты на вышках, а бараки – палатки натянуты, дверей нет, холод. Стоят посреди палатки печка и нары двойные, настланы прутья, а людей – как селёдки в бочке. И вот начали организовывать бригады, меня назначили бригадиром плотницких работ, и сам начальник колонны давал задание, что делать. Дал мне людей 10 человек, дал задание строить вахту и обносить кругом проволокой зону. И построили помещение для врача – принимать больных, оборудовали две палатки, поставили двери. Для заключенных подъём 6 утра, в 7 часов – развод. Гоняют людей, мужиков, за лесом за 15 км. Таскали лес на себе, на плечах. Паёк мизерный, хлеба нет, пекарни тоже нет, [хлеб] привозили из деревни, но всё это мало. Давали по 500 г.

Ну, время идёт, люди слабеют, их отправляют в лазарет, но оттуда уже не возвращаются – помирают. А мой Лавитский Степан опять был назначен бригадиром: на трассе возили на тачках землю. Мы с ним спали рядом на нижних нарах. Была оборудована уже вагонная система. Построили баню.

Пришла весна 1938 г., начали нас водить в баню, давать казённое бельё и телогрейки новые. И я вот пошёл в баню, и снял своё ещё домашнее бельё, и посмотрел, и удивился – сколько было вшей, все рубцы были во вшах. Как я только терпел, не знаю![27] И взял, свернул [вещи] комком и бросил в печку. После бани дали новое бельё. Вот так и жили: работали и кормили вшей. Но дальше лето пошло, стали часто водить в баню и менять бельё, чистое давать.

Ну, я работать, конечно, любил и сейчас люблю… Ну, и в свободное время делал чемоданчики – в контору, поварам, и вот это было мне [в] доход. Лавитский ходил на кухню, и ему давали лишнюю порцию второго и первого – супа, и мы с ним кушали с одного котелка. И вот в один прекрасный день я в обед делал тоже чемоданчик, и надо было мне маленьких гвоздиков. И я спросил (у нас был дневальный в бараке, старичок), я спросил: «Деда, нет ли у тебя из посылки ящика, мне надо гвоздиков?» Он мне говорит: «Вот, возьми – у меня под нарами лежит». Я пошёл, взял этот ящичек и начал разбирать его. И потихонечку разбираю, и отрываю фанеру от бруска, и смотрю: на донышке что-то заколочено другим деревом, примерно 10 см. Я давай тихонько расковыривать дощечку, и обнаружил, что там заначка засунута – деньги. И вытащил деньги, и настолько был рад, что людям посылали посылки[28]. А мне же никто не пошлёт посылки, я даже письма не получал из дома. Письма, конечно, наши не пропущались, да и конверта нет, и бумаги. И я эти деньги взял, настолько был рад. И у нас в зоне был ларёк – продавали папиросы и кое-что. И я пошёл в ларёк, купил конфет и пряников немного. И когда пришёл Лавитский, и у меня это лежит на койке, он сразу же удивился: «Что это, где взял?» Я ему рассказал, где я взял[29].

И вот однажды я нашёл доску тяжёлую и, [поднимая её], надорвал с пупка, а у меня с детства надсада. И вот заболел живот – не могу работать. Пошёл к врачу, рассказал, что болит живот. Он померил температуру – температура нормальная. Говорит мне: «Освобождения нет, можешь работать». Что делать? Я к санитару (а санитар был старичок хороший), и я ему говорю, что не могу работать. «Если я куплю врачу две пачки папирос, может, он мне даст освобождение?» Санитар сказал мне: «После придёшь – я поговорю с врачом». Я через некоторое время прихожу. «Он говорит – пущай купит». Я на следующий день покупаю три пачки «Беломорканала» (папирос) и несу к нему. Он мне даёт освобождение на четыре дня, и справка-то есть. Ну, и так я познакомился с врачом. Врач даёт список – кто по труду освобождается от работы. Потом он опять даёт список – кому [положено] дополнительное питание, это врач всё делает. И вот я смотрю список: «Шампуров – дополнительное питание». И вот у меня пошло дело. От работы освобождён, и дополнительное питание хорошее. И я вот потом ещё купил ему папирос, и мне – ско[ль]ко надо, гуляй, и я окреп хорошо, стал здоров[30].

