Представляем вашему вниманию краеведческий рассказ, события которого происходят в Ново-Николаевске в период 1896-1924 годов. В нём через историю простой мещанской семьи показаны реальные события нашего города. Большинство персонажей рассказа, их занятия, должности, а также происходящие события действительно имели место. Сюжет основан на архивных документах (Государственный архив Новосибирской области, ф.Р-1133, оп.1, д.531).
Рассказ опубликован в литературном альманахе «Сибирский Парнас» №№1- 2 за 2018 год, а также в книге К.А. Голодяева «Новосибирск «на ощупь». Победитель спецноминации «За освоение новой дороги» в рамках I региональной литературной премии «Накануне».
Ветер утих и как-то даже потеплело. Дорога вдоль небольшой речушки стала ровней и твёрже, кое-где по ней завихрились стайки пыли. Лошади пошли быстрее. Небольшой обоз из трёх подвод, растянувшийся по дороге, подобрался. Идущий впереди Игнат чуть подстегнул упряжку, и вскоре лошади выкатили на бугор.
Впереди лежало залитое последним вечерним светом большое село. Дорога бежала к нему, превращаясь в утопающую в свежей зелени улочку. В центре села высилась ярко освещённая стройная церковь, а за ней золотом отсвечивала огромная река. Дальний берег был тёмным: солнце туда уже не пробивало.
Сидевшая на подводе Паруша ахнула:
- Красиво…
- Ну, слава тебе Господи, успели засветло, – сказал Игнат, перекрестился и, обернувшись, крикнул задним: - Добрались. Иван, вот они, Бугры. Пошла, родимая, – легонько двинул вожжами.
Приезд не остался незамеченным. Не успели проехать по селу и саженей ста, как справа со двора добротного дома вышел коренастый мужик в рубахе с серой жилеткой и в синем новеньком картузе.
- Стой, - прикрикнул он, беглым острым взглядом на секунду задержавшись на Паруше.
- Тпру, Гроза – остановил Игнат лошадь. Бабы притихли.
- Кто таки?
- Поселенцы мы, – с осторожностью ответил Игнат. - В Кривощёкова едем, на мост.
- Сами откедова?
- С России, с-под Нижнего. Волга-река там.
- Да знаю, много вас тут нынче.
- А сам-то кто будешь?
- Белоусов я, Александр. Староста здешний [1]. Покурим, что ли?
- Паруша, дай кисет. - Игнат соскочил с телеги.
- Игнатий я, Ермоленков. А то Иван Лукин. Здравы будем. Уж вторый год едем. Устали шибко. Но уж скоро.
- Ну, сегодня вам спешить уже некуда, - сказал Белоусов, сворачивая самокрутку. - Переправа на сегодня не работает, завтра, в воскресенье и пойдёте. А на ночь вставайте ближе к берегу, да не совсем, а то в болотину залезете. Вот за околицу выйдете, там и ночуйте. Тихо у нас. Если что, скажете: «Белоус распорядился».
Пока мужики говорили, потянуло ветром, повозку засыпало белыми лепестками отцветающей рядом черёмухи. Паруша, тоже вся в белых хлопьях, замерла. «Вот приедем, у меня тоже будет целый сад такой черёмухи. Нет, ещё больше!» – заворожено замечталась поселенка.
- Ты чего? – баснул Игнат, сметая с облучка лепестки. – Сору-то навалило.
Только стемнело, только разложили под телегами ночлег, и собрался уже Игнат нырнуть к своей Паруне, как с села послышались твёрдые шаги. К путникам подошёл высокий в форменной одежде человек.
- Пристав Ржевский [2], - представился. Далеко ль путь держите?
Игнат повторил свою историю. Пристав посветил керосиновым фонарем свидетельства Ермоленкова и Лукина.
- Ходоки. Порядок. Только вот костерок хорошо загасите.
И зашагал обратно в село. Игнат наконец-то с удовольствием окунулся в бабское тепло. Аж замурчал.
Прасковья замуж вышла в 17. Отдали быстро и не глядя. У батюшки, Якова, ребятишек хватало. Девицей она была хоть и бедной, но статной. И суженный попался неплохой. Невысокий, белобрысый мужичок, всего на пяток лет старше. Плотник умелый. Влюбилась даже. И вот уж полдюжины лет вместе живут, и всё так же горит меж ними огонь любви и ласки. Родила она было мужу девочку - Вареньку. Но не дал бог, померла от оспы. Да, и после ребятишки не приживались. Сильно хотела Паруша дитя, ой, как хотела, вот и Игнат надеялся, что смена места поможет.
С утра все пошли к заутрене. Пока худощавый в круглых очёчках поп пел «Спаси ны, Сыне Божий, воскресый из мертвых…» Паруша пооглядывалась, да ткнула Игната в бок: «Глядь, церква вроде новая, а брёвна старые». Тот усмехнулся в бороду: «Вот дура баба, а и та научилась плотницкие мелочи примечать». Выйдя с храма, Игнат поспрашал, где найти служившего попа. Узнал, что зовут его протоиерей Диомид, и живёт рядом на подворье. А тут и сам его увидал, догнал, руку поцеловал, да вопрос жены повторил:
- Как так, батюшка, церква у вас вроде новая, а сложена из брёвен старых?
- Плотник, что ли? Дело хорошее. Верно говоришь, это старая Никольская церковь. Полгода вот как собрали. А до того тут она стояла – сказал батюшка, махнув рукой, - недалече. В селе Кривощёково. Да там нынче железную дорогу строят. Богоугодно было перенести храм сюда, в Бугры [3].
Пока ходили в церковь, запоздали к переправе. Там уже растянулась очередь из подвод и пролёток. Повсюду слышолось кудахтанье кур, поросячий визг, мат. Все спешили на рынок.
Переправиться удалось только на дневном пароме. Зато было время разглядеть громину того самого моста, что строился чуть вниз по реке. Уже почти полностью соединивший берега, весь в лесах, он показался Паруше опасным, щетинистым зверем, выползшим из лесной чащи на водопой.
Наконец-то с правого берега подошёл маленький, закопченный буксир. Расторопные парни быстро притянули к берегу почти пустую баржу. Началась погрузка. Стоящий на мостках мужик в замусоленном армяке собирал в большую кружку по гривеннику с подводы.
На пароме Игнат снова увидел Белоусова, который опёршись об ограждение, как раз о чём-то говорил с тем высоким приставом. Подошёл, поздоровался.
- Ты не тушуйся, Игнат, - подбодрил староста. - Вставай вон там - как подойдём чуть выше, - показывая толстым гнутым пальцем в сторону уходящей вверх просеки.
