«Вот и вся моя жизнь...». Грустная семейная история от Л. В. Мещеряковой

Опубликовано: Зверев, В. А. «Вот и вся моя жизнь...»: грустная семейная история от Л. В. Мещеряковой // «История в человеке, попавшемся на ее дороге»: историческая биография в Сибири XIX–ХХI вв. (историографический, источниковедческий и методический аспекты): коллект. моногр., посвящ. памяти В. Ф. Цыбы. Новосибирск: Изд-во НГПУ, 2018. С. 261–270. В настоящей публикации использованы современные фотографии, сделанные в д. Амба Колыванского р-на Новосибирской обл. и размещенные в Интернете. Режим доступа: http://www.rgo-sib.ru/no/26/1/11.jpg; http://www.rgo-sib.ru/no/26/1/26.jpg; https://waltergutjahr.files.wordpress.com/2012/09/img_0361.jpg?w=768; https://avatars.mds.yandex.net/get-zen_doc/46847/pub_5aae237148c85ec0e085a7dd_5aae23bb00b3ddb19620db07/scale_1200; https://avatars.mds.yandex.net/get-zen_doc/241236/pub_5aae237148c85ec0e085a7dd_5aae238f48c85ec0e085a7e6/scale_2400.

На кафедре отечественной и всеобщей истории НГПУ (раньше она называлась кафедрой истории СССР, кафедрой отечественной истории) с середины 1980-х гг. и по сей день под руководством доктора исторических наук, профессора В. А. Зверева ведется работа по выявлению мемуарных материалов, хранящихся в семейных архивах сибиряков. Кроме того, силами студентов записываются воспоминания наших земляков «о жизни в старое время». Многие из выявленных или записанных материалов – наиболее интересные по содержанию, ценные с источниковедческой и социокультурной точек зрения – регулярно публикуются.

Все собранные тексты хранятся в большой коллекции историко-биографических материалов, хранящихся на кафедре[1]. Среди них доминируют тексты автобиографического характера. В настоящей статье публикуется один из материалов такого рода – автобиографические по содержанию воспоминания Любови Васильевны Мещеряковой (1925–2015), жительницы д. Амба Скалинского сельсовета Колыванского района Новосибирской области. Впервые они были напечатаны под редакцией В. А. Зверева в 2002 г. в научном издании, вышедшим мизерным тиражом и потому практически не известном читателю[2].

Воспоминания Любови Васильевны записала в мае 2002 г. ее односельчанка, студентка очно-заочного отделения историко-педагогического факультета НГПУ Наталья Ивановна Болеева, выполняя зачетное задание проф. В. А. Зверева по учебному курсу «Этнология». Наталья Ивановна тогда работала учителем Амбинской основной школы Колыванского района, сейчас она – директор этой школы. Вот как Н. И. Болеева характеризует в предисловии к своим записям Л. И. Мещерякову, которую хорошо знает с малых лет: «Мы, будучи детьми, называли ее “баба Люба”, а взрослые обращаются к ней уважительно: “Любовь Васильевна”. Она прожила трудную жизнь, но осталась улыбчивой, приветливой, доброй. Летом, когда она выходит на улицу, “на бревнышко”, вокруг нее сразу собираются все уличные ребятишки. То что-нибудь рассказывают, то расспрашивают, то просто рядом посидят с бабой Любой. Живет она одна, недавно схоронила мужа».

Обстоятельства создания воспоминаний суть таковы. Н. И. Болеева обратилась к Любови Васильевне с просьбой рассказать о своей жизни, и та согласилась. Женщины встречались несколько вечеров подряд, «чтобы поговорить о жизни». Любовь Васильевна рассказывала много и охотно, но просила не называть при возможной скорой публикации ее фамилию, взятую в замужестве – ту, которую она носила в момент записи воспоминаний. Наталья Ивановна делала записи в ходе разговоров, затем по свежей памяти свела их в единый текст, стараясь выстроить логическую канву повествования и сохранить все особенности речи собеседницы.

Выполняя волю пожилой женщины, в первой публикации воспоминаний мы использовали вместо ее фамилии криптоним «М-ва». Теперь же, по прошествии многих лет и после смерти мемуаристки, решили фамилию восстановить. При подготовке текста к настоящему изданию написано введение, в подстрочных примечаниях помещены объяснения тех географических названий, слов и выражений, которые могут быть неизвестными или непонятными современному читателю. В примечаниях же сделано несколько необходимых поправок к информации мемуаристки. В квадратных скобках в нескольких местах сделаны вставки, помогающие читателю правильнее воспринять бесхитростный рассказ простой русской женщины-сибирячки.