И вот так и шло время. Потом я у ребят услыхал, что у пом[ощника начальника лагеря] по труду приехал какой-то человек и набирает кузнецов, слесарей. Я узнал и почти поздно вечером пошёл в контору. Поздоровался, – сидит незнакомый человек. Я спрашиваю, что слышал, что кто-то набирает кузнецов. Он говорит: «Да, я». Я говорю: «Я – кузнец». Он расспросил меня, где работал. Я рассказал, что могу делать всё по кузнечному. Он говорит, задаёт мне вопрос: «Где брал сталь для инструмента?» Я говорю: «С Новосибирска привозили рельсы кусок, я отрубал яблоко и делал все бородки, зубила». Потом он мне задаёт вопрос: «Как закаливал?» Я говорю: «Соломенным цветом». Он … спрашивает фамилию, отчество, и записал, и говорит: «Иди спать». И я опять продолжаю работать.

И вот через неделю меня вызывают с вещами, и мы с Лавитским распрощались, и меня повезли на другую колонну, где надо строить железнодорожный мост большой. И меня [зачислили] в бригаду монтажников, которая уже сформирована.

Утром развод на работу. Наша бригада стоит в воротах, и нас принимает молодой человек, даёт вахтёру расписку, и мы пошли, а мост недалеко. И кругом металл. И вот инструментом … [нужно] чистить металл на стыках, где будут соединяться части, детали моста. И вот вечером нас собирают, бригаду, и начинают учить. Учил прораб Лахманов – что такое лебёдка, что такое трос – словом, все монтажные работы: «Вира, майна». И каждый вечер нас учил, потом – экзамен. Я сдал хорошо, и мне присвоили [квалификацию] монтажник-верхолаз.

Вот так и шло. А питание  давали хорошее. Рабочие сведения нам заполнял наш мастер Николай Кудряшов всегда на 150 %. И так у меня пошла новая работа на строительстве железнодорожных мостов. Называлось это строительство «202-я магистраль», шла [она] из Улан-Удэ в Монголию. Много мостов. Мосты двух видов. Езда понизу – значит, это конструкция арками кверху, а конструкция сплошной стенкой – езда поверху. […] И [когда] закончили эту стройку, я работал нагревальщиком. Нагревал заклёпки в горне походном, а воздух подавался с котельной. Клепали пневматическими молотками, и надо, чтобы закалка была настолько нагретая, чтобы с неё чуть не текло. И тогда я подавал [заклёпку] человеку, который закладывал [её] в отверстие конструкции. Тоже поддержка пневматическая держала заклёпку, и клепальщик молоток ставил на закладку, и сразу же клепали двое. У клепальщика ещё был помощник – одному не заклепать.

У нас ещё был мастер по дереву … по сборке конструкций – это тоже ответственная работа. Надо же собирать конструкции, [чтобы] поднимать детали, а детали были по 12–18 т. И надо кран. И вот Иван Андреевич Оленников меня назначил делать этот портальный кран. Дал мне проект, рассказал, как его надо делать[31]. […] И я подобрал ещё три человека, хороших мужиков, и вот начали мы его строить. Получилось очень хорошо, и мастер наш Иван Андреич был очень доволен. И вот мы его, [портальный кран], с моста на мост разбирали, перевозили и обратно собирали, и настолько мы уже наспециализировались, знали каждый болт и брусок…

 Закончили 202-ю стройку – нас, всех этих монтажников, повезли дальше на восток, на мост [через] р. Архара. Один пролёт которого был старый – мост же деревянный. И вот тут недалеко от моста наши вагоны поставили. У нас конвоя был один солдат, ездил с нами, потому что мы же все были в 1937 г. осуждены тройками [НКВД]. Хорошие рабочие, не чувствовали никакой вины за собой. Работали все на отлично, и начальство нас уважало.