– В посёлок пока не суйтесь, - продолжил он, – празднуем восхождение на престол императора нашего всероссийского Николая Александровича. Затеряетесь. А на недельке к старосте тамошнему, Титлянову Илье Григорьевичу зайди, он там недалече живёт. Только сразу с утра, а то он потом к себе в кафэ уйдёт [4]. Скажешь от меня. Верно, Григорий Михайлович?
- Нехай, - буркнул пристав, недовольный прерванным разговором.
Так и порешили. Выехав с парома, и поднявшись до ближайшей улицы, услышали какой-то шум. По дороге к мосту с криками «за царя-императора!», «Николай батюшка Александрч», «ура!» бежали с десяток мужиков. Некоторые держали в руках дрыны, вырванные из ближайших палисадников. Кобыла Гроза было взбрыкнула, но Игнат резко её осадил. Проводив недоумённым взглядом толпу, мужики пересекли дорогу, проехали чуть выше и, как было договорено, встали на ночь в конце какой-то улицы.
Следующим утром Игнат и Иван пошли к старосте. Дом нашли быстро. Он действительно оказался неподалёку: на той самой улице, что ближе к реке. Рассмотрев бумаги, строгий и чем-то явно раздосадованный Титлянов спросил:
- Где встали? Ну, и ладно, там и стройтесь. Только ровненько, по прицелу. Зайду как-нибудь, проверю и документы выправим, - и жёстко добавил: - Пьёте?
- Да как все, по праздникам, – выдавил Лукин.
- По праздникам… Ладно, у Белоусова чутьё на людей есть.
Староста передал бумаги помощнику:
- Дмитрий, запиши.
Титлянов взял картуз и быстро вышел из дома.
- Повезло вам, братцы, - обратился к поселенцам Дмитрий. – Налимов, -представился он и протянул руку для приветствия.
Налимов оказался словоохотливым и, пока записывал в толстый серый журнал данные новоприбывших, рассказал, что вчера на площади, где проходили торжества в честь коронации императора, пьяные разнесли две торговые палатки, украдено было целых 5000 рублей. Бунтовщики разгромили и ренсковый погреб торговца Олюнина, перепились, да многие там сами и упали. Но мужики посознательнее не дали разбою развиться и так крепко поколотили буянов, что двое из них аж умерло [5].
- Дела, - только и протянул Игнат, но дома жене ничего говорить не стал, боясь, что напужается и запросится обратно, на Волгу.
------------------------
Игнат взялся за обустройство рьяно. Потряс узелками, и к холодам пятистенок уже стоял. Пристроили и холодный прируб-сени. Вода сюда не доходила, поэтому подклеть, без которой там, дома, не обходилась ни одна изба, здесь не понадобилась.
Паруша с упоением занималась обихаживанием усадьбы. Первое, что она сделала, это определила место для садика, выделив для него южную сторону участка. Познакомилась с землячкой, купчихой Евдокией Терентьевой, что жила поблизости [6] – в усадьбе у той тоже стлалась черёмуха. Соседки поладили, и к осени новая селянка подкопала в усадьбе купчихи с дюжину прутиков черёмухи да высадила у себя. Воду приходилось таскать с Оби. Хоть и недалеко, всего-то саженей двести, но в гору. Воды надо было много, но это не спугнуло молодую хозяйку. Весной живая изгородь зазеленела.
В конце апреля сбылась ещё одна мечта - народился Коленька. Крепенький, светленький, синеглазый – весь в отца. В доме Терентьевых снимала комнату молодая повитуха Анна Семёновна [7], вот она роды и принимала. Разрешившись, Паруша не поверила своим глазам. За окном комнатки, где родился Коленька, тоже росла черёмуха! И зацвела она ровнёхонько на день его рождения.
- Счастье-то какое, - вслух произнесла-подумала мать.
Вернувшись с сопящим свёртком домой и, увидев первые робкие цветочки на своих маленьких кустиках, Паруша пронзительно поняла, что прошлым летом вместе с тонкими веточками черёмухи она прижила и ребёночка.
Игнат устроился плотником на строительстве моста. Работы было много. Близилась сдача. Авралы за авралами. Но платили хорошо – до 40 рублей. С двух таких зарплат Игнат купил в хозяйство хорошую дойную корову, да ещё и на еду осталось.
А прошедшей весной по старой мостостроительной традиции Игнат Матвеевич Ермоленков вместе с другими строителями, инженерами стоял на льду реки под фермами новенького моста, а на него медленно, один за одним, въехали четыре паровоза по 3 160 пудов каждый. Боязно было! Когда колёса загремели по фермам моста, Игнат уже было рванулся прочь. Стоявший рядом инженер Тихомиров Николай Михайлович [8] (Ермоленков помнил его по частым визитам на стройку), видя испуг рабочего, пригладил бороду и громко сказал, обращаясь к нему:
- Вот посмотришь – век простоит. Хороший вышел мост. Крепкий.
Как бы в подтверждение этих слов паровозы одновременно дали протяжные, весёлые гудки.
Будучи тогда ещё на сносях, Паруша не пошла глядеть на этот ужас, но со двора поглядывала в его сторону и всячески прислушивалась к доносимым оттуда звукам. Вместе с мамой тревожно шевелился и маленький. Тогда он ещё не был Коленькой. Он стал им в этот зимний вечер. Вернувшись с работы, немного навеселе, Игнат ласково обнял жену, прижался ухом к животу, послушал.
- Парунечка, как сына-то назовём?
- Отчего ж сына? Может девочка будет? Помощница, – всплеснула полнеющими руками жена.
- Нет, я же слышу – сын! Давай Николаем назовём. Видел я сегодня инженера нашего главного, Тихомирова. Вот бесстрашный человек. Какое дело громадное сделал! Вот и наш Николай подрастёт, выучится на инженера, мосты и дороги будет строить. Большие, до самого океана.
- Спать иди, окиян!
Так и появился в посёлке Ново-Николаевском Коленька, в котором родители уже видели будущего мостостроителя, воплощающего большую и светлую мечту связать океаны.
Пятого апреля железнодорожный мост через Обь сдали в эксплуатацию. Его строители стали искать новую работу. И хотя плотникам её хватало везде, но платили уже не так. Игнат бросил плотничать и стал заниматься ломовым извозом. Благо, посёлок рос как на дрожжах. Кобыла-восьмилетка Гроза была ещё не стара, подвода тоже хоть куда. Пару подкрепов и грузи хоть 50 пудов. Больше Игнат не давал – и кобылу жалко, и «меньше да больше», как отец говаривал.
Соседи Ермоленковых Лукины, прибывшие из России с ними одним обозом, по завершении стройки решили вернуться обратно, на землю, на хлеб. Крестьянский устой дал о себе знать. Они, надо сказать, и сразу не шибко-то строились. Всю зиму прожили в наспех сколоченной сарайке, намерзлись, намучались.