Родилась я в 1925 г., 26 февраля, в деревне Амба Колыванского района Новосибирской области[3]. Здесь почти всю жизнь свою прожила, здесь и умирать буду. Семья наша была большая: тятя, мама, бабушка, нас [родных детей] пятеро, да еще трое приемных дочерей, которых тятя с мамой вырастили, выучили и замуж выдали. Старшими из нас были приемные девочки: Мариша, 1915 г. рождения, Настя, 1917 г., и Наташа, 1919 г. рождения. Затем Коля, который родился в 1920 г. аккурат на Николу[4], в 1922 г. – Нюра, а в 1925 уж я. Апосля меня еще в 1927 г. родился Гоша, а в 1930 г. – Клава.

Тятя наш, Василий Прохорович Скуратов, 1895 г. рождения, был переселенцем из России[5], из города Тамбова. Они приехали сюда, в Амбу, когда ему было около трех лет. В 1898 г. там, в [Европейской] России, был сильный голод, и многие приезжали сюда, в Сибирь. Кто приживался и оставался, а кто дальше ехал. Родители отца Прохор Герасимович и Авдотья Павловна Скуратовы приехали сюда вместе с четырьмя детьми: Анной, Гавриилом, Степаном и Василием – моим тятей. А здесь, в Амбе, у них еще родилась дочка Маша. Анна вышла замуж во Вьюны[6], и там во время кулацкого восстания[7] в 1920 г. ее вместе с мужем расстреляли кулаки. Так вот ее дочерей и забрал тятя.

Мама моя, Прасковья Михайловна Петухова, 1898 г. рождения, была местная – из соседнего села Скала[8]. Родители ее тоже были местными жителями, но вот их предки были когда-то переселены из [Европейской] России, их истории я не знаю. В 1916 г. родители мои поженились и стали жить в деревне Амба. Дедушка мой, Прохор Герасимович, погиб еще в Первую мировую войну, а бабушка Авдотья Павловна стала жить с моими родителями. Семья-то разрасталась чуть ли не с каждым годом. Требовалась помощь, и немалая.

Семья наша жила дружно. Как-то помогать старались друг другу: старшие младшим, младшие старшим. Хоть и тяжело приходилось, но дружно жили, несмотря ни на что.

Дом у нас был деревянный, небольшой, правда: горница да изба[9]. Да в ту пору мало у кого были большие дома – разве [что] у богатеев. А мы богатеями не были – середняками. Тятя наш держал много скотины: две коровы, подтёлки, кони с ходками[10], овцы, свиньи, куры, гуси. Особо много держали овец и гусей. Всё хозяйство размещалось в хлевах: один хлев был для овец и птицы, а другой – для остальной скотины.

Земля была и возле дома – огород в 43 сотки, и на полях. Сеяли и садили всякую всячину: и картошку, и капусту, и морковь, и свеклу. Это в огороде. А для капусты был специальный огородчик у речки Амбушки. У нас в деревне у всех капуста возле речки росла. На полях сеяли хлеб: рожь, овес, просо, а еще сеяли мак, лен и коноплю. Сеял тятя помногу, нас ведь много, всех кормить надо, а впроголодь мы не жили. Вёсну, лето, осень – на полях, а зимой пимы катал[11]. Он был знатный пимокат, к нему даже из других деревень приезжали, чтобы пимы заказать, он никому не отказывал.

Вот так и жили. Тятя с мамой от зари до зари на полях да на покосе пропадали, а с нами бабушка была. Бáбанька (так мы ее называли) нас и воспитывала, и поила, и кормила, и следила, чтобы не напакостили чего. Да мы не пакостливые были – некогда было озорничать. Всё лето в огороде пропадали: пололи, поливали, окучивали картошку. Да за хозяйством приглядывали: то курей накормить, то яйца собрать, – в общем, делов хватало. А когда выдавалась свободная минутка, играли в куклы, которые сами же и шили вместе с бабушкой. Зимой было времени побольше, дак бегали на гору – на санях кататься. Оденешь на себя шабуры[12] – и на гору. Придешь домой как люша[13], мама заругается, а тятя никогда на нас не ругался. Он никогда и не матерился ни на кого – я ни разу не слышала, не помню. Мать, бывалоча, заругается, а он скажет: «Ну будет, мать, не ворчи». Вот так и жили.

