«Жизнь – это стресс» (из опытов академика Беляева)
Беляев Дмитрий Константинович (1917-1985)
советский генетик, академик АН СССР (1972), с 1959 по 1985 годы – директор Института цитологии и генетики Сибирского отделения АН СССР.
Печатается по книге:
«Созидатели»: очерки о людях, вписавших свое имя в историю Новосибирска. Т. II. С. 13-24.
Составитель Н. А. Александров; Редактор Е. А. Городецкий.
Новосибирск: Клуб меценатов, 2003. – Т.1. - 512 с.; Т.2. - 496 с.
Он очень устал к концу своего не самого длинного земного срока.
Не могу забыть, как растерялась и смутилась я, когда он, подписывая мне очередное интервью для «Литературки», вдруг выдохнул по-детски искренне и беззащитно:
– Я так устал!
Мне, конечно, сделалось дурно – человек нездоров, а я по горячей газетной надобе являюсь к нему домой вечером с неотложным делом. Но он от этой беседы не отказался – речь шла о создании в стране Института человека, тема его волновала. Нашел и силы и время для работы с журналистом. И вдруг – этот отчаянный выдох…
Забормотала я невнятные извинения, но он только рукой махнул, отпуская мне грех приставания: не в этом, дескать, суть, не в наплыве проходных нагрузок. Куда от них денешься, покуда жив и столько на себя взвалил…
Просто наступал энергетический предел – как биолог он, наверное, понимал это с беспощадной ясностью. И опять – в который уж (теперь – последний) раз – жизнь жестоко испытывала его на мужество. Мужество «белых одежд» – навстречу черным обстоятельствам. И испытание эпилога – неодолимую болезнь – выдерживал стоически, не позволяя ни себе, ни окружающим подчинять недугу остаток его бытия. (Накануне смерти вызывал к себе сотрудника – на двухчасовой разговор об озимой пшенице и «регуляции выраженности генов»).
И вдруг эта секундная слабость – «Я так устал!»…
Было от чего. Академик Дмитрий Константинович Беляев не дожил до семидесяти. Но ему, ровеснику Октябрьской революции, с лихвой хватило стрессов на земном пути вполне «средней продолжительности».
Он говаривал: «Жизнь – это стресс». Суммируя опыты собственного бытия. И не только. Хотел понять, чему обязано неизбежным стрессам развитие жизни на Земле. Как служитель науки, которая и сама по себе надолго стала синонимом «стресса».
Дмитрий Беляев – уроженец села Протасово Костромской губернии. Появился здесь на свет в семье священника – в том грозном году, который не обещал ничего хорошего ни священнослужителям, ни их детям, получившим в наследство подозрительное «социальное происхождение».
В наследство, однако, передаются и гены – качественные накопления поколений в противоборстве «добра и зла». Детям священника Константина Павловича и матушки Евстолии Александровны родословная обеспечила доминанту «добра». Если под таковым иметь в виду высокие духовные и душевные свойства.
Брат Николай был старше Дмитрия на 18 лет – что, кажется, общего у братьев, кроме нежности, при такой возрастной разнице? А общим оказалось главное – профессиональное увлечение. Наукой, которой оба и посвятили свои жизни. И раннему осознанию в себе естествоиспытателя младший, несомненно, обязан старшему.
Солоновато жилось семье священника в родных местах – и вынуждены были Беляевы отправить десятилетнего Диму в Москву, к Николаю.
Николай в столице не потерялся – наоборот, нашел самую благоприятную для творческого роста среду. Работал в Институте экспериментальной биологии, возглавляемом Н. К. Кольцовым. В лаборатории С. С. Четверикова, которую много позже назовут одной из первых и сильнейших отечественных генетических школ, воспитавшей плеяду блестящих ученых. (Все имена из золотого фонда российской науки: основоположники… основатели… первооткрыватели…).
Из воспоминаний жены Дмитрия Константиновича, Светланы Владимировны Аргутинской (Беляевой):
Энергичные, увлеченные наукой, готовые и к длительным экспериментам, и к веселым выдумкам, особенно во время летних экспедиций, молодые ученые создавали удивительно творческую и дружескую атмосферу. Дмитрий был свидетелем четвериковских чайных сред, знаменитых СООРов (что значило «совместное орание»)… И, что самое важное, эти встречи заставляли всех постоянно учиться.