Начали строить сбоку подмостки для сборки пролёта, а пролёт – 89 м. И построили подмостки, собрали пролёт и начали делать подготовку для передвижки пролёта. Это тоже для нас новая работа: первый раз передвижка пролёта. Поставили на той стороне две лебёдки – на одном конце и на другом. Начальство всё время с нами, даже начальник станции тоже. Дали нам срок – поезда-то остановлены, не идут. И вот подрезали старые сваи старого моста, зацепили пролёт тросами, стянули его в сторону и начали делать полозья из рельсов на устоях и под фермой пролёта. Под фермой на низу и наверх подвесили и между рельсов положили катки толщиной 80 мм. Спустили ферму на катки и зацепили опять ферму тросом. И команда: «Вира». И командовал сам начальник, а за катками следили с одной стороны я, а на другой я тоже поставил опытного человека, и накатили хорошо. Доски убрали, рельсы тоже убрали, и давай ставить на опоры. Всё сделали очень быстро и хорошо, начальник  стройки похвалил всех, в том числе нас и наше начальство. Мы всё это сделали досрочно … и пошли поезда по новому мосту, а мы начали собираться обратно на новый объект.

Приехали на ст. Волочаевка, и вот дорога с главной магистрали на Комсомольск, и тут надо строить большой мост – 9 пролетов, р. Тунгуска. […]

Тунгусский мост – это же большой объект. [...] Построили, всё закончили, и опять команда из Москвы: поехать строить на запад. [Наш руководитель] Татьяна Евгеньевна Алабышева говорит мне: «Подбери ребят хороших, и поедем на запад, в сторону Воркуты». Я подобрал ребят 25 человек, и отослали в Москву на утверждение, но это пришло скоро, и давай мы собираться. Подали вагоны и стали грузить оборудование, всё, которое для сборки мостов. И вот погрузили, и стали мы собираться и грузиться в вагоны. Один вагон – под конвой, другой вагон – для повара и продуктов. Время было весна, и по дороге очень много встречали раненых, везли на восток и оборудование с запада в сторону Новосибирска, эвакуировали заводы. И вот мы проехали Свердловск и повернули по северной ветке на Киров, потом проехали Котлас. Нас тут высадили … и стали строить завод для строительства пролётного строения. А металл должен поступать из Москвы. Там, в Москве, строился Дворец съездов по проекту Сталина из железа и стали, хотели [его] облицевать цементным раствором. И вот Сталин дал указание разобрать этот недостроенный Дворец съездов, а он уже был построен высотой 60 м. И вот как правильно было решение это, а железо было очень подходящее для строительства железнодорожных пролётов. И вот поступила команда к нам: отправить монтажников 18 чел[овек] в Москву. Подобрали ребят хороших и отправили с мастером Михаилом Шамовым, они быстро освоились, начали разбирать [дворец] и металл доставлять нам в Котлас.

Я был назначен для приёмки этого металла. Построили стеллажи возле рельсов, дали нам кран для разгрузки металла, и дело пошло. И цеха у нас уже тоже готовы. И вот начали строить фермы пролётные и ставить их тоже на стеллажи. А ребята в Москве [дворец] разобрали и приехали опять к нам в Котлас. Израсходовали весь металл. […]

Потом нас повезли в Воркуту… […] Не доезжая Воркуты, наши вагоны поставили в тупик, и к нам приехал генерал Малиновский. Очень хороший человек. И начали мы [работать на р. Печоре – на мосту строили] пролёт из двутавровых балок [длиной] 45 м. Соединяли, клепали и ставили на устои.

И вот один случай произошёл. Поставили шесть балок, три балки под рельсу, по которой пойдёт поезд, и под балку поставили стояки, чтобы они не качались. А состав с севера шёл. Топограф и порушил эти стояки: его рабочий выбил эти стояки, балки покачнулись и упали на бок, как коромысло. Ребята у меня были на устоях, хотели закрепить болтами. Хорошо, что никто не попал, не задавило никого. Я увидал эту аварию, бегом побежал к генералу и говорю: «У нас авария». Он быстро оделся, и побежали мы с ним. Приходим – балки-то лежат коромыслом. Он пошёл к топографу и повёл его с собой. Ну, не знаю, что было дальше с этим топографом.