Колодцев в деревне было тогда мало, так отец с реки на конях возил воду полубочьем[14], чтоб скотину поить, стирать, огород поливать. У нас как-то было не принято, чтоб женщины носили воду на себе, в деревне многие так делали. То ли для простоты, то ли потому, что бани часто горели, их строили возле реки. Хоть на каком конце деревни жили, а баню у речки строили. Так в ряд [бани] и стояли. Бани делали по-черному, с каменкой, чтобы париться. Голову мыли щёлоком[15]. Бабушка запарит щёлок в кадушку, чтоб на всю семью хватило, а волосы ополаскивали снеговой водой.

Маленьких ребятишек в баню не носили, а купали каждый день в корыте, которое ставили на [русскую] печь. А печь у нас была большущая, у тяти там все приспособления хранились, чтоб пимы катать, и готовые пимы сушились. Печка была главным украшением в доме. Из мебели были лавки, полати, стол. Краски тогда не знали, поэтому всё было некрашеным. К каждому празднику всё выскабливали. Выскоблишь всё дожелта – красиво, чисто! В горнице на полу стелили потник[16] из овечьей шерсти. Мы на нем ребятишками всё время играли. Заиграешься, прикорнешь тут же, поспишь.

В 1930 г. (мне было пять лет) коллективизация дошла и до нас. В нашей деревне организовали два колхоза: «2-й крайсъезд Советов» и «50 лет Клима Ворошилова». Тятя вступил в колхоз с первых же дней. Он сказал матери: «Лучше часть потерять, чем всё!». Его брат, дядька Степан, отказался вступать в колхоз, так его раскулачили. Всё забрали подчистую, а его самого с семьей посадили на телегу и увезли из деревни. Мы тогда еще ребятишками смотрели в окошки, как проводили раскулачивание. Кто соглашался вступить в колхоз, у того забирали лишь часть [имущества]. А кто не соглашался, у тех забирали всё подчистую, а самих увозили в Шегарку[17], а дальше уж не знаю. Знаю только, что многие сбегали, тайком возвращались в деревню и сжигали свои дома, чтоб, значит, колхозу не достались. Ну, а тятя решил не испытывать судьбу, отдал в колхоз двух коней, смолёный ходок, хлеб. «Что было – видали, ну, а что будет – увидим», – вот так еще сказал.

Конечно, жить стало тяжелее: то в колхозе работать надо, то дома. Да еще и налоги разные плати: [ежегодно] 500 литров молока с коровы, 200 штук яиц, 30 кг мяса, а со взрослых еще и налог на бездетность. Так тятя после работы ночами крадучью катал пимы, чтобы не платить [с их продажи] налога. И, продавая, просил не выдавать его.

В 7 лет, в 1932 г., пошла учиться в школу. В деревне у нас была четырехлетняя начальная школа. Жил приезжий учитель Пётр Фомич Жаворонков. Тятя с мамой решили, что хоть четырехлетку, но должны закончить все дети в семье.

А после школы, как исполнилось 12 лет, пошла работать в колхоз. Пололи хлеба вручную, меня поставили звеньевой (я в школе хорошо училась и писала красиво). Вот сколько прополем – я всё измерю и запишу, и бригадиру [записи] отдам. А всю зимушку подрабатывали зерно – от сорняков, значит, очищали. Труднее всего, конечно, летом и осенью было: и дома работы хоть отбавляй, и в колхозе, почитай, всё вручную. Это уж потом техника стала появляться, а сначала-то всё руками. Поэтому [у меня] и свело все рученьки. Летом прополка хлебов да сено грести, а осенью хлебушек убирать: вязала вязки для снопов, ставила снопы в суслоны[18].

Трудно было, что там говорить. Но не унывали, и праздники были. И до колхоза, и после – всей деревней праздновали. В Амбе престольными праздниками[19] были Рождество, Масленица, Пасха. Тятя на Пасху делал качелю, так все деревенские ребятишки сбегались – кто посмотреть, кто покачаться. А на Рождество и Масленицу по целой неделе праздновали, гуляли из двора во двор. Конечно, тут ближе к войне-то уж не так стало. Эти праздники-то церковные, [власти] их отменили, но [сельчане] всё равно отмечали.