Дмитрий был еще слишком мал, чтобы стать равноправным участником таких «сред». Но уже достаточно смышлен и уж, разумеется, впечатлителен, чтобы полюбить нравы среды брата на всю дальнейшую жизнь.
Лаборатория Четверикова постепенно расформировалась. Николай занимался шелководством в Закавказье, Дмитрий продолжал учиться в Москве, живя у сестры. Подрабатывал токарем на вагоноремонтном заводе, но будущее свое без биологии не мыслил. Путь в университет сыну священника был закрыт (куда от него денешься, от опасного «социального происхождения») – поступил в Ивановский сельскохозяйственный институт.
И было Дмитрию двадцать, когда его любимый брат разделил трагическую судьбу Н. Вавилова и других жертв репрессивного невежества. Николая обвинили во вредительском применении генетических методов в том самом шелководстве, которое, как выяснилось много позже, именно Николаю Беляеву обязано значительными генетико-селекционными достижениями.
Генетики единодушно называют Николая Константиновича Беляева высокоталантливым ученым, успевшим многое сделать в науке за свою рано оборванную жизнь. Он был расстрелян 10 ноября 1937 года, а родным сообщили, что «осужден на 18 лет без права переписки».
Реабилитирован в 1956-м. Когда генетика все еще подозревается государством в злонамеренной чужеродности. Но это уже сюжеты из бытия младшего Беляева, не повторившего, по счастью, роковой участи брата, однако же – немало «стрессированного» за ту же преданность той же гонимой науке.
Личность и судьба Николая, бесспорно, оказали на Дмитрия формирующее влияние. Случившееся с братом младшего не испугало – напротив, только укрепило его веру в «ересь», за которую так жестоко караются светлые умы.
Учился он жадно, удивляя и преподавателей, и сокурсников знанием специальной литературы вне программы, глубокими докладами в научных кружках, добросовестностью и дотошностью смелых экспериментов. А учебу приходилось делить с работой для денег.
Из воспоминаний жены:
Однажды, будучи уже студентом, Дмитрий получил письмо от отца. Перечислив нехитрые деревенские новости, Константин Павлович закончил письмо неприятным известием: «обложили священника таким налогом, что нет возможности заплатить, а не заплатишь – в кутузку посадят». Просил помощи. Какие студенческие доходы? Вот и решил Дмитрий разгружать по ночам вагоны. И товарищи нашлись на эту работу среди своего же брата-студента. Разгружали ночами вагоны с углем, а утром – на занятия. Так он помогал семье. Его однокашники пишут, что их изумляла его работоспособность, он, отработав ночь на разгрузке, не отдохнув, садился за книги и занимался…
Ивановский сельхоз окончил с отличием, и по приглашению своего учителя, профессора Б. Н. Васина, пришел в Центральную научно-исследовательскую лабораторию пушного звероводства. Начал, как и положено, лаборантом, но к скромным лаборантским обязанностям добавил себе столько инициативных нагрузок, сколько позволяли молодость и стремление к самостоятельным исследованиям.
Из воспоминаний жены:
В своей первой научной работе Дмитрий Константинович изучал влияние отбора на интенсивность серебристости окраски меха у серебристо-черных лисиц – признак, определяющийся несколькими показателями… Д. К. увлекал сам процесс генетического анализа… Материал для своих исследований он собирал в подмосковных звероводческих хозяйствах, ездил в Тобольский зверосовхоз, где в порядке шефства руководил всей селекционной работой большого хозяйства. Подготовил кандидатскую диссертацию и монографию по генетике пушных зверей.
Дмитрий Константинович не был ни пионером, ни комсомольцем, ни партийцем. С детства, видимо, удерживало его от вступления «в ряды» семейное воспитание, позже – судьба брата. Но в черный июньский день 41-го года он сразу принял единственно возможное для себя решение – на фронт!
Учитель его отговаривал: «У Вас важная интересная работа. Подождите, когда позовут». Но даже любимая наука не могла удержать его в тылу.
15 сентября 1941 года решением Государственного Комитета Обороны было категорически запрещено брать на фронт (и вообще использовать не по специальности) всех преподавателей вузов и научных работников.
Но Дмитрий Беляев успел – его призвали рядовым в августе.
Ушел воевать в 24 года, без всякой армейской подготовки.
Экстренно обучали обращению с оружием – и на передовую. Провоевал до Дня Победы, который оставался для него святым все сорок отпущенных ему мирных лет.