А война-то идёт, и немец Ленинград окружает. Уголь негде завозить в Ленинград, вся надежда на воркутинский уголь. В то время ещё приезжает сам начальник МВД Москвы Котельников, и вот дают команду мне оставить на этой аварии 6 чел[овек], а остальных – дальше на Воркуту.

Приехали мы на север... Март. Но людей не было. Ну, ещё не доезжая Воркуты, был [недостроенный] мост, и там стали монтировать, т. е. строить, а Воркута за речкой была. Наш начальник – Алабышева Татьяна Евгеньевна. И вот звонит по селектору к нам в вагоны, чтобы я привёз ей гидравлические домкраты 2 шт. – 200 тонн. И я дал команду работать, погрузить домкраты на вагонетку, и погнали два человека, в том числе я. Ну, ребята говорят мне, что «без табаку [обратно] не езди». Подогнали вагонетку к реке, погрузили в лодку, и я поехал на ту сторону, а рабочих отправил обратно. И я переправился на тот берег, разгрузили домкраты на берег, и я пошёл искать начальника Алабышеву. Нашёл, домкраты сдал и говорю, что надо табаку ребятам: «Сказали, что без табаку не езди». И было уже поздно, вечер, склад закрыт. Татьяна говорит: «Ночуй, завтра [табак] получу, возьмёшь и поедешь».

Так я и сделал. Ночевал, и Татьяна Евгеньевна получила 30 пачек махорки. Я сложил и пошёл на берег переехать на ту сторону. Ну, [через реку обычно] ходят две лодки, и нанайцы[32] перевозят людей. Мы стоим, четыре человека, на берегу, а лодка стоит одна, [без перевозчика,] и вёсла все есть. И говорим: «Давайте поедем», – и так решили. Сели, я и ещё человек стали грести, одного поставили наперёд, а один сказал: «Буду управлять». И вода была сильная, и шёл лёд. И договорились, чтобы этот человек, который стоит впереди, отталкивал лёд. И на корме сказали, чтобы он поднимался выше по реке: внизу устои моста, а вода мощная. Вот он мало поднялся кверху, и нас понесло вниз – вода-то сильная. И вот нас понесло к устою. Хорошо, что половина лодки оказалась ниже, и я скомандовал бросать вёсла, не грести, и нас понесло вниз по реке, а там целое море – кругом вода. И потом взяли вёсла и начали грести к берегу, а на берегу снег еще большой. Ткнулись лодкой в снег и начали вылезать на берег. Вылезли, а лодку оставили без присмотра и ушли. Я пришёл к вагонам к ребятам, раздал всем махорку[33].

И дальше начали работать, смонтировали мост – и опять в вагоны. И собралась вся бригада, 30 человек, и нас опять повезли на восток. Воркутинскую ветку восстановили, уголь пошёл в Ленинград. […] А нас повезли на Байкало-Амурскую магистраль, [на] р. Тында. А тут уже мост был построен, и [поступила] команда – разобрать этот мост.

Открывается 500-я стройка: Комсомольск – Совгавань. Эта стройка была особой важности, потому что Япония хотела выступать против России, и вот Сталин дал команду – построить железную дорогу прямого назначения. И чтобы наша армия могла японцев встречать прямо в лоб. И вот этот мост разобрали. […] Всё это сделали, и опять мы поехали за Комсомольск на 500-ю стройку. Моста через Амур не было, на этом месте всё перевозили на паромах, а зимой укладывали рельсы и возили паровозом на вагонах. И металл нам поступал с Тайшета на новую стройку. У нас был прораб, вольнонаемный мастер Кудрявцев Николай, а начальство: начальник строительства Михаил Георгиевич Ефимов. Дело шло хорошо. А остальной металл поступал из Котласа, который мы же монтировали. И бригаду отделили, которая шла по сборке, и 4 чел[овека] оставили на недоделках.