Игнат быстренько сговорился с Иваном Лукиным, отдал тому свою вторую подводу, немного денег и занял их смежный участок. Надо бы и бумаги выправить. Да где? Титлянова от дела уже отстранили. Говорят, купцы навет губернатору написали. Пострадал Илья Григорьевич сильно: и хозяйством, и здоровьем. Ведь в речку Каменку с моста даже сбрасывали. Жители аж в Петербург императору писали, чтоб заступился. И ведь вроде хороший был человек, деловитый и справедливый. А власть в посёлке как бы передали полицейскому приставу Ржевскому. Хоть и знакомец, но идти к нему Ермоленков не решился – вдруг засудит. Пошли снова к Терентьевым. Написали бумагу, что де Иван Лукин в честном здравии и добровольно участок уступил за деньги и подводу. За чем и подписались: Василий Яковлевич Терентьев, Игнатий Матвеевич Ермоленков и палец приложил Иван Петрович Лукин.
Паруша передала односельчанам приветы и гостинцы, особенно батюшке Якову и матушке Фёкле. Она срезала у Коленьки прядь его светлых волосиков, вместе с ладанкой завернула в собственноручно вышитое полотенце, перевязала красной ленточной, что подарил ей муж, перекрестила и велела строго настрого не открывать послания, дабы что не потерялось. В конце мая Лукины двинулись домой.
Так у Параскови Яковлевны хозяйство выросло вдвое. Что же сделала наша хозяюшка? А насадила же она, конечно, ещё кустов черёмухи, да и смородины добавила в дальнем углу.
------------------------
Время шло быстро. Посёлок Ново-Николаевский уже стал городом по полному положению и сильно разросся.
Дела у Ермоленкова ладились. Всё честь по чести. В управе ему выписали нумер – 357. С утра Игнат уезжал к лесопильному заводу Антона Савельича Чернышова [9], где был на особом счету, а сентябрём обычно устраивался на подряд возить зерно. Да, и сам промышлял. Привезти брёвен, доски, дрова, мебель кому-то завсегда надо было. Как-то зимой очень выгодно перевёз из Колывани на Телеграфную улицу [10] целый дом - прямо по реке.
Вскоре он обновил подводу, в конюшне, поставленной во дворе Лукиных, стояли розвальни с подрезами, появился молодой жеребец-пятилетка, взятый хозяином с прицелом на парную и ямщицкую работу. Игнат мечтал получить разрешение на легковой извоз по 1-му разряду. И пролётку уже приглядел. С рессорами, красивыми красными крыльями, бархатным с кистями облучком, откидным верхом и даже свечным фонарём. А в магазине Фёдора Маштакова на Ярмарочной площади [11] подметил и чёрную поярковую шляпу с большой пряжкой.
Во вторник, 11 мая, день задался солнечным. Игнат с утра уехал к Чернышову, после полудня Паруша покормила сына, оставила играть в доме, а сама вышла во двор. Задала обед скотине, да со вздохом оглядела огород. Работы было много: нужно было полить высаженную накануне клубнику (Коленька очень её любил), приготовить к высадке редьку, морковь, тыкву, брюкву, капусту. Под свежим ветерком с реки уже почти осыпалась её любимая черёмуха, и лепестки белым ковром устилали землю.
Солнце уже минуло зенит, когда женщина вышла на улицу, чтобы поравнять небольшим кетменём водосточную канаву, но тут услышала со стороны города тяжёлый звон колокола и шум. Обернувшись, она увидела как вниз по Сузунскому ввозу [12] бешено промчались кони и несколько повозок с пожарными. Рядом тревожно, высоко и отрывисто звонил колокол Закаменской церкви [13], а вдали густо бухал набат Невской [14]. Ниже по реке, в Центральной части поднимался густой дым пожара.
Паруша схватила из сеней два ведра с водой и, взяв их на коромысло, тревожно обошла дом. У неё всё было в порядке - полыхало вдали, за речкой. Она перекрестила пожар и где-то там мужа, наказала сыну из дому не высовываться и продолжила копаться в огороде.
Поздно вечером, уже потемну, наконец-то приехал Игнат. Загнал пустую подводу во двор, рукавом чёрной от сажи рубахи машинально вытер номер, прикреплённый к задней оси, распряг Грозу, потрепал за гриву радостно заржавшего Орлика. Потом снял рубаху, штаны. Голый вылил на себя полбочки талой воды, десяток раз намылившись, смывая чёрную от сажи пену и потихоньку матерясь. Жена молча стояла рядом с чистым рушником и ждала.
За чаем всё ещё пахнувший гарью Игнат рассказал, что сгорело полгорода, что пожарная колокольня на Старобазарной рухнула, а тушили пожарные обозы с Закаменки и с вокзала: оттуда шли нескончаемые повозки с бочками, трубами, баграми, лестницами. Главное догасили, но ещё не закончили. Всё возят и возят воду [15].
Утром белые лепестки опавшей черёмухи были покрыты чёрной пылью пепла. «Горе-то людям какое», - сказала вслух Паруша, покачала головой и пошла к скотине.
------------------------
Через два года внизу под самым домом началась какое-то большое движение. Расчистили площадку, стали рыть землю. Коленька сбегал на место, сказал, что будут строить школу. Ему-то уже стукнуло 14, возраст не школьный, но интересно было страсть как.
Сам он с помощью отца грамоте уже выучился. Вместе с ним училась и мать. Долгими зимними вечерами всей семьёй они сидели в большой комнате и твердили букварь, что купил в магазине Литвинова Игнат: «Буки-аз это Ба, веди-аз это Ва». Впрочем, твердили слово неправильное. И чтение, и счёт, Николай освоил быстро, а вскоре и письмо.
Николай сам выразил желание поработать на новой стройке. Отец был вовсе не против, да и матери подспорье. Сначала устроился разнорабочим, но потом Игнат показал сыну пару приёмов работы с плотницким инструментом, да и подарил ему свой, бережно завёрнутый в тряпицу и хранимый на конюшне. Николая взяли товарищем плотника. Сначала парень делал заготовки, но вскоре уже на равных тесал стропила, крыл полы.
В подряде с Ермоленковым были молодые ребята, лет по двадцать-двадцать пять - Дмитрий Овсянов, Сидор Кузьмин, Иван Оленин. Старшим был Дымов Ефим. Он был тоже с-под Нижнего, знал Игната и к сыну его относился по-отечески. Работа ладилась. Как-то раз, к концу дня закончили стелить большую залу на втором этаже, уже утирали руки – заходит в комнату невысокий худощавый человек в свободном пальто, с усталым лицом, тонкими очками на носу и свертком бумаг в руке. С ним инженер строительства Осипов. Идёт впереди, услужливо показывает:
- Вот, Андрей Дмитриевич, и зал уже почти готов.