В год тридцатилетия Победы, вспоминая молодость, Дмитрий Константинович писал:
Из 1418 дней Великой Отечественной войны для меня памятны все. Но особенно первый, когда фашистская Германия вероломно напала на нашу Родину. Воскресное июньское утро. Оно застало меня в Тобольске, куда я приехал из Москвы, чтобы в одном из звероводческих совхозов начать изучение наследственных признаков у таких интересных животных, как сибирская лисица. И вдруг… Решение созрело мгновенно. Я торопливо собрал свои нехитрые пожитки и поспешил в военкомат. Таких, как я, было в тот день много. Сознание того, что Родина в опасности, как-то сразу сближало совсем незнакомых, соединяло нас в единое целое…
Воевал на Калининском и 1-м Прибалтийском фронтах. Был дважды ранен и контужен. Награжден орденами Красной Звезды, Отечественной войны 2-й степени, медалями. Уходил рядовым – вернулся майором.
В последний (для него) юбилей Победы – сорокалетие, будучи непоправимо больным, собрался с силами для выступления в своем Институте. Когда вошел в конференц-зал, все встали, и долго аплодировали стоя в едином порыве светлых и горьких чувств. Уже понималась неотвратимость близкого ухода. Но еще было не поздно признаться дорогому человеку в искренней привязанности и глубоком почтении.
А он говорил о войне, которая стала «испытанием всех духовных и физических сил народа». Они жили в нем, 1418 фронтовых дней, о которых он не любил рассказывать, но без которых, наверное, не смог бы находить достойные ответы на недостойные вызовы мирной жизни. И когда сказал «память о войне – совесть народа», то это была, скорее всего, выстраданная формула самозащиты от бессовестности малых войн, не «за Родину», а за кусок посытнее, местечко потеплее, кошелек потолще. Бессовестности сын священника не понимал. И не принимал, чего бы это ему не стоило. А цену за неприятие платить приходилось нешуточную.
Демобилизован был майор Беляев лишь в конце 45-го. И, конечно, знал боевой майор, какому мирному занятию себя посвятить.
Вернулся в пушное звероводство – отрасль, в развитии которой было весьма заинтересовано послевоенное государство: разводи дорогие «меха» в клетках – и получай валюту.
Тут при практиках неплохо жилось и науке – озадачивали ученых нуждами селекции, не вмешивались в эксперименты, доверяли результатам.
Разрешалось и совместительство – одновременно с научной работой Беляев вел курс генетики пушных зверей в Московском пушно-меховом институте (бывший зоотехнический).
Словом, заветная ниша творческой свободы при избавлении от изнуряющих забот о «прокорме». (Государство худо-бедно обеспечивает звероводов, успешно производящих «мягкое золото» – русскую пушнину, которую так любят состоятельные иностранцы).
И уже в 46-м Дмитрий Беляев защищает кандидатскую диссертацию по теме, материалы для которой собрал до войны: «Изменчивость и наследование серебристости меха серебристо-черных лисиц». На «доводку» по сути готовой работы ему понадобилось всего полгода. В июне 46-го он становится кандидатом биологических наук. Вскоре после защиты перспективного кандидата наук назначают заведующим отделом разведения. Он доводит и сдает в печать монографию, тоже почти готовую до войны, – «Основы генетики и селекции пушных зверей».
Все хорошо?!
Да…до августа 1948-го. Печально незабываемая сессия ВАСХНИЛ.
Из воспоминаний жены:
Помню августовское утро 1948 года. Из лаборатории в дом, где была приемная директора и бухгалтерия, вела узкая дорожка. Я иду по этой дорожке, навстречу Д.К., бледный, суровый, глаза жесткие, лицо страдальческое, в руке газета, скрученная в трубку, а руки ее крутят и крутят нервно. «Что случилось?». – «Прочти!». Развернул газету, смотрю: «Сессия ВАСХНИЛ», через всю полосу – доклад Лысенко. Д. К. понял – это было началом разгрома генетики.
Государство обрушилось на науку и ее служителей так, как будто обнаружило, наконец, главного врага процветания в тылу страны-победительницы. «Морганистов-менделистов» упоенно обличала пресса, жестоко «разделывали» парткомы, разгоняло перепуганное начальство. Беляева, возмущенного происходящим, сняли с заведования, вдвое сократили зарплату, лишили помощников. Отстранили от преподавания. Вернули из издательства рукопись монографии.