Еще туже стало, когда война началась. С первых же дней тятя и старший брат Николай ушли на фронт. Остались мы, одни бабы. Коровушку нашу, кормилицу, забрали за долги – налог-то нечем было платить. Мама письмо написала на фронт Николаю. Он танкистом служил, старший лейтенант. И то ли он попросил, то ли прочитали здесь наше письмо – не знаю, а только немного времени спустя вернули нам корову. Правда, не нашу, другую, но всё равно это лучше, чем вообще без коровы остаться.

В 1941 г. мне уже 16 лет было – совсем взрослая, и работа потяжелей: на лобогрейке[20] работала, помощницей у поварихи – в день, а в ночь снопы вязали и скирдовали. А по весне стояла на плугах, а трактористками были тоже бабы, но постарше.

В 1943 г. погиб брат Николай, и в 43-м же вернулся отец с фронта, с Белоруссии. Вернулся по болезни – почти ослеп. После фронта тятя тяжело болел. У него часто кровь стала идти горлом. Своего врача в деревне не было – только в Скале. А каждый раз за шесть километров не набегаешься, да и не любил отец обращаться к врачам. Только когда совсем худо стало, позвали Анну Николаевну, фельдшерицу. Она сказала, что это от тяжелой работы, и что надо бросить катать пимы, а тятя не послушал ее, вот и разболелся совсем и в 1950 г.[21] помер.

А как умер отец, совсем худо стало, и пошла я работать на ферму дояркой. Так и работала до 1975 г., пока не ушла на пенсию. Подарили мне часы да духи, да поблагодарили за хорошую работу. С 1976 по 1982 г. работала техничкой в школе.

Семейная моя жизнь как-то не сложилась сразу, так всё и пошло кувырком. В 1950 г. приехал к нам в Амбу киномеханик. Звали его Сидоров Александр Иванович. Видный такой. Мне он сразу приглянулся, да и я ему, видать, тоже. Познакомились, стали встречаться. Молоденькая ведь совсем была, глупая, доверчивая. А он мне горы золотые насулил, а сам обманул, и всё. И как будто и забыл меня, что я и есть-то на белом свете. И осталась я со своей бедой один на один. Долго матери с отцом боялась сказать, да шила в мешке не утаишь, пришлось сказать. Мама пошумела, а отец сказал: «Ладно, мать, не шуми, вырастим и внука». А 2 августа 1952 г. родила я дочку Анечку, Скуратову Анну Александровну. А Сидоров-то в Скалу уехал, на другой женился.

Ну, что – родила, отлежалась малёхочко – и на работу. Некогда разлёживаться да разнеживаться. А я и со всеми [последующими] детьми не сиживали ни денечка. Мама выручала. Всех детей подняла, помогла, царствие ей небесное.

Собрались мы с подружками в ночь под Новый 1954 г. ворожить. Мы всё с Валей Ведерниковой ворожили. Нащипали лучин, сложили колодцем, а рядом – замок, на ключ закрытый. Ну, а ключ – себе под подушку. Она – от своего колодца, а я, значит, от своего. Ложимся спать, и каждая шепчет: «Суженый мой, ряженый, приди ко мне наряженный». И спишь, а утром – уж что увидели во сне, и обсуждали.

И вот сплю я и вижу во сне красивого парня: статный такой, видный, в гимнастерке. Идет, значит, по дороге в мою сторону. Потом прошел мимо, оглянулся и пальцем мне так грозит и говорит: «Запомни, Люба, меня Иваном зовут». Я вздрогнула и проснулась. Рассказываю девкам сон, а они смеются: «Ну, Любка, ищи Ивана, нынче замуж выйдешь». А я хохотнула да и говорю: «Да ну вас. Ну кому я нужна с ребеночком-то». А ведь вещим сон-то мой оказался. В июне 1954 г. и повстречала я своего Ванюшу.