И у нас шло всё хорошо, на недоделках оставался прораб вольнонаёмный, фамилия – Горбатых. А с нами тоже прораб, тоже вольнонаёмный. И вот они делали  перекличку между собой: как дела. И вот этот [наш] прораб звонит … а ответа нет. Он поехал на этот мост узнать, в чём дело, что нет ответа. Приезжает на этот мост, а тут была избушка, где жил Горбатых. Посмотрел – закрыта избушка, шторка закрыта, он поехал обратно к нам и заявил нашему начальнику. Начальник назначил солдата – расследовать, в чём дело. Приезжает на мост, где жил Горбатых, открыли избушку, в избушке койка заправлена, ну, и больше ничего не обнаружили. А рядом у моста стояла колонна заключённых, и вот ещё [в] … 2 км стояла женская колонна. И вот дали секретно солдатам [распоряжение]: контролировать [тех,] кто пойдёт в женскую колонну, – может, кто-то понесёт стирать бельё. И вот так и получилось: один заключенный несёт стирать бельё в женскую колонну. И вахтер обыскал, что несёт, и обнаружил бельё в крови. И всё. Забрали этого человека и [произвели] допрос: «Где взял бельё в крови?» И … он сознался, что вот этого нашего прораба убили, изрубили на части и сложили в матрац, и привязали камень, и бросили в реку. И им дали тут по 10 лет, а эту станцию назвали в честь этого прораба его фамилией: ст. Горбатых на 500-й стройке.

А мы всё продолжали дальше строить мосты до самой Совгавани. Построили, но на одном мосту работали, клепали  наверху, и начальник Михайлов кричит мне: «Прекратить работу!» Я скомандовал своим рабочим прекратить работу. Работу прекратили, и он объявляет, что закончилась война. Ну, мы, конечно, были очень рады. Это было 1945 года 9 мая.

Потом пошли поезда по нашей дороге. Поехала Рокоссовского армия на Японский фронт громить японцев. Но это недолго было: японец сдался, и много взяли японцев в плен. И нам дали японцев в наше распоряжение для работы. И мне дали два взвода, и у нас опять началась работа: восстанавливать мост, который мы разобрали на р. Тында, шесть пролётов, на Байкало-Амурской магистрали.

Шёл 1946 год. За хорошую и досрочную работу … [на 500-й стройке] мне сняли год, и я освободился 19 октября 1946 г. Мне предложило начальство моё оставаться по вольному найму, и предложили должность мастера, и сказали: «Доставай семью, и будешь работать у нас». Ну, я подумал, подумал и дал согласие остаться по вольному найму. И оформился – заполнял на 16 листах документ, и начал работать так же с окладом 1000 руб.

Начали строительство моста Тында. Шла весна, по реке шло много леса – отмывало от берегов. Японцы помогали строить, в частности, плотники. Ну, работали неплохо, командиры взводов знали русский язык, и было хорошо. Они переводили солдатам на свой язык, и шло хорошо. Закончили этот мост, но тут же поезда-то не ходили – новая магистраль. Потом мы поехали [дальше]: р. Новоамгунь, пять пролётов, это дорога шла Тайшет – Тында, вспомогательная дорога для строительства Байкало-Амурской магистрали. Нас было двое, ещё прораб Гамзаев. И вот этот мост мы закончили, и я уже работаю вольнонаёмным, и я стал проситься домой доехать: с Тайшета уже недалеко до Алтайского края. И мне начальник разрешил, дал отпуск внеочередной на 10 дней, а Гамзаеву [было предписано] остаться, собрать всё оборудование и людей и направить всё … в Комсомольск.