Однако – могло быть и хуже. На улицу из лаборатории все-таки не выгнали. Спасли, наверное, два обстоятельства. Во-первых, доблестный фронтовик. Во-вторых, лаборатория подчинялась Наркомвнешторгу, возглавляемому А.И. Микояном, а эта структура обладала, видимо, повышенным иммунитетом к социальным эпидемиям.
Большая семья Дмитрия Константиновича (жена, дети, мама) бедствовала, но дружно сопротивлялась напастям. Завели натуральное хозяйство – огород, небольшой птичий двор. Хозяин этим «хозяйством» хоть и занимался, но без большой охоты, по мере крайней необходимости – у него все-таки оставалась любимая работа.
Он выдавал конкретные рекомендации, неутомимо изучая состояние племенного дела в практике. Светлана Владимировна вспоминает о его докладе на широком межведомственном совещании специалистов в 54-м году – докладе, сыгравшем исключительную роль в развитии отрасли. Под патронажем Наркомвнешторга Главзверовод вскоре стал производить миллионы шкурок пушных зверей ежегодно. И тут уж без генетики никак нельзя было обойтись. Норки разных окрасок с красочными названиями: голубые, сапфир, топаз, бежевые, жемчуг – носители рецессивных аллелей – при скрещивании могли давать неожиданный эффект…
И когда появилась возможность (55-56-й гг.) выступать с популяризаторскими лекциями (и ни где-нибудь, а в Политехническом музее – прославленный лекторий в столице), Дмитрий Константинович сопровождал выступление демонстрацией мехов невиданных расцветок. Так генетика защищала себя эффектным, общедоступным для восприятия результатом.
И время, кажется, смягчилось. Лаборатория стала частью Института пушного звероводства и кролиководства. Д.К. Беляев получил там опять-таки отдел разведения. Но свободы по-прежнему не хватало.
1957-й. В составе Сибирского отделения Академии наук СССР обозначен и Институт цитологии и генетики. Корифеи точных наук – математики, механики, физики – берут под свое покровительство многострадальную биологию. Собрать в новосибирском Академгородке отлученных от науки, рассеянных по стране опальных генетиков – с такой задачей принимается за создание нового института член-корреспондент АН СССР Н.П. Дубинин.
Получает приглашение и Дмитрий Константинович. Ему предложено организовать отдел генетики животных. Он не колеблется – рисуются такие заманчивые перспективы вольного творчества в кругу единомышленников, породненных общими испытаниями. В феврале 58-го Дмитрий Константинович зачислен в еще собираемый (по человеку!) Институт цитологии и генетики, с которым и связывает свою жизнь до последнего вздоха.
Классическая генетика еще не получила официального признания, а в строящемся Академгородке генетике, по словам М. А. Лаврентьева, «дана зеленая улица». То есть – сюда съезжаются представители лучших генетических школ, пережившая опалу «старая гвардия», сюда рвется столичная молодежь с биологическим образованием «без генетики», но с фанатичным стремлением именно генетике обучиться (благо – учителя собирались в Сибири отменные) и именно генетикой заниматься. «Зеленая улица» – людям, темам, направлениям.
Золотое время, но – увы! – опять со слезами смешанное.
И за тридевять земель не укрыться генетике от недоброго надзора. Глава государства Н. С. Хрущев, поддержавший идею масштабного академического освоения Сибири, не мог преодолеть недоверия к «лже-науке». И в одном из публичных выступлений весьма неуважительно отозвался о Дубинине, чем ставил под сомнение и всю затею с новосибирским институтом.
Заместитель Дубинина, старейший советский генетик Юлий Яковлевич Керкис (его отыскали в Средней Азии, в овцеводческом совхозе) оставил записки, в которых, в частности, обращается и к тяжелым событиям 59-го года:
«…в один из приездов в Новосибирск по дороге из Китая в октябре 1959 года Хрущев, обозленный размолвкой с Мао, узнав, что его оценка Дубинина оставлена Лаврентьевым без последствий, потребовал от него освобождения Дубинина с поста директора института. Сделано это было в такой форме, что для спасения института Лаврентьев был вынужден просить Дубинина подать в отставку «по собственному желанию».
Юлий Яковлевич не знал, что тогда под угрозой был не только ИЦиГ. Гнев главы государства, вызванный своеволием сибирских новоселов, мог иметь драматические последствия и для Сибирского отделения, и для его руководства.