Приехал он в наш колхоз из Новосибирска. В то время у нас уж один колхоз стал – объединились, значит. Ну вот. Точнее сказать, не приехал, а забрел. Брел, брел и забрел. В Новосибирске ему нельзя жить-то было, хотя и родители, и брат его жили там. А он-то освободился после заключения, где отсидел девять лет с 1945 по 1954 г. Убил он на фронте свою сожительницу, а она беременная была, вот за это и отсидел. Она ему изменять стала, неверной то есть была, вот за это он ее и убил в гневе, по глупости. А когда отсидел, освободился, ему начальство сказало: «На 101 километр от Новосибирска выселяйся». Вот он и пошел по Старому Сибирскому тракту. А тракт-то аккурат по нашей деревне и проходил, по Амбé-то. Áмба – гиблое место[22]. Зашел в колхоз, и его приняли.

Ну вот мы и познакомились. И звать-то Иваном, и в гимнастерке-то был. Ну, а к Новому году сошлись. Свадьбы у нас не было, а какая свадьба?! Так, собрались родней, посидели вечером, зарегистрировались – съездили в сельский совет в Скалу, да и стали жить. К Анечке он поначалу неплохо относился, но усыновлять не стал, так она и осталась Скуратовой. Да я и не настаивала, лишь бы не обижал ее.

Любовь Мещерякова с дочерью Аней, середина 1950-х гг.

Поначалу-то всё хорошо у нас было. Стали помаленьку обживаться, хозяйство свое завели. Мама с нами жить стала. В 1956 г. родилась дочь Наташа – Ваня ее в честь [своей] матери назвал. И всё бы, может быть, и было у нас хорошо, да закуролесил мой Ванюша. Выпивать стал, ругаться, материться, скандалить, и всё у нас покатилось куда-то.

К тому времени домишко у нас уже совсем худой стал, и я пошла к председателю Пшеничникову, попросила помочь купить хоть какое-нибудь жилье. Он выделил нам с братом Гошей 2000 р. на покупку дома. Домишко был небольшой, правда, но всё же лучше, чем вообще ничего. В доме было две комнаты, изба и горница. Мы с Гошей его разделили напополам, перегородили, то есть. И стали мы жить в одной половине, а Гоша с семьей в другой. Прорубили разные входы, сложили печи. И дворишки[23] на двоих поделили. А как же? У него тоже семья и хозяйство.

К тому времени у нас хозяйство хорошее было: и куры, и гуси, и овцы, и корова с теленком. Только вот беда – закуролесил мой Ванюша. В колхозе ему уже не понравилось, он съездил в другую деревню, Орловка[24] называется. Там ему понравилось, приехал… и всё! «Поехали», – и всё. В 1957 г. переехали. Да куда! Не дом, а сарайка, дворишки все посгнившие. Ну что сделаешь, стали там обживаться. С нами переехала и моя мама, она мне во всем помогала. А я там устроилась в совхоз работать дояркой. Была передовичкой.

В Орловке у нас родились Люба (1958 г.), Клава (1959) и сын Володя (1962 г.). Но и дети его не успокоили, и чем дальше, тем хуже. Анютку обижать стал, кроме как «суразка»[25] ее не звал. Хозяйство всё прахом пошло. Терпенье мое лопнуло, и я сказала ему: «Как хочешь, Ванюша, а жить здесь я больше не буду. Хочешь – оставайся, а я с детьми перееду обратно в Амбу».

В 1962 г. вернулись мы обратно в Амбу. Всё хозяйство промотали, приехали – как сокол голы. Председатель Фёдоров Пётр Фёдорович помог нам обустроиться, разрешил в долг купить корову в колхозе. Нам дали нетель, она через недельку отелилась, и опять стали мы с коровушкой. Иван в колхоз устраиваться не стал – пошел егерем. Наловит рыбешку, продаст и пропьет. А мы от него никакой помощи видеть не стали. Ребятишек он не любил. Как напьется, так материт всяко и меня, и детей, и маму. Сколько раз его выгоняла – прогуляется, придет ластится, как собачонка, а мне его жалко станет, опять приму. Месяц – два поживем – и снова да ладóм.

Может, потому и семья наша такая непутевая из-за него, что не любил ребятишек. Любочка только одна хорошо живут. Аня запилась, бомжует. Наташа пьет, с киргизом-алкашом каким-то приехала. Клава тоже перебирала их как перчатки; ну, сейчас вроде наладилась, дак сын опять непутевый. Да и у Володи мало хорошего.

Вот и вся моя жизнь!