- Да, вижу. Ну, что, молодые люди, - обращаясь к плотникам. - К сентябрю откроем школу? Запустим ребятишек?
- Да почему не открыть-то. Сделаем, – за всех ответил Ефим.
- Ну, и хорошо. А ты, малой, как: справляешься с работой?
- Обижаете, – насупился было Николай.
- Конечно справляется, Андрей Дмитриевич, - вмешался Осипов. – Хороший будет плотник. Отцовское у него это.
- А то, может, прямо сейчас в новую школу и запишем? – лукаво посмотрел гость. - Читать–то умеешь?
- Да вся семья у нас грамотная.
- Ну на, прочти. - разворачивает сверток и даёт парню большой лист. – Вот сверху.
- План вось-мого одно-класс-ного учи-лища по улице Трактовой. Ар-хи-тектор Кря-чков [16], - небыстро, но уверенно прочитал Николай.
- Молодец. Ну, ладно, значит, дети твои здесь учиться будут, молодой человек. Как зовут-то?
- Ермоленков я. Николай.
- Спасибо, Николай. Хорошо делайте, старайтесь, – обратился он ко всем и направился к выходу. Осипов засеменил за ним.
- Архитектор. Крячков. Голова. - подняв указательный палец, как бы подчеркнул Дымов, - ладно, давайте по домам.
Собрались, вышли. Николай направился было к дому, но Сидор его остановил:
- Погоди, грамотей. Рано ж ещё, пойдём погуляем.
Зашли в чайную у винных складов. Парни выпили по паре «Крюгера». Николай отказался: «здесь батю знают», но к разговору старших охотно прислушивался и даже иногда вслух соглашался. В другой раз пошли домой к Оленину [17]. Он жил один на Садовой, у самого обрыва Каменки. Чёртово место, говорит.
В доме молодая, симпатичная девчонка быстро накрыла на стол, поставила четверть самогонки и четыре стакана.
- Иди отседова, - приказал ей Иван, как только она закончила.
Николай удивился, но виду не подал. Опять говорили про тяжёлую жизнь, обман, ругали начальство и министров. Молодой тоже пригубил и его быстро развезло. Вокруг замелькали черти в солдатских фуражках, с винтовками в руках. Они постоянно стреляли в Коленьку, но друзья закрывали его от пуль собой. Пули свистели и со скрежетом отскакивали обратно в солдат.
Рано утром Николай проснулся прямо за столом, на котором валялась опрокинутая пустая бутыль и стояла початая. Рядом никого не было, только в углу на не расстеленной кровати прямо в одежде присвистывая, храпел Иван.
Николая всё чаще звали в компанию. Совместная работа закончилась, но приятельские отношения остались. Жили же все рядом. Он привык к алкоголю и стал увереннее поддерживать беседу, смачно поругивая правительство. Как-то Сидор принёс тоненькие книжки «Где искать выхода?» и «Правда о Союзе Русского Народа».
- На, грамотей, почитай. Только никому! Слышь!
Как-то на очередной пьянке необычайно возбуждённый и быстро захмелевший Сидор неожиданно выложил на стол черный револьвер. Все судорожно отстранились.
- Видали, - запинаясь, гордо сказал Кузьмин. – Доверяют. Вот ещё и прокламаций дали. Распространять, - еле выговорил, доставая из-за пазухи несколько бумажек. – Берите по одной. На столбах приладите.
Иван живо заинтересовался, спросил ещё. Николай тоже взял в руки серый листок, на котором была крупно напечатано: ПРОЛЕТАРИИ ВСЕХ СТРАН, СОЕДИНЯЙТЕСЬ! Промолчал, свернул и положил в карман штанов. По спине поднялся холодок страха.
Добираться с Каменки к Оби стало сложнее. Прокладка линии Алтайской железной дороги разрезала район на две части. Мостки по Локтевской [18] и Сузунской ещё не возвели, поэтому с Гурьевской на Инскую можно было попасть только пешком. Спустившись по тропинке в выемку дороги, Николай достал из кармана листовку, опасливо оглянулся, смял её и облегчённо затоптал в подмерзающую грязь.
Поднявшись на другую сторону, он увидел свой дом, утопавший в белом цвете черёмухи. И таким он показался ему родным, тёплым, уютным и защищённым, что парень невольно смахнул с глаз слезу.
Утром Игнат, как всегда, тихо запряг Орлика и уехал к первому парому. Проезжая мимо школы он обратил внимание, что на ней появилась табличка: «Будаговская улица»,– и порадовался. С самими Будаговым [19] лично он знаком не был, но знал о нём всё. И что начинал он строительство моста через Обь, под которым стоял Игнат почти два десятка лет назад, и что теперь строит железную дорогу на Алтай, и что работает в самом начале Трактовой улицы, которая теперь называется его именем. Там и самого Григория Моисеевича частенько видал.
------------------------
В канун Рождества 1914 года Игнат неожиданно пришёл домой, как говорится, «в стельку». Николай никогда не видел отца таким пьяным. Утром работать не поехал. Сел за стол, выпил полстакана.
- Вчерась праздник нам объявили. Управа решила день извозчика сделать. Ну, вот и погуляли, - сказал он, и налив ещё полстакана, сразу же опрокинул его в себя.
- И ещё один праздничек. На войну меня забирают.
- Как же на войну? - всплеснула руками Паруша. – Ты же уже старый.
- Вот и я говорю. Ан нет, говорят, годный ещё, а им хорошие ездовые страсть как нужны. Но, говорят, в бой водить не будут, в хозяйстве пользовать. Так, что собирай, Парунечка. Сразу после праздника и ухожу.
Запричитала баба, понеслась по дому. Игнат достал из тулупа какие-то бумаги, положил на стол. Окликнул жену:
- Парунь, поди сюда. Смотри, вот документы в управе взял. На дом наш, на землю. Вот и адрес наш: «Улица Инская, 85. Квартал 18, два земельных участка, 4 и 5. Владелец Игнат Ермоленков». Прибери их. Мало ль что.
После Рождества холодным утром Игнат взял собранный женой мешок и зашагал к Военному городку на Тополёвую. Паруша с Николаем проводили его до Лескова лога. Дальше им идти Игнат не разрешил. Расцеловались, молча обнялись.
- Ну, бывайте. Свидимся ещё. Мать береги.
Ермоленков развернулся и быстро, не оглядываясь, пошёл прочь. Тихо плача, Паруша всё смотрела ему вслед, и мелко крестила, пока тот не скрылся за поворотом. Николай взял вмиг понурившую мать за плечи, и они медленно побрели назад.