Лаврентьев проявляет высочайшую изобретательность и дипломатичность в усмирении «царского гнева» (об этом много написано знающими людьми) – ему удается отвести грозу от Отделения, сохранить институт, но директора ИЦиГ все же надо заменить.
Кем? Дубинин предложил Беляева. Это был тогда самый молодой завлаб. Всего-то кандидат наук. Да еще и беспартийный. Но Дубинин успел высоко оценить Беляева на посту своего заместителя.
Рекомендация Дубинина у руководства СО АН возражений не вызвала. (Потом Лаврентьев напишет: «Не было бы счастья, да несчастье помогло», – имея ввиду эффективность Беляева в роли лидера сибирских биологов, в чем неопровержимо убедили Михаила Алексеевича пятнадцать лет совместной работы в СО АН).
А сам Дмитрий Константинович, похоже, немало помучился, прежде чем согласиться возглавить институт. И коллектив сложный: индивидуальность «зубров», инициативность неподготовленной молодежи. И задачи нелегкие: формирование научных направлений, защита их от постоянных критических атак. Проблемы исследовательские, организационные, психологические. Но и отказаться считал себя не вправе – момент был критический: неопределенность с руководством легко могла погубить уникальное, но еще такое хрупкое образование под названием «ИЦиГ».
Согласился. Взвалил на себя – в 42 года – ответственность за все про все: кадры, науку, строительство, атмосферу, будущее…
По мнению его учеников и коллег, в этот самый острый (быть или не быть?) период – 59-64-й годы – «Беляев продемонстрировал все свои лучшие качества». Интуицию исследователя. Мудрость педагога. Уверенную силу руководителя.
И когда вспоминают эту тяжелейшую «пятилетку» борьбы за институт, его сохранение и выживание, подводят лаконичный итог разносторонней деятельности Дмитрия Константиновича: он спас ИЦиГ. И отдают должное Лаврентьеву, всегда надежно заслонявшему генетиков широкой спиной верховода от столичных «комиссий», назначенных покончить с сибирским «оплотом» так называемых «мухолюбов и человеконенавистников».
Выстояли, уцелели и – развивались. Уже в 61-м в НГУ открылась кафедра цитологии и генетики, которую основал и четверть века (без малого) возглавлял Д. К. Беляев. Ставить образование биологов-генетиков приходилось с нуля, но это, похоже, только воодушевляло: свои курсы лекций, свои программы спецсеминаров. Рано, как и было заведено в Городке, включали студентов в институтские исследования. В дискуссии – на равных с научной элитой. В междисциплинарные обсуждения научных проблем – с участием физиков, математиков, химиков и т.д.
Читать «Генетику» третьекурсникам начал сам зав. кафедрой.
Его помощница, доктор биологических наук И. И. Кикнадзе вспоминает: Сейчас трудно себе представить, какой ажиотаж вызывали его лекции. Зал был переполнен. Собирались не только студенты, но и научные сотрудники разных институтов Академгородка. Приезжали также сотрудники медицинского и сельскохозяйственного институтов из Новосибирска. Впервые после долгих лет замалчивания или искаженного представления генетика вновь становилась достоянием слушателей, которым прежде внушали, что хромосом не существует вообще и что гены – выдумка лжеученых…
Эти годы перемешивали радость с тревогами, надежды – с отчаянием. Один из драматических моментов – решение передать строительную площадку с готовым фундаментом будущего здания ИЦиГ Институту катализа. Каково было генетикам, что сие должно было означать? Конец? Беляев рискнул – напрямую обратился к президенту АН СССР М. В. Келдышу, прибывшему в Городок на общее собрание Сибирского отделения. Лаврентьев, говорят, рассердился, но быстро отошел – понимал, что движет молодым директором. Да и по себе знал, что для выхода из некоторых ситуаций только прямая – кратчайший путь.
И несанкционированное публичное обращение к президенту напрямую помогло – перед новым котлованом появилась табличка: «Строительство Института цитологии и генетики». А его директор не спускал со стройки глаз – бездомному коллективу, расквартированному по разным институтам, так нужна была своя, и общая, крыша! Ждали около трех лет, а вселялись по-партизански – без оповещения начальства: вдруг передумает и отдаст здание другим «очередникам».
Заняли дом, обустроились, – и тогда Беляев доложился Лаврентьеву. Тот сначала подержал растерянно-удивленную паузу, потом даже вроде восхитился: – «Правильно!».