И я получил документы, дали билет бесплатный и [предписание] явиться в Комсомольск. Я поехал, приехал на ст. Тальменка и пошёл пешком до Залесовой, но иногда попутные машины подвозили. Прибыл в Залесово, а из Залесовой [нужно было добраться туда], где жили моя Агафья Сидоровна и Нина (пос. Жерновка, колхоз «Мирный труд») в своем доме[34]. Она построила с сестрой домик, и вот жили – в одной половине моя Галя[35], а во второй – [её] сестра двоюродная.

И я пошёл пешком – до хутора 10 км, и нашёл этот дом, и зашёл в дом… Сидит на скамейке [моя дочь] Нина. Я поздоровался и говорю: «Кто здесь живёт?» Она сказала: «Старосадчева Агафья». Я спросил: «Где она?». Она сказала: «Ушла по воду». Я спросил: «А где у вас папа?». Она мне ответила: «Где-то на востоке». И я сел на лавочку и сижу. И вот открылась дверь, моя Агафья заходит и смотрит – я сижу. И как бросится на меня: целует, обнимает и плачет. Вот, через 10 лет встреча! Ох, как тяжело и радостно встретились!

И я рассказал, что приехал только на 10 дней с дорогой, и начал говорить своей Сидоровне, что я остался работать там же в МВД, строить железнодорожные мосты дальше продолжать, и предложили мне семью перевезти туда на восток. «Как, ты даёшь согласие поехать ко мне на восток, мне предложило начальство вас привезти туда?» Моя Сидоровна сразу же без всяких дала согласие поехать, продать домик. Так и решили.

Я побыл шесть дней и отправился опять в Комсомольск на работу. И доработал до отпуска, и взял отпуск, и поехал за семьёй. Дом продали, собрали багаж и поехали. Приехали в Новосибирск, и я пошёл (мне-то билет бесплатный), и дали мне на семью тоже бесплатный проезд. Ну, пошёл я в кассу, чтобы взять билеты на проезд, и мне сказали в кассе, что надо на семью пропуск на восток, а у меня его нет. Я пошел в [отделение] МВД, и мне сказали: «Езжай один и возьми вызов, и пошли на имя МВД, и тогда мы Вашу семью отправим к Вам».

Я так и сделал. Приехал в Комсомольск, пошёл в свою контору и объяснил всё это. Они сразу же написали вызов и отослали в Новосибирск на имя нач[альника управления] МВД. А семью [я на время] оставил в Новосибирске у Анны Сидоровны, у сестры родной Гали. Но вот это всё прошло быстро и … отправили мою семью ко мне. И вот я встретил свою семью – Галю и Нину. Нине надо учиться в школе, в 6 кл[ассе], и мы её устроили в Комсомольске в школу – сдали в интернат для проживания. Наша Нина заплакала, и Галя тоже, но учить-то надо. Ну, Нина привыкла, я навещал [её] часто.

Шёл 1948 год. Строительство мостов закончили, нигде больше не предполагалось, и я посчитал, сколько построил за этот период: 48 мостов. Потом открылась стройка новая: нефтепровод с Софийска до Комсомольска, 300 км. С Сахалина [в Софийск] нефть шла по нефтепроводу, который построили раньше, подходили баржи, и заливали от этого нефтепровода, и увозили Амуром по реке. Но правительство придумало построить нефтепровод берегом Амура в Комсомольск. И так было решено. И вот мне на мою долю выпало это строительство, и меня откомандировали выполнять эту работу.

Копал [траншею] трактор с ковшом, 25 м глубины. Тайга, болото. Трубы возили диаметром 60 см, надо [было их] изолировать нефтебитумом и обматывать толем в два слоя. Нефтебитум разогревали в вагонетках, а … работали женщины. Ох, сколько я принял с ними горя, но взялся за гуж, так будь дюж. Работал безоговорочно и выполнял все задания. И начальство меня, конечно, уважало. Девки, мои рабочие, тоже работали хорошо, и я их не обижал. Кормили хорошо, и девки работали безоговорочно.

Шёл уже 1950 год. Закончили это строительство, приезжала комиссия из Москвы, делали [контрольное] давление по трубам на 60 атмосфер. Всё выдержало, и я перешёл на другую работу. На колонну № 12, на лесозаготовки: тоже женщины заготовляли лес...