К середине мая почтальон принёс весточку. Паруша присела у своей доцветающей черёмухи и стала по складам читать.
«Дорогие мои, Парасковия Яковлевна и Николай. Хотя и поздно, но поздравляю вас с праздником Христова воскресенья. Можете и меня поздравить, вчера командир полка Пётр Порфирьевич Шрамков очень меня похвалил за расторопность и сообразительность. Мы сейчас на марше в царстве Польском. С сослуживцами отношения самые душевные. Многих я знаю ещё по городу. В общем, всё хорошо. Волноваться за меня не надо. Кланяюсь вам. Будьте же спокойные, мои милые. Затем до свидания, всего хорошего. Всегда ваш, Игнат. 15 апреля 1915 года. Игнат Ермоленков.
Напишите мне. Адрес мой из действующей армии: 53-й Сибирский стрелковый полк, ополчение».
На листок упало несколько увядших бело-коричневых лепестков.
А следом в город пришло горе. Дошла весть, что почти все наши солдаты так и остались лежать в этой Польше, потравленные германским газом. Весь полк, больше трёх тысяч душ [20]. И когда Паруша под черёмуховым цветом читала письмо от своего Игната, тот уже был мёртв.
Бабы судачили, что теперь и молодых на войну заберут. Очень испугалась Паруша за Коленьку – ведь 18 уже сыночке исполнилось. Даже боль об утрате мужа скрылась этим волнением. Сбегала к Терентьевым, но Василий успокоил соседку, что Коленьку только через три года в армию возьмут, а к тому времени и война уже давно кончится [21].
Следующие несколько лет, перевернувшие всю страну, для Ермоленковой прошли малозаметно. Конечно, стало очень тяжело. Что скопили-сколотили с мужем за эти 20 лет, потихоньку растворялось.
У Николая серьёзной работы не было. Где мог, плотничал. Паруша торговала на Закаменском рынке, что собирала с огорода. Также потихоньку продавала нажитое. Продали и ненужную уже пролётку. Состарившуюся кобылу Грозу отдал на бойню ещё Игнат, а Орлика прямо со двора реквизировали в восемнадцатом красные командиры.
Зима девятнадцатого года была очень холодная. Дров нет, цены на продукты сильно выросли. На город навалился мор - люди целыми избами умирали от тифа. Паруша смогла найти место приходящей няни у одного офицера - Павла Петровича, - что снимал квартиру на Телеграфной. Два года назад жена его померла при родах, оставив мужу здорового крепыша. Вот и нянчилась Паруша с этим мальчиком – тоже Коленькой. И так она перенесла на него всю свою заботу, ласку, что малыш любил ей как родную, называл бабой. И Павел Петрович видел это, и был чрезвычайно благодарен Параскове Яковлевне. Платил ей хорошее жалование, иногда приносил для неё продукты: муку, пшёнку, масло.
В декабре всё вокруг как-то засуетилось. По городу там и сям бегали солдаты. Кругом говорили об арестах. Точно было известно, что давний приятель Николая Сидор Кузьмин уже неделю сидит в тюрьме на Александровской [22].
Как-то раз гораздо раньше обычного вернулся домой Павел Петрович. Чрезвычайно нервный, он рассчитал Парушу, сердечно поблагодарил, подарил ей несколько хороших вещей на продажу, и, забрав сына, спешно уехал на вокзал.
Все знали, что белые покидают Ново-Николаевск. Утром Ермоленков расчищал во дворе дорожку, как услышал на улице крики и выстрелы. Подойдя к забору, он увидел как от Сузунской по Инской мчался здоровенный, без верхней одежды Сидор. В руках у него была винтовка. Увидев Николая, он направился к нему, и, пробегая мимо, выкрикнул:
- Сбёг. Спрячь пока! – перебросил винтовку Ермоленкову, свернул на Гурьевскую и рванул дальше, к Оби.
Следом бежали два солдата, но явно отставали. Николай отошёл чуть в вглубь и присел. Один из солдат поскользнулся на спуске, упал на спину, и ругнулся:
- Cholera! Uciekł. Sam zdechnie. Chodź, Jacek[1].
Поляк подобрал отлетевшую в сторону белую папаху, развернулся и направился с товарищем обратно в сторону Каменки. Николай вытащил из снега винтовку, отряхнул её и занёс в дом.
Вскоре в город вошли красные. Вошли как-то сразу, даже стрельбы почти не было. Только накануне ночью где-то у железнодорожного моста громко ухнул взрыв [23].
Начались грабежи. Через неделю начисто обобрали купцов Терентьевых. А днём после, рано утром в дом к Ермоленковым зашли четверо солдат и командир в длинном кожаном пальто. Буквально сразу они нашли в сенках завешенную старой отцовской поддёвкой винтовку. Искали ещё и в подполе, и под крышей, и во дворе. Больше ничего не нашли, но забрали с собой Николая, предварительно связав руки ему за спиной.
Слёзы матери сушили глаза. Всё ей стало люто. На следующее утро, собравшись с силами, Паруша пошла советоваться по обыкновению к Терентьевым. Войдя в дом, она сперва даже не признала его. Хотя какой-то порядок наведён уже был, но от былого уюта и ухоженности не осталось и следа.
Евдокия Ивановна поведала Ермоленковой, что в дом ворвались пьяные солдаты, сказали, что ищут колчаковцев и оружие, но начали рыться по шкафам и комодам. Василий пробовал было встрять, но старший (Иваном кликали) подставил прямо к его лбу наган и велел заткнуться. Связали в узлы и вынесли всё: столовое серебро (гордость Евдокии) горжетку соболью, двое золотых часов и шубу хозяина. Лишь облигации не взяли – по полу раскидали. Поведала Паруша и свою незамысловатую трагическую историю.
Евдокия Ивановна оглянулась и зашептала:
- Я вчерась ходила к ним, в чеку. Это у Дудихиной. Так вот, захожу в комнату, сидит военный. Лысый такой, здоровый. Я ему и рассказала: ограбили вот, наганом угрожали. Найди охальников. И серёжки свои с камушками белыми даю. Ну, помнишь, бриллиянт мне Василий на свадьбу дарил.
- Да, - завторила Паруша, - помню, конечно. Красота. И чо?
- А чо? Бумагу на них положил. Говорит, не беспокойтесь, гражданка Терентьева, сыщем. Во как. Мы вас, говорит, известим.
Большой, трехэтажный, кирпичный дом Евлампии Владимировны Дудихиной, что стоит на Асинкритовский [24], хозяйка раньше сдавала по квартирам. Теперь же он моментально обрёл имя «проклятого дома» - здесь с конца девятнадцатого года разместился отдел Чрезвычайной комиссии (ЧК).