Случилось новоселье на шестом году существования ИЦиГ. Светлана Владимировна вспоминает, что Дмитрий Константинович был счастлив.
Этот же 64-й год называют и годом официального признания генетики. Что связано с удалением от государственных дел Н.С. Хрущева, однажды и навсегда поверившего в «мичуринские взгляды Лысенко». (В отличие от его замечательной дочери, умницы Рады Никитичны, работавшей в журнале «Наука и жизнь» и умудрявшейся на его страницах поддерживать генетику и генетиков, в том числе, – и сибирских, в самое тревожное для них время. Ей удавалось смягчать иногда гнев отца, но «перевоспитать» его, вероятно, никому дано не было).
«Правда» (!) публикует статью Дмитрия Константиновича с программой возрождения разоренной науки. С чего начинать? Да у него, наверное, давно готов план «возрождения». Пункт за пунктом. Менять вузовские программы. Создать общество генетиков и селекционеров. Основать научный журнал. Соединить селекционную практику с генетической теорией…
Столько предстоит сделать! Но интерес к генетике огромен. Научная общественность охотно берет на себя организационные хлопоты. И уже в 65-м появляется журнал «Генетика», в 66-м – Всесоюзное общество генетиков и селекционеров, которому позже присваивается имя Н. И. Вавилова. (I съезд этого общества проводился именно Вавиловым – в 1929 году. А в работе съезда участвовал и Николай Беляев).
Весной 68-го Дмитрий Константинович становится бессменным председателем Научного совета по проблемам генетики и селекции при Президиуме Академии наук СССР. И – так далее, и так далее. Жизнь набирает обороты, то есть – растут организационные, представительские, консультационные нагрузки. Как ему удается – под прессом бесконечных обязанностей – сохранять верность науке? А ему это настолько удается, что год от года растет его личный научный авторитет в мировом биологическом сообществе. Коллеги высоко оценивают его теоретические идеи («дают науке революционизирующие импульсы») и замечательные экспериментальные наблюдения («они удивительны, увлекают к познанию ключевых процессов эволюции»).
В члены-корреспонденты АН СССР его выбрали в конце того самого 64-го, который так благополучно завершил тяжелое пятилетие. Академиком он стал в 72-м – без защиты докторской и только с третьего раза. Тут уж Михаил Алексеевич вмешался – надоела ему эта выборная канитель, напомнил выборщикам: «Да, Беляев не имеет степени доктора наук. Но академиками, не имеющими этой степени, были избраны Королев и Туполев, которые являются гордостью советской науки».
Подействовало. По мнению Лаврентьева, и Беляева уже можно было назвать «гордостью…». Что, правда, подтверждалось и внешним признанием. Чем дальше, тем более авторитетным.
Дмитрий Константинович – член ряда зарубежных академий. Награжден почетными иностранными орденами. Чехи, например, вручили ему свою золотую медаль «За заслуги перед наукой и человечеством».
Летом 78-го в Москве проходил XIV Международный генетический конгресс, на котором Д. К. Беляев избран Президентом Международной генетической федерации. У него была репутация энциклопедически образованного генетика, исследователя-новатора и бесстрашного благородного человека.
В 97-м, в год его восьмидесятилетия, в Новосибирске состоялась Международная конференция «Современные концепции эволюционной генетики». Ученики и коллеги Дмитрия Константиновича постарались – тематика конференции включала «все большие и малые направления, возникшие в связи с интересами и именем Д. К. Оказалось, что мир этот очень широк…».
Его имя объединило научные школы разных городов, разных стран. П. Л. Капица как-то заметил: «Если академика через 10 лет после его смерти еще помнят, он – классик науки». Д. К. Беляева не просто помнят – относят его к тем исследователям, чьи научные идеи нужны и ученикам их учеников. Не убывает – только нарастает интерес, например, к роли стресса в эволюции. А Дмитрий Константинович первым обратил внимание на стресс как один из важнейших факторов эволюции. Почему его так увлекла генетика стресса?
Не потому ли, что опыты его собственного бытия неопровержимо доказывали: жизнь – это стресс? И он знал по себе, что реакции на потрясения могут быть и мобилизационными.
Остальное – в его работах. В том числе – в учебнике «Общая биология» под его редакторством. Учебник многократно переиздавался, и лучшего, кажется, до сих пор нет…
Добавить комментарий