Но до этого ещё по заданию Сталина должны [были] проложить дорогу железную на Сахалин, где проходил нефтепровод, и должен был Сталин проехать сам на Сахалин. Сколько везли там на строительство техники новой, и должны [были] сделать туннель через Татарский пролив. Задание было серьёзное, начали делать эту туннель и с того берега, и с этого. Но в [19]53 г. Сталин помирает, и всё остановилось строительство.

Семья Шампуровых – Старосадчевых: Емельян Григорьевич, Агафья (Галина) Сидоровна, старшая дочь Нина, младшая – Капитолина. Фото 1952 г.

Произошла в связи со смертью Сталина большая амнистия, заключённых начали освобождать и увозить из глубинки. Пароходы шли и не причаливали к нашему берегу, а мне дали отпуск (три года я не был в отпуске). И вот хотели ехать в отпуск со всей семьёй, но тут и у нас всё остановилось. И мне вместо отпуска дали полный расчёт. И вот нас на лагпункте три семьи  – тоже рассчитали и тоже надо уезжать, а пароходы не пристают. И я одно время стою на берегу Амура, и вот подходит военный катер и сзади тащит баржу, и моторист выскочил на берег. И я давай с ним разговаривать, чтобы он нас взял до Комсомольска. И он дал согласие взять нас всех – три семьи, и я побежал домой. А у нас всё было собрано, и я сказал этим товарищам, и мы все пошли на берег, и нас всех посадили до Комсомольска, и доехали хорошо. Потом взяли билеты на жел[езную] дорогу до Новокузнецка[36]. А в Новокузнецке у нас жили … [моя] сестра Стеша с мужем Федей. И вот мы нагрянули к Стеше и Феде.

Я давай искать домик купить, и нашёл в Байдаевке, [пригороде Сталинска] – небольшой, но нам хватило. Усадьба, огород 10 соток. И переехали в Байдаевку. А потом я устроился на шахту плотником. Строили дома, и надо достраивать двери, окна – полностью под ключ сдавать. Нас было четыре человека, все хорошие ребята.

Потом взяли брата Ивана к себе, [привезли с Алтая вместе с родителями – Григорием Калиновичем и Евдокией Памфиловной]. Он был ещё холостой, и мы с ним пристроили троестен[37], и получилось у нас хорошо: две комнаты и кухня, и в доме пробурили скважину. И вода оказалась очень мягкая, хорошая. Федя, зять, нам сделал насос ручной замечательно, потом сделали баню, и пристроил я к дому ещё пристройку для работы – столярку, и получилось хорошо.

Потом брат нашёл себе невесту, которая работала в ламповой [на шахте], а брат невесты работал тоже вместе с Иваном, и вот [они] познакомились. Иван говорит Галине Сидоровне пойти сватать. Ну, Галя пошла с Иваном, и сосватали невесту. Девка хорошая, звать Валя, не балованная. И вот договорились, приготовили всё для свадьбы и сделали свадьбу, погуляли и стали жить все вместе. А у нас-то семья тоже четыре человека: Галя, я, Нина, Капа[38]. Нина ходила в школу, в 10 класс.

Вот так и жили два года. Наша Сидоровна готовила обеды и нас всех угощала. Но пришло время: наши молодые не стали завтракать – день, второй. Мне Сидоровна говорит, что Иван с Валей не кушают. Ну, хорошо, я начал честно и конкретно разговаривать с братом: «В чём дело? Хотите отделиться от нас? Я, – говорю, – пожалуйста, нам делить нечего, все мы получаем зарплату. И вот давайте с сегодняшнего дня вступайте в самостоятельную жизнь, а то моя Сидоровна переживает – вы не кушаете». Так и сделали. Они отошли на самостоятельную жизнь. Нашли квартиру, в пожарке, [где работал Иван,] дали им комнату. А начальником-то был его свояк Николай Иванович – замечательный мужик.