Сам-то Коленька находился в городской тюрьме, где, как она слышала, снова был и Сидор Кузьмин. Говорят, с тюрьмы только вынесли множество трупов, пострелянных белыми, а теперь во - она уже снова полная.
Паруша уже два раза ходила на Александровскую, относила сыну варёной картошки и сальца. Люди там оказались добрые, передачу взяли, обещали отдать, но самого не показали.
Потом через Ярмарочную площадь женщина пошла на Асинкритовскую, в чеку. Холодный, злющий, декабрьский ветер гонял по пустынной площади, ещё несколько лет назад в это же время звеневшей Рождественской ярмаркой. Сейчас лавки были заперты, ставни закрыты, лишь быстро проходили редкие прохожие да сновали вокруг голодные, худющие собаки. Ермоленкова вспомнила мужа, счастливые праздничные дни вместе, сладких петушков на палочке, карусель, перекрестилась и зашагала быстрее.
Зайдя в дом Дудихиной, она увидела длинную очередь. Лица у людей были хмурые, бабы заплаканные. У дальней двери за конторкой сидел совсем юный ещё солдат без погон и что-то писал. Очередь шла быстро. Где-то через полчаса Паруша оказалась у двери, и когда из неё в слезах выскочила молодая, из интеллигентов, дама, солдат, не поднимая глаз, автоматически махнул рукой, показывая: следующий.
Ермоленкова потихоньку, бочком протиснулась в открытые двери. Напротив, за большим столом сидел средних лет мужчина в блестящей чёрной кожанке. Он поднял на вошедшую взгляд. Мелкие, острые глазки скользнули Паруше в самую душу. Она прямо сейчас здесь бы упала, но хозяин быстро указал ей на стоящий перед ним стул, и женщина осела на него. Некоторый момент они молчали. Паруша нашла в себе силы и взглянула на комиссара. Худощавый, бородка клинышком – совсем не то, что говорила Терентьева. Он более походил на тот серый портрет, что висел над ним.
- Ну, я вас слушаю, – сказал то ли портрет, то ли кожаный.
- А этот есть, – выдавила Паруша, инстинктивно проведя рукой по своей голове.
- Товарищ Иванов? – догадался кожаный, - а вы, гражданочка, с какой целью интересуетесь? – добавил он грозно.
Женщина вздрогнула и засуетилась, боясь, что обидела хозяина кожанки.
- Да ничо, милок, ничо. Я просто так, прости уж, ради бога, – и снова осеклась. - Ты тож вон видный какой. Я чего пришла?
И Ермоленкова стала рассказывать комиссару про своего хорошего, милого Коленьку, как забрали его ни за что, а винтовка эта Кузьмина поганого, а мы-то завсегда за нашу новую Советскую власть были.
Комиссар молчал, слушал, что-то чиркал на листочке. Паруше показалось, что даже как-то сочувственно слушал. Она осмелела, развернула из цветного платочка серёжки, что подарил муж на день рождения Коленьки. Комиссар повертел подношение в руках и вернул обратно.
- Ладно, иди, гражданочка, по добру, по здорову. Советская власть разберётся.
На следующее утро женщина бежала к сыну в тюрьму чуть ли не на крыльях.
- Отпускают? Отпускают? Когда отпустят? – всё выспрашивала она пожилого охранника. Передачу он взял, но сказать про Коленьку ничего не сказал.
Другим утром тот же пожилой охранник два раза переспросил у Паруши фамилию, медленно читал список и передачу брать не стал.
- Нет его. Увезли. Куда, не знаю.
Кинулась на Асинкритовскую, но и там ничего не сказали, и только через две недели солдатик, сидящий за конторкой в этом «проклятом доме», уже зная бабу в лицо (к комиссару её больше не пускали), вывел обратно на улицу и сунул ей в руки газету:
- Иди, мать, прочти дома, и не приходи сюда больше.
Стала Паруша пытаться прочесть, но не видит ничего. Слёзы глаза застилают. Смерзаются в веках. До дома не добежала, свернула к Терентьевой. Платок в сенях бросила. Выдохнула:
- Найди.
Евдокия взяла очки.
- Сибирский коммунист, называется. Газета. Третье января 1920 года.
Листала, листала и вот, на последней странице:
- В ночь на 1 января 1920 года расстреляны, – голос Евдокии притих, стал отчётливо слышен ход часов, - за хранение оружия Ермоленков Николай Игнатьевич и Кузьмин Сидор Михайлович. За самочинный обыск с грабежом с оружием в руках Степанов Иван Никитич, Орлов Степан Федорович, Лейбович Мовша Иосифович, Никитин Михаил Николаевич [25]... И моих охальников нашли, значит…
Упала Паруня ничком.
За окном комнаты, где она ещё совсем вроде бы недавно впервые взяла на руки своё счастье, синеглазого сыночка, замерла укрытая белым снежным саваном черёмуха…
------------------------
Прошло три года. Летом 1923-го Ермоленкову уплотнили. Второй её усадебный участок Ново-Николаевский Губкоммунотдел отдал под постоянное владение сотруднику потребсоюза Николаю Алексеевичу Цибуховскому.
Сосед, мужчина лет сорок, невысокий и коренастый, приехал из Омска. Он казался важным и деловитым, с новой властью дружный. К зиме на дальнем краю участка поставил дом, купленный по соседству в Усть-Ине. Пока строился, снимал комнату у Ермоленковой. Паруша со скрипом, но уступила ему комнату Коленьки. На службу Цибуховский ходил с большим коричневым портфелем, платил исправно.
Они даже как-то сдружились. Бывалочи, пьёт чай со смородиновым вареньем, да нахваливает:
- Ай, ты, Яковлевна, молодец.
Честно говоря, поначалу Паруша даже рада была такому случаю. И соседство солидного мужчины с именем Николай было ей приятно, и надеялась она на помощь какую, ведь обрабатывать хозяйство было одной тяжело – возраст уже давал о себе знать.
Зимой Цибуховский переехал к себе. Всё бы хорошо, но когда перед Новым годом сосед привёз и выгрузил на её викторию два воза брёвен, хозяйка всполошилась.
- Николай, что ж ты делаешь! Там ж клубника моя! С чем я на рынок пойду!
- Ничего, Яковлевна, хватит тебе, а мне место под стройку нужно. Большую баню буду здесь ставить, а здесь, - показывая рукой на засыпанные снегом кусты черёмухи, - дровник.
Но на том участке был её сад, а Цибуховский категорично отвергал все доводы и претензии бывшей хозяйки.
Ермоленкова решила обратиться к помощи власти. Она стала бояться города, оторвавшего у неё двух любимых людей, но сходила всё-таки в Губкоммунотдел, попросила о вознаграждении за посадки, но там до неё никому не было дела.
Паруша знала, что где-то там далеко в Маскве сидит главный начальник этой новой власти – Владимир Ильич Ленин. И что человек этот чрезвычайно добрый, заботливый и справедливый по отношению к трудящимся.
И тогда пошла Ермоленкова за помощью в самый конец улицы Будаговской, уже ставшей Большевистской. Там был у неё знакомец. Он торговал мясом на Закаменском базаре, и раз уже писал ей жалобу на поборы и самоуправство управляющего на рынке. Помогло.
Соломон Грункин был выборным присяжным деревни Инюшка и слыл человеком сведущим. Поведала женщина знакомцу своё горе и тот составил письмо в Москву.
- Но Ленину мы писать не будем, - сказал Соломон. – Болеет он сильно. Вон сообщения о здоровье его в газетах пишут. Да, и помощники у него есть. ВЦИК называются. Вот им и напишем.
Читать-то Паруша худо-бедно умела, но письму так и осталась неученой. Присяжный взялся за перо.
- Прошение в[2] Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет.
Грункин описал, что живет здесь Парасковия Яковлевна с 1896 года, занимает два усадебных участка и «за всё это продолжительное время исправно уплачивала положенные денежные налоги и отбывала натуральные повинности».
- Надеясь на неотъемлемое право постоянного владения этими усадебными местами, я в течение нескольких лет произвела насаждения садовых деревьев – черёмухи, смородины и ягодных растений – викторной клубники, потребив много труда и расходов по выращиванию этих насаждений, – вывел Соломон.
- Напиши, что труда ушло много, - встряла Паруша, - 40 штук корней черёмуховых деревьев, 30 кустов смородины и 10 квадратных саженей клубники.
Записал, - сказал Соломон и продолжил. - По существующему Законодательству Советской Республики труд каждого гражданина должен вознаграждаться и в данном случае я имею право на получение вознаграждения за древесные насаждения, отнятые с усадебным местом [26].
Распрямился, поправил очки и прочитал вслух с самого начала. Аж крякнул:
- Хорошо, получилось. Сурьёзно.
И продолжил:
- Ладно, оставь. Я завтра в город всё равно поеду. Там и отправлю.
Ермоленкова зашептала благодарности и полезла в юбку.
- Денег не надо. Бумага казённая - гербовому сбору не подлежит. Жди ответа.
Паруша достала из узла и выставила на стол принесённые с собой баночки с вареньем. Одну смородину, а другую с викторией.
- Спасибо, тебе, Соломон Яковлевич. Дай бог здоровья за доброту твоё и внимание.
А через неделю страну облетело печальное известие – умер Владимир Ильич Ульянов-Ленин. Вечером воскресенья 27 января весь Ново-Николаевск собирался на Октябрьскую площадь, чтобы скорбеть вместе в то время, когда в Москве будут хоронить вождя революции.
И, несмотря на боязнь города, на обиду за Коленьку, Паруша как-то сама-собой оказалась здесь. Может, привела её мысль о доброте этого человека, может, теплилась надежда, что он смог всё-таки увидеть её письмо про так несправедливо отнимаемую черёмуху, а может даже успел помочь ей!
Холод был страшный. Старый салоп не согревал, ноги в давно истоптанных валенках тоже мёрзли.
Народу множество. Вся площадь заполнена людьми. Паруша узнала Якова Никифоровича Овчукова [27], что жил рядом на Локтевской и работал на заводе «Труд». Овчуков держит в руках большой красный флаг, а рядом его сын Борька зажженный факел, от света которого заледеневшие усы Якова блестят красными сполохами. Луч прожектора, закрепленного на торговом корпусе, шарит по толпе, вырывая красные и черные полотнища флагов. Горящие факелы там и сям, их копоть смешивается с морозным паром, исходящим от тысяч людей и смутным туманом висит над площадью. Шипящий потреск факелов разбавляет тихий, нависший гул толпы.
Было в этом что-то мистическое, страшное. Паруша уже хотела тихонько перекреститься и возвернуться, но тут на трибуну выходит кто-то и люди смыкаются ещё сильнее, не оставляя женщине возможности выбраться из толпы.
Слова, произнесённые в морозном воздухе, слышатся даже у самого края площади.
- Дорогие товарищи! В данный момент мы, рабочие и крестьяне России, а также и международный пролетариат, опускаем в могилу тело дорогого вождя и основателя Союза Советских Социалистических республик!
Зазвучали печальные звуки похоронного марша, торжественно зазвонил колокол на пожарной каланче, пронзительно заплакали вдали заводские и паровозные гудки, ухнул орудийный залп прощания. Подняв голову, Ермоленкова увидела, как в воздухе одиноко пролетает аэроплан, кровяными каплями разбрасывая вокруг красные ракеты.
Слеза сама выкатилась на щёку Паруши и чуть было там не застыла. Так жаль было ей в этот момент далёкого, неизвестного, но уже ставшим дорогим человека, что она чувствовала его родным. А ведь у него тоже, наверное, жена осталась одна. Как бы теперь её, сердешную, кто не обидел – ещё раз всхлипнула тихонько женщина. И так стало ей жалко себя, что расплакалась навзрыд.
Поправив платок, Паруша оглянулась вокруг. Оказывается, плакала не одна она – плакали все. Даже Овчуков, держа флаг, стоял с обнаженной головой и шапкой, зажатой в большой шершавой руке, утирал с щеки слезу.
Медленно уходя вместе со всеми с площади, Паруша поймала себя на мысли, что только что побывала в какой-то печальной, но светоносной сказке.
В начале весны Губисполком получил из Москвы ответ на прошение гр. Ермоленковой П.Я. Начался разбор. ГИК запросил ГОМХ. Заведующий ГОМХом (Губернским отделом местного хозяйства) т. Турьяновский ответил, что оказывается, Цибуховский при заключении договора на аренду участка под застройку давал подписку «о хранении насаждений».
В ней ясно было оговорено «не производить порубки и порчи сада древесных кустарников и ягодных растений без особого на то разрешения Губкоммунотдела… обязуюсь выдать для пересадки их в другое место прежней владелице участка, которая насадила их, в чём и подписуюсь».
Но пришёл апрель, а Николай Алексеевич не торопился в пересадке кустов. А черёмуха вновь зацвела. Парасковия Яковлевна совсем потеряла голову. Она днями бродила вокруг своих кустов, называла их Игнатом и Коленькой, всё причитала:
- Она же как человек, она живая, нельзя её с матерью разлучать.
Паруша в новый раз сходила к Грункину, а потом с выправленной бумагой в Губисполком, и 14 мая жалоба была рассмотрена в городском Нарсуде.
В зале никого не было, кроме злосчастных соседей и представителя Губисполкома, заведующего земельно-лесным отделом т. Таловского. Практически сразу хмурый судья в выцветшей гимнастёрке, взял из папки лист и зачитал:
- Принимая во внимание, что указанный участок не был застроен, что городские земельные участки предназначены не для садоводства, а для застроек, что все городские земли, на основании декрета ВЦИК от 20 августа 1918 года и последующих дополнений перешли в распоряжение ГОМХа, признать отвод указанной усадьбы ГОМХом под застройку и предложить гражданам Ермоленковой и Цибуховскому примириться, а в случае недостижения мировой сделки предложить гражданке Ермоленковой пересадить с усадьбы гражданина Цибуховского сорок кустов черёмухи.
На следующий день в полдень соседи пришли в земельно-лесной отдел Губисполкома. Паруша упросила инюшинского присяжного Грункина пойти с ней. Здесь при свидетелях стороны примирились. Парасковия Яковлевна согласилась на выкуп своих насаждений и Николай Алексеевич тут же уплатил ей 75 рублей новыми.
После чего, Соломон Яковлевич на обороте подписки Цибуховского «о хранении насаждений» написал: «Настоящим заявляю, что прошение на имя ВЦИК от 14 января с.г. прошу оставить без движения, т.к. я примирилась с гр. Цибуховским. г. Ново-Николаевск, 15 мая 1924.
За неграмотную Ермоленкову Парасковию Яковлевну по её личной просьбе расписался Грункин (присяжный дер. Инюшка)».
Пришла Паруня домой, села на скамью под свою только отцветшую черёмуху, зажала в руке 15 новеньких бумажек по 5 рублей золотом. «Вот какая Советская власть справедливая», подумала. Но тут вспомнила про мужа, про 1920-й, про Коленьку, всплакнула - так с мыслью о них и отошла.
Поднявшийся с Оби ветер всё шелестел и шелестел над бедной бабой свежезелёными ветками черёмухи.
апрель-июнь 2016
Примечания:
- Белоусов Александр – староста села Бугринского в 1901 году.
- Ржевский Григорий Михайлович – пристав 5-го полицейского стана, штаб-квартира которого с 1895 года располагалась в селе Бугринском. В его ведении были не только Бугры, но и Кривощёково, и Вертково, и сам посёлок мостостроителей.
- В 1895 году на средства железнодорожного ведомства из Кривощёково в Бугринское перевезли деревянную церковь во имя Святителя Николая Чудотворца постройки 1881 года, волостное правление, каталажную тюрьму и еще несколько добротных общественных домов. Здания собрали в прежнем виде, и 7 декабря 1895 года церковь была заново освящена протоиереем Диомидом Чернявским.
- Титлянов Илья Григорьевич - отставной артиллерийский писарь, первый выборный староста Ново-Николаевского посёлка. Был избран в августе 1896 года вместе с заместителем Дмитрием Налимовым. Служил в буфете-кафе при железнодорожной стагции «Обь».
- Беспорядки, случившиеся в Кривощёковой, действительно происходили 19 мая 1896 года. Поводом для них стало требование рабочими денег для празднования коронования императора Николая II.
- Усадьба крестьян Пермской губернии Камышловского уезда Ертарской волости Василия и Евдокии Терентьевых стоит и сегодня по адресу Инская, 65. В настоящее время её занимает областной наркологический диспансер.
- Ложевская Анна Семёновна – известная в Ново-Николаевске акушерка.
- Тихомиров Николай Михайлович – главный инженер, руководящий завершением строительства железнодорожного моста через реку Обь.
- Антон Савельевич Чернышёв – владелец парового лесопильного завода, который находился в створе ул. Чернышевский спуск.
- Телеграфная – ныне ул. Кирова.
- Ярмарочная пл. – ныне пл. Ленина.
- Сузунский ввоз – ныне ул. Восход.
- Закаменская церковь находилась на Сузунской улице (она же Сузунский ввоз). Закрыта в 1938, сломана в 1982-м.
- Собор Александра Невского (Красный проспект, 1а).
- Старобазарная площадь – ныне пл. Свердлова. Последствия пожара 1909 года были тяжёлые. Сгорело 22 квартала, 794 дома, более 6 000 человек осталось без крова. Ущерб превысил 5 миллионов рублей.
- Крячков Андрей Дмитриевич – известный архитектор Ново-Николаевска (Новосибирска), по проектам которого, в частности, в городе было построено 12 каменных школ различной вместимости. Описываемая находится на ул. Трактовой (ныне ул. Большевистская, 45).
- Оленин Иван Прокопьевич и его жена Мария Ивановна - подпольщики-революционеры, жили на Садовой улице в районе легендарного «Чёртова городища».
- Локтевская – ныне ул. Б.Богаткова.
- Будагов Григорий Моисеевич - инженер, выполнявший обязанности главного инженера строительства железнодорожного моста через Обь в 1893-1895 годах, а также осуществлявший правительственный надзор за окончательными изысканиями и строительством Алтайской железной дороги Ново-Николаевск – Семипалатинск. В 1912 году ул. Трактовая была переименована в ул. Будаговская (ныне ул. Большевистская).
- 53-й Сибирский стрелковый полк, сформированный в Ново-Николаевске, 18 мая 1915 года (по ст.ст.) под Волей Шидловской попал под первую немецкую газобалонную атаку на Восточном фронте. Потери полка составили 96,2 % от общего состава (3127 солдат).
- С 1874 года, с введением всеобщей воинской повинности призыв в императорскую армию начинался с полных 20 лет, исполнившихся на начало календарного года.
- Александровская – её часть ныне ул. Мичурина. Городская тюрьма стояла на месте нынешнего речного училища (ул. Мичурина, 4).
- Части 51-я стрелковой дивизии Красной армии под командованием Василия Блюхера взяли город очень быстро – за одно утро. Несмотря на подрыв железнодорожного моста через Обь, вялое сопротивление отрядов Колчака было легко преодолено.
- Асинкритовская – ныне ул. Чаплыгина. Доходный дом Дудихиной – ул. Чаплыгина, 53.
- Газета «Сибирский коммунист» (г.Томск), №2, 03.01.1920.
- Документы по тяжбе гр. Ермоленковой хранятся в Государственном архиве Новосибирской области (Р-1133, оп.1, д.531).
- Яков Никифорович Овчуков – слесарь завода «Труд», в 1918-м назначенный его директором. Его сын, Борис, в Великую Отечественную войну командир подразделения гвардейских минометов.
Комментарии
Спасибо , Константин
Добавить комментарий