Потом я всё продолжаю работать при управлении Шахтостроя. Потом недуманно-негаданно приезжает [с Алтая] к нам Яков Минеич Телицын, двоюродный брат мне по матери. А их – Яков Минеич с женой [Полиной], и зять Леонид [Недельский], и [его] жена Анна, и два [их] сына. И вот к нам опять на квартиру. Стали жить. Но [вместе] жили недолго: [Телицыны] подыскали домик и отошли в свой дом. […] И живём все благополучно, нашли друзей-товарищей, все хорошие.

Но вот по радио и в газетах [появилась информация:] открылась новая стройка в Казахстане. Наши Недельские соблазнились и поехали в Казахстан. Начали переписываться: хвалят, хорошо. А у меня Сидоровна стала прибаливать, потому что в Байдаевке пахнет газом в воздухе, и стало моей Сидоровне тяжело дышать. И вот мы тоже начали подумывать поехать в Казахстан. Нина закончила 10 класс, поступила в Новосибирск в техническое училище и училась три года. Закончила, сдала экзамены на старшего контролера ОТК, и её направили в Красноярск на завод, где вырабатывали военную продукцию, и поступила там на работу. Когда она училась на востоке в школе, там познакомилась с одним пареньком, фамилия – Самойленко Виктор. Он тоже красноярский. И вот, не спрося нас – ни матери, ни отца, [Нина] вышла за него замуж, и там сошлись, в Красноярске. Там он тоже работал на этом заводе. Мы ничего не знали, потом узнали и переживали.

Потом вот открывается целина в Казахстане. Много земли, и правительство дало такое мероприятие, чтобы люди ехали на целину. Пообещали золотые горы, и вот наши молодые люди дают согласие поехать на целину. И дают им расчет, и поехали в Кустанайскую область, [в] Семиозёрный район. Поступают на работу. Виктор – шофёр, а Нина – продавцом. Приобрели семью: две дочери (Зина и Аня) и сын Саша. Всё хорошо.

Ну, мы тоже поехали в Казахстан: продали своё «поместье», я рассчитался. Но начальник Шахтостроя Романенко меня не отпускал, я же работал хорошо[39]. Всё же я доказал, что нельзя здесь жить: газ, задыхается жена. И он мне [заявление об увольнении] подписал, но говорил: «Жалко, тов. Шампуров, Вас отпускать». Ну, мы поехали. Приехали [в пос. Кушмурун Кустанайской области], а там же опять наши – Яков Минеич [с семьей] – живут, так что свой своему поневоле друг. И потом стал я искать купить жильё. Нашел: [ссыльные] чечены продавали, а они себе строили другое[40].

И вот я начал искать [работу]. Пошёл опять, где началось строительство новой шахты. Я прихожу к главному инженеру и говорю, [что желаю] устроиться на работу. Он меня с удовольствием приглашает. Я говорю: «Мне надо, чтобы надолго, до пенсии работать». Он говорит: «Твоим внукам хватит». Ну, хорошо. Но я пока не оформился, потому что надо ездить на работу 3 км. И я начал опять искать работу при посёлке Кушмурун, и нашёл строительный поезд № 223. Мне начальник отдела кадров (хороший мужик) подсказал, что надо оформиться не у нас, а ехать в Карталы: «Тогда тебе будут платить 25 % колёсных». Это же хорошо, я так и сделал. Поехал в Карталы – ещё дальше [на] 100 км, и пошёл в контору оформляться. Оформился и говорю: «Отправьте меня на ст. Кушмурун». Так он мне и написал: «Направлен на станцию Кушмурун». А там зачислили в бригаду, тоже небольшую, и вот я стал работать. Потом меня узнал начальник нашего поезда и назначил меня мастером.

И вот я начал работать мастером, строить детсад двухэтажный с подвалом. Ну, вот и там бригада была хорошая, и я тоже их не обижал, и пошло у меня дело хорошо. Построили этот детсад и второй, тоже двухэтажный, стали строить. Тоже построили… Потом вызывает меня начальник…